Генералиссимус князь Суворов

14. В Херсоне. 1792–1794.

Отправляясь в Херсон, Суворов получил подробное наставление. Ему вверялись войска в Екатеринославской губернии, Таврической области и вновь присоединённом от Турции крае, с руководством крепостными работами. Черноморский флот был под началом вице–адмирала Мордвинова, а гребной — генерал–майора де Рибаса, который находился в зависимости от Суворова по находящимся на флоте войскам. Суворову приказано осмотреть войска, пополнить недостающее; обозреть берега и границы, представить соображение о приведении их в безопасность от нечаянного нападения; разрешено также изменять дислокацию войск, не давая однако повода соседям думать, что мы тревожимся. Указано собирать и представлять сведения из–за границы, "как посредством конфидентов, так и по допросам купцов и выходцев получаемые".

Проезжая через Петербург, Суворов оставался там недолго и отправился на юг недовольный, потому что получил внушения насчёт устранения дурных сторон его финляндского командования. Своими объяснениями он не достиг цели. Даже Безбородко, не говоря о других, был против назначения Суворова на турецкую границу: он–де всех изнурит и разгонит, как в Финляндии, а Турчанинову будет писать одними загадками. Недоверие выразилось ещё яснее по прибытии на место. Вскоре он получил рескрипт Императрицы, что хотя употребление солдат к крепостным работам позволительно, "но мы соизволяем решительно, чтобы оно сопряжено было с собственной их пользой" и без изнурения, а также чтобы госпиталей отнюдь не уничтожать, так как полки не обладают средствами, чтобы пользовать больных и содержать их на своём попечении.

В проезд его через Белгород, двое семинаристов поднесли ему печатную оду, написанную в его честь.

По прибытии на место, он получил от Хвостова, русского резидента в Константинополе, депешу, в которой значилось: "один слух о бытии вашем на границах сделал и облегчение мне в делах, и великое у Порты впечатление; одно имя ваше есть сильное отражение всем внушениям, кои от стороны зломыслящих на преклонение Порты к враждованию нам делаются".

В Херсоне Суворов принялся за возведение крепостных построек и, чтобы не пропадало самое дорогое время, заключил контракты с подрядчиками, а так как задаточных денег не было, надавал им векселей. Это произвело большой переполох в петербургских правительственных учреждениях, которым приходилось расплачиваться; стали раздаваться протесты, отказы. Турчанинову пришлось списываться с Суворовым, объясняя ему, что политическое положение едва ли требует такого спеха, что мало денег, что некоторые из работ придётся замедлить и т. п. Суворов отвечал: "Вы делаете конец началом и предваряете тогда, когда я фундамент утвердил… Политическое положение извольте спросить у вице–канцлера, а я его постигаю как полевой офицер… Вы временили 2 месяца вместо двух дней, подобно как бы ловили меня за рыбу в тенёта, зная, что я не сплю… Пропал бы год, если бы я чуть здесь медлил контрактами, без коих по состоянию страны обойтись не можно… Вы говорите, их не надобно; это надлежало мне сказать в Петербурге. Так сей год повороту нет; будущий год в вашей власти. Присылайте деньги и с ними хоть вашего казначея".

Но это легко было сказать, а трудно сделать при безденежье. Суворов, присутствие которого требовалось в разных местах района, сидел в ожидании денег прикованный к Херсону, сердился, жаловался, грозил. А ему тем временем готовили удар. В феврале 1793 он представил соображения об изменении плана некоторых укреплений; в апреле последовал рескрипт Императрицы: проекты одобрялись в принципе, но за недостатком средств некоторые работы приостанавливались на неопределённый срок, другие рассрочивались на продолжительное время. Ему повелевалось представить генеральную смету "с расположением подробных на то издержек погодно". Засим, хотя и в мягкой форме, подносились Суворову позолоченные пилюли: солдат употреблять на работы без изнурения; платить им по 10 коп. в рабочий день; по мирной поре подряды проводить и контракты заключать в казённой палате. Наконец, в виду того, что никакое правительственное учреждение, кроме сената, не имеет власти заключать контракты более 10,000 рублей, "заключённые в походной канцелярии вашей контракты оставить без действия".

До получения этого рескрипта, Суворов писал Хвостову: "По неприсылке денег, с препонами, о грусти моей внушать можете, коли прилично, но не в жалобном виде; истинно так тошно, что я здешнему предпочитаю Финляндию". Теперь он опрокинулся на Турчанинова: "Так добрые люди не делают; вы играете вашим словом, я ему верю, а вы пускаете плащ по всякому ветру, ведая, что они не постоянны". Он исчисляет Турчанинову насколько больше были средства Потёмкина для тех же строительных работ; указывает на необходимость быстрых и полных крепостных работ в южном крае и, принимая все эти препятствия близко к сердцу, в письме к Хвостову восклицает с горечью: "Боже мой, в каких я подлостях, и кн. Григорий Александрович никогда так меня не унижал".

Мечты о службе на юге, лелеянные в Финляндии, рассеялись при первом прикосновении к действительности. Кроме помехи в успехе дела, создавалось ещё весьма неприятное для него положение: подрядчики успели зайти далеко, и теперь должны были нести убытки, некоторые даже разорение. Это его не только заботило, но и подвинуло на решительный шаг. Он написал Хвостову: "Подрядчикам выданы деньги из казны, я должен буду взнесть и, чтобы не отвечать Богу в их разорении, остальные им дополнить. Чего ради извольте продать мои новгородские деревни не ниже 100,000 рублей; людей перевесть в Суздаль. Теперь ещё не знаю, какая и будет ли выручка за материалы, с согласия подрядчиков; хорошо, коли б осталось на выплату, а остальные мне на странствования". Позже цифры определились: требовалось 91,148 рублей, в том числе 23,648 рублей для пострадавших купцов, остальное в казну; цена за новгородские имения назначалась в 150,000 р. Но все обошлось благополучно; при каком компромиссе было достигнуто удовлетворение сторон, не знаем.

Строителей было двое — полковник Князев и поступивший на русскую службу подполковник де Волан, знакомый Суворову в последнюю войну с турками. С Князевым дело шло довольно гладко, но с де Воланом были беспрестанные столкновения. Недостаточно освоившийся с условиями русской жизни и службы, де Волан покладливостъю не отличался и часто пытался сбросить с себя гнёт, казавшийся ему несправедливым излишним. "Князев хорош, де Волан скучен и грозен", пишет Суворов Турчанинову: "избалован и три раза уже абшит брал, а мне истинно неколи о их капризах думать". Но немного спустя Суворов отзывался о де Волане: "Он у меня принят как приятель, а если вышло неудовольствие, то сие было от него же, и сам он себя успокоил". Позже Курис пишет Хвостову: "де Волан честнейший человек, его не знали; граф душевно его любит".

Сохранились подписанные Суворовым проекты: Фанагорийской крепости, укреплений Кинбурнской косы и Днепровского лимана, Кинбурна, главного депота Тирасполя, форта Гаджидера (Овидиополя) на Днестровском лимане, Гаджибейского укрепления, Севастопольских укреплений. Часть их строилась при нем, другая только начата; есть и оставшееся в проекте за коротким временем и недостатком денег. Из Севастопольских укреплений начаты 4 форта, в том числе 2 казематированные; в Гаджибее (Одесса) строилась военная гавань с купеческой пристанью, по планам де Волана, под руководством де Рибаса и надзором Суворова.

Производили наблюдения за всем, что делалось у соседа, и принимали меры предосторожности. К Суворову присылали извещения дипломатических агентов на Балканах; доходили сведения из Италии, Польши и других мест. Наши посланники и консулы не спускали глаз с Турции, Франции, сообщая обо всем Суворову. Расспрашивались шкипера купеческих судов, турецкие беглые; доставлялись отрывки газет, преимущественно гамбургских; цитировались частные письма. Добытые сведения Суворов сообщал в Петербург, графу Зубову, и даже самой Государыне.

В них много тревожного, но мало действительно опасного, и бездна противоречий. Особенным пессимизмом отличаются извещения ясского консула Северина. "Северин вам врёт", разубеждает Суворова из Константинополя Кутузов, посланный туда с особой миссией: "крепости турецкие валятся, флот не силён, вся внутренность расстроена, а паче всего вы тут". Полгода спустя посланник в Константинополе, Кочубей, подтверждает то же и успокаивает Суворова по крайней мере на срок до осени 1794. Но Суворов, поставленный на страже и снабжённый известными инструкциями, продолжал готовиться к войне с обычным своим рвением и энергией.

Между тем, это рвение и было отчасти причиной тревожного состояния в Турции. Усиленная деятельность в пограничном районе беспокоила турок; они старались выведать истинную причину и с этой целью подсылали шпионов. В таком смысле писали Суворову Северин, Кочубей и Хвостов; последний даже советовал распустить слух, что наши вооружения остановлены, так как слух этот тотчас дошёл бы до Константинополя через посредство купеческих судов. Тревожность усиливались и интригами французов в Константинополе. Суворову сообщали, что из Константинополя готовятся посетить русские черноморские порты два шпиона–француза, на судне, нагружённом фруктами, и что за собирание и доставку желаемых сведений им обещано 7,500 пиастров. Писалось, что капитаны французских военных судов получили приказание нападать на русские купеческие корабли в водах Турции; что эскадра из 18 судов адмирала Латуша ожидается для совместного с турками действия в Чёрном море. Неоднократно доходило известие, что бывший полковник русской службы Анжели, около 30 лет назад выгнанный из России за измену, собирается посетить Россию. Описывались его приметы, говорилось, что при нем будет сын, бывший паж двора Екатерины, и ещё несколько человек; что Анжели получил миллион франков золотом, а цель его миссии — провести в России революцию в роде французской. Как ни дуты были большей частью эти известия, но страх, наведённый злодействами французской революции, и опасения за монархический принцип, заставляли не пренебрегать ими. А так как область Суворовского командования была местом, куда преимущественно направлялись все действительные и мнимые замыслы врагов России, то тут сосредоточивались и главные меры противодействия. Дошло до того, что стали опасаться французского десанта на русские черноморские берега и, по требованию графа Зубова, Суворов проектировал, при сотрудничестве де Волана, план защиты берегов от 15,000-ной высадки французов, с обозначением пунктов, где надо иметь войска и гребные суда, и с исчислением тех и других. Проект этот в январе 1794 года он отправил к Зубову с де Рибасом. Главные опасения, впрочем, заключались в возможности близкой войны не с Францией, а с Турцией, хотя возбуждались они главным образом не извне, а от Петербургского кабинета. Турция не желала войны, ибо не могла ещё оправиться от предшествовавшей; сношения её с Россией отличались умеренностью и миролюбием; если она принимала военные меры, то оборонительные, вынуждаемая приготовлениями России. Желала войны Екатерина, не забывшая проектов, которые она лелеяла с Потёмкиным. Возбуждал её к этому Зубов, в мечтах о фельдмаршальстве. Греческий проект Потёмкина имел хоть какие–то основания; детские мечтания Зубова совсем висели в воздухе. Замыслы его простирались на Персию, Тибет, Китай и в завоевании Турции и взятии Константинополя. Под влиянием своего любимца, Екатерина не могла отрешиться от химер прежнего, более благоприятного для них времени, и открыто, в большом придворном кругу говорила, что ей надоело возиться с турками и что она убедит их наконец, что забраться в их столицу ей также легко, как совершить путешествие в Крым.

Слух, будто татары собираются с турецкой стороны Днестра напасть на наш берег для грабежа, заставил командовавшего на границе генерала принять меры предосторожности и просить подкрепления кавалерией, хотя сам он доносил, что признает слух несбыточным. Следствием явилось учреждение укреплённого лагеря при Ботне и усиленное его вооружение. В средине января 1794 последовал рескрипт Суворову о снабжении войск по военному положению, доукомплектовании их, о сосредоточении одних полков при Ботне, а других к приморскому пункту, для посадки на гребную флотилию. Суворову приказывалось быть в готовности захватить неприятельский берег Днестра; разрешалось, в случае объявления войны Портой, начать военные действия, не сносясь с Петербургом.

Суворов не считал завоевание Турции несбыточной мечтой, при условии, что оно будет поручено ему. В конце 1793 он продиктовал свой план войны с Турцией (по–французски) де Волану. Разгласил ли он сам это через Хвостова или Турчанинова, или весть дошла другим путём, но Екатерина потребовала план к себе, и Суворов представил его в ноябре 1793.

Кроме того, в бумагах Суворова сохранились заметки в дополнение плана. В них говорится не только о военной, но и о политической стороне предмета. Проектируется разделение Турции, конечно без неродившегося ещё тогда принципа национальностей; излагается, как следует поступать, если разрыв последует с турецкой стороны и как — если с русской. Вот некоторые из этих заметок. "Не раздроблять сил, пока турки не будут сильно побиты. Почти все крепости их разрушить. Зимние квартиры (после первой кампании) левым флангом к Варне… Мы у подножия Балканов. Где проходит олень, там пройдёт и солдат… Умейте удержать Болгар в их домах, чтоб они не бежали в горы, и тогда хлеб у вас будет. В Румелии, плодородной стране, не может быть недостатка в продовольствии. Но солдат должен заранее привыкнуть к пшеничному хлебу, для чего следует понемногу примешивать пшеничную муку к ржаной, доводя до пропорции двух частей первой на одну второй". Затем замечает, что надо рассчитывать на 2 или 3 кампании, а Тамерлан делал обыкновенно расчёт на 5–6 кампаний; "верность расчёта принадлежит одному Провидению". Рассматривает участие в войне Австрии, и против этого заметка: "Сюда бы нужно кого–нибудь вроде Дерфельдена". Рассчитывается на содействие Греков, на согласие с Махмудом Скутарским, на диверсию Черногорцев. Часть Боснии и Сербии предполагает отдать Австрии; часть Далмации Венециянцам, если удастся их завлечь в войну; англичанам Кандию и преобладание в левантской торговле; острова Архипелага уступить Венеции и другим союзникам; Греческую империю составить из Греции собственно, с прибавкой Негропонта.

В это время находился в Константинополе один иностранец, Антинг, будущий историограф Суворова, кем–то ему рекомендованный. Суворов написал ему письмо, прося ответа на 22 вопроса. Главные из них были: каковы оборонительные средства Константинопольского пролива и могут ли они быть усилены; чем ограждён город с моря и суши; есть ли в нем публичные здания, замки и проч., которые могли бы служит для обороны; какова там вода и откуда её получают; каковы средства константинопольского адмиралтейства; много ли иностранцев в турецкой службе; какие производятся в армии реформы. Остальные вопросы касались султана, визиря, капудан–паши, окрестностей Константинополя, Балканских проходов, дороги от Балкан к столице и т. п. На все это Антинг привёз ответы лично и вручил их Суворову в феврале 1794.

Одним из главных трудов Суворова на юге было восстановление сильно упавшей в войсках дисциплины. Как Суворов исправлял этот изъян, видно из следующего примера. Современник пишет, что прибыв в Херсон, Суворов увидел, что нижние чины Ряжского пехотного полка вовсе не знают службы, не занимаются ею и все своё время употребляют на торговлю рыбой и разною мелочью. Он повернул дело круто, но без крайних мер; раздал в роты свой военный катехизис, требовал, чтобы все люди затвердили его наизусть, приказал обучать их строевой службе каждодневно и сам на ученьях присутствовал. Он внушал и наблюдал, чтобы солдат был молодцеват, бодр, опрятен, к службе нелицемерно усерден; в числе других военных упражнений, строил солдатскими руками укрепления, учил обороняться и штурмовать, внезапно, по тревоге, преимущественно поздно вечером. Все это делалось с любовью к делу, почти без наказаний и даже брани; результатом было отличное состояние полка и восторженная любовь солдат к начальнику.

Рассматривая списки находящихся в командировках отлучках, он увидел, что многих нет с давнего времени, другие отсутствуют по причинам, не имеющим ничего общего со службой, третьи числятся при лицах, состоящих в войсках совсем других дивизий. Хотя это было явлением заурядным, но в настоящем случае переступало всякие пределы, и Суворов дал строгую инструкцию и сам наблюдал за приведением её в исполнение.

В войсках было сильно развито дезертирство, чему способствовала близость границы: в Староингерманландском полку (меньше 1500 человек) с 1 по 8 апреля 1793 года бежало 24 человека. Суворов отнёс такие позорные явления "к совершенному предосуждению полковых командиров". По его ли приказанию или применяясь к его взглядам, один из пограничных начальников, генерал Волконский, отдал приказ, чтобы ротные командиры не смели наказывать солдат больше, как 15 палочными ударами.

Целые массы наших дезертиров проживали за турецкой границей, и работы в ближайшей турецкой крепости Бендерах, производились преимущественно ими. Ясский Консул возвращал беглецов в наши пределы целыми командами, объявив амнистию именем Императрицы; генерал Волконский посылал к турецкому пограничному паше офицера, с целью уговаривать дезертиров на возвращение, и небезуспешно. Они так легко дезертировали, что без большого труда и возвращались, когда представлялся к тому удобный случай.

Как только Суворов прибыл в Херсон, на него посыпались жалобы. Из Константинополя сообщалось, что казаки и арнауты переходят границу и грабят; на то же жаловался и Молдавский господарь. Две шайки в 8–12 человек ограбили Молдаван, ехавших из Бендер; когда турецкие власти обратились к пограничному русскому начальнику, штаб–офицеру, он стал ругаться и пригрозил, что как только станет река, он с командой выступит лично и будет забирать скот. Из Константинополя пришло известие, на этот раз сомнительное, будто русские, в большом числе перейдя Днестр, порубили и вывезли лес. Суворов наряжал следствия, грозил карой по всей строгости законов, подтверждал строжайшее исполнение пограничных правил, запрещал переход через Днестр без паспорта во всех случаях без исключения. Он писал в Петербург, прося дозволения передвинуть внутрь России самых отчаянных грабителей, арнаутов. Две последние войны от них не было почти никакой пользы, "разве то, что они не умножили число турецкой сволочи. В случае войны такую саранчу всегда можно достать, ибо цель их не служить, а грабить". Просьбу его уважили: приказали переселить арнаутов и волонтёров, всего 1135 человек, "под видом службы", на левую сторону Днепра и разместить в двух уездах, "чтобы они нечувствительно могли водвориться в пределах России".

Было указано из военной коллегии, чтобы Суворов обратил внимание на донские казачьи полки в Крыму: в декабре 1793 года оттуда бегали два казака домой, на Дон, с возмутительными письмами; вернулись они с ответами за станичными печатями, и после того в 5 донских станицах происходят волнения, так что понадобилось командировать туда военные команды. Затем поступило сообщение, что перед казаками из Крыма проехали по Дону два поляка, которых и велено разыскать в Екатеринославской губернии, а впредь следить за всеми проезжими на Дон иностранцами. Два месяца спустя часть казаков бежала из Крыма. За ними отряжена погоня и произошёл бой, двое из них было убито, а несколько человек ранено. Оставшиеся, судя по всему, имели намерение сделать то же самое при первом случае, так что Суворов для наблюдения за ними послал в Крым полк Екатеринославского казачьего войска.

Заботило Суворова санитарное состояние войск. Он начал осмотр их ещё в пути из Петербурга. Ехавший с ним подполковник Курис пишет из Елизаветграда Хвостову, что "не в силах описать, в какой жалости здесь госпиталь. Строение сыро, кучи больных, один другого теснят без разбора; нашли в этом госпитале не отправленных по указу военной коллегии в гарнизон, инвалид и отставку до 500 человек на порции". Кроме того оказалось в городе, вне госпиталя, столько же и таких же, незаконно находящихся с августа на казённом довольствии. То же самое найдено потом и в остальных 4 госпиталях. Приказано немедленно отправлять подобных люден партиями; но несмотря на то, что Суворов был начальник грозный, в конце января их все ещё числилось до 370. Немногим лучше велось дело и в войсках. Больных оказалось гибель, особенно в Крыму и во вновь приобретённой области; даже в казачьих полках считалось по 100 и более в каждом, что по словам Суворовского приказа, "совсем по их званию не соразмерно". Уход за больными был дурной; умершие показывались живыми долгое время; захворавшие задерживались при войсках до последнего, лишь бы доставить в госпиталь дышащих. Люди не показывались выбывшими из полка по разным предлогам, дабы пользоваться отпускаемым на них довольствием. Все это свидетельствует Суворов в своих письмах. Находясь в Екатеринославле и посылая Турчанинову оттуда письмо, Суворов приводил разговор с ординарцем:

— Зыбин, что вы бежите в роту, разве у меня вам худо, скажите по совести? — Мне там на прожиток в год 1000 рублей. — Откуда? — От мёртвых солдат.

Помня финляндские неприятности и повеление Императрицы, Суворов поостерёгся эвакуировать. Но это не спасло его от сплетён, и спустя несколько месяцев по прибытии в Херсон, он шлёт Турчанинову жёсткий укор: "слышу, что разглашено было по Петербургу, будто я кассировал госпитали; во благе льстят, клевете молчат, и о сей лжи я уведомлен не был".

Наследованное им бедственное санитарное состояние войск пустило такие глубокие корни, что не поддавалось принимаемым мерам. Войск под начальством Суворова числилось на 1 января 1793 по штатам 77341 человек, но до комплекта не доставало 13006, а из списочных считалось в госпиталях и командировках 8963, состояло при войсках больных 388, и таким образом на лицо, здоровыми, имелось всего 51484. С наступлением жары болезни и смертность стали расти. В одном из полков число больных, слабых, хворых и льготных дошло до 205, в другом до 218, в третьем до 241, в четвёртом — до 484, не считая находившихся в госпиталях. В Белевском и Вятском пехотных полках умерло в 8 дней по 8 человек в каждом, в Николаевском гренадерском в 5 дней 10 человек, в казачьем Родионова полку в 17 дней 12, в Троицком пехотном в 28 дней 27, в Полоцком в 18 дней 43, — все это без умерших в госпиталях. Суворов назначил две комиссии из штаб–офицеров и дивизионных врачей. Комиссии проживали в войсках по нескольку недель кряду и лично наблюдали за исполнением мер и их результатами. Труды комиссий увенчались успехом.

Корень зла заключался в полковых и ротных командирах. Даже приказы Суворов начинает словами: "Небрежением здоровья подчинённых полковых и ротных командиров, умерло там–то столько–то". Для него эта принципиальная причина была ясна как день, а назначал он комиссии для того, чтобы выяснить общность всех.

Поводов к усилению болезней и к развитию смертности оказалось множество, в разных местах разные, а сочетание их в одной местности приводило уже к совершенному бедствию. В 1792 выстроены казармы ив сырого кирпича и окончены только в декабре. Местами и такого жилья не было, а были землянки. Стены промерзали насквозь и с них текло; усиленно отапливать было нечем, потому что не заготовили вовремя дров, и солдаты доставляли их за 25–30 вёрст пешком, обогревались через сутки и вовсе не просушивались от сырости. Больные не были разделены по категориям и не отделены от здоровых; медикаменты не потребованы заблаговременно; в питьё употреблялась стоячая вода, покрывающаяся летом зеленью. С наступлением лета 1793 войска были выведены в лагерные сборы и размещены по палаткам и шалашам, но зато стояла жара; гнилая, вонючая зелень покрыла весь Днестр слоем в полдюйма; в продолжение 2 месяцев не было ни одного дождя; земля дала трещины до 2 аршин глубины. При таких условиях и более трети офицеров лежали больными, а лечить было почти некому и нечем.

Суворов предписал войскам для руководства целый ряд мер и уполномочил обе комиссии расширять и изменять их по обстоятельствам. Приказано отделить больных от здоровых, подразделить первых на 4 категории и каждую расположить отдельно, как можно шире; из палаток переместить людей в шалаши и сараи; часто переменять под здоровыми и больными подстилку. Сырые казармы обсушивать, отапливая их, выставляя окна и двери и вскрывая потолки. Один полк совсем переместить из нездоровой местности при Карасубазаре в Евпаторию. В лагерях поддерживать крайнюю чистоту. Врачебные средства истребовать тотчас же из ближайшей казённой аптеки; о командировании врачей распоряжение сделано. Иметь постоянное наблюдение за содержанием больных и здоровых: первым движение и работа в прохладные часы, купанье с окуныванием головы для здоровых, в проточной воде, пока она не загнила и не зацвела. Воду брать из колодцев, которые с этою целью во многих местах и устроены. Употребление рыбы из стоячей воды запрещено, а из Днестра дозволена только мелкая и притом солёная. Предписаны чистота белья, постелей и посуды; употребление уксуса для больных и здоровых. Было преподано и многое другое, а потом, весною 1794, вкратце изложено в особом приказе по войскам.

Нужны были лекарства, а их не хватало в виду злоупотреблений при заготовке медикаментов, дурного их содержания, недостаточного количества, несвоевременной доставки и неумелого употребления. Штаб–лекарь Белопольский составил "Правила медицинским чинам", которые были разосланы по войскам.

Суворов был совершенно прав, утверждая, что санитарное состояние войск находится в прямой зависимости от степени заботливости начальников о подчинённых. Как только принятыми им мерами эта заботливость доведена была до maximum’а, болезни и смертность покинули свой maximum и спустились до minimum’а. Как он стал потом свидетельствовать, "попечением начальствующих лиц" они введены в умеренные пределы. В самую жару он писал, что благодаря действиям комиссии, "а паче искусству штаб–лекаря Белопольского, Полоцкий полк приведён в совершенное благосостояние". В августе и сентябре улучшение продолжалось; были рецидивы, притом частые, но уже не очень упорные. В октябре Суворов пишет Платону Зубову, что при Ботне, в 10 батальонах, насчитывается больных вдвое меньше нормальной цифры, а умерло в 5 последних недель всего 12 человек. В ноябре он сообщает Хвостову, что "прошедший месяц очень здоров, можете то внушить; во всех частях умерших 48; в госпиталях и разных отлучках 15"

В апреле 1793 года Суворов донёс военной коллегии, что в карасубазарском магазине провиант не годен, и что от него солдаты болеют и мрут. Коллегия приказала ему дело исследовать, виновных предать суду, магазины освидетельствовать и принять меры. Пошла переписка; генералы не отвечали Суворову на вопросы; бумаги из Херсона в Петербург находились по 3–4 недели в пути. Между тем Государыня приняла дело близко к сердцу и прислала в военную коллегию записку: "Белевского и Полоцкого полков полковников, карасубазарского магазейна провиант кто подрядил, кто в смотрении имел, провиантского штата провиантмейстера или комиссионера — прикажите судить и сделайте пример над бездельниками и убийцами, кои причиною мора ради их воровства и нерадения, и прикажите сделать осмотр прочим магазейнам в той стороне, и на каторгу сошлите тех, кои у меня морят солдат, заслуженных и в стольких войнах храбро служивших. Нет казни, которой те канальи недостойны". Наконец в июле прибыл от провиантского ведомства ревизор; вместе с назначенным от Суворова генералом он освидетельствовал карасубазарскую муку, признал её негодной и поехал для ревизии в другие места. Неизвестно, были ли наказаны преступники, но польза от осмотра магазинов не подлежит сомнению.

В декабре Суворов отдаёт приказ обер–провиантмейстеру Боку, что хлеб хранится без крыш и гниёт, а потому сейчас же сделать покрышки, хлеб освидетельствовать и порченый запретить к отпуску. Турчанинову он сообщает, что нельзя держать провиант в буртах, что "пролитое полным не бывает, и надо только принять меры к предохранению от зла". Зная, что за спинами мелких воришек хоронятся крупные воры, и у них бывают могущественные покровители, Суворов надеется на Государыню.

После жалкого исхода первой кампании против Франции, в начале 1793 произошли два события: казнь несчастного французского короля и объявление Французской республикой войны Голландии и Англии. Первое усилило в Европе ужас к французской революции и укрепило коалицию морально, второе усилило её материально. Казнь Людовика ХVI произвела удручающее действие при всех дворах, в том числе Петербургском: негодование, горе наложили на него печать. Екатерина была крайне смущена и несколько недель не выходила. Смелость Французского революционного правительства, не боявшегося сплотить против себя всю Европу, граничила с безумием; вначале этот дерзкий вызов как бы нашёл оправдание в успехах Дюмурье в Голландии, но потом стали брать верх союзники. Австрийцы с принцем Кобургским, генералом Клерфе и молодым эрцгерцогом Карлом несколько раз разбили неприятеля и завладели на его территории важными укреплёнными пунктами — Валансьеном и Конде.

Суворов, внимательно следивший за ходом французской революции и её войнами, написал Кобургу поздравительное письмо. Принц в ответе благодарит за доброе слово, вспоминает общих знакомых, сообщает новости, что Валансьен сдался после штурма внешних укреплений "на манер храбрых русских", называет Суворова "профессором, вспомнившим своего ученика", пишет, что ему приходится только возиться с крепостями и что идея двинуться на Париж пока оставлена, "особенно потому, что херсонский губернатор не с нами".

Командование коалиции не отличалось решимостью, и Кобург сказал голую правду, сознавшись в недостатке того, что принёс бы с собой "херсонский губернатор". В ноябре Кобург снял осаду Мобежа и отступил за Самбру, на зимние квартиры. На среднем и верхнем Рейне результат кампании был такой же, особенно из–за несогласия между австрийцами и пруссаками, да и на границах Италии год закончился успехом французов.

Ещё несчастнее для союзников был следующий 1794… Сначала дело шло недурно, потом с переменным успехом, но окончание было не в их пользу. В Нидерландах Кобург проявлял все более свою неспособность. Крепости опять перешли в руки французов, и осенью австрийцы вынуждены были уйти за Рейн. Герцог Йорк был ни более умелым, ни более счастливым, и в конце концов Голландия принуждена была заключить с Францией союз, приняв республиканский строй, с названием Батавской республики. На Рейне французы тоже одолели; австрийцы с пруссаками к осени отступили, и у союзников остался на левом берегу один Майнц. Не более счастлива была коалиция и в Италии.

Ещё в 1792 в Петербурге носились слухи о вступлении России в коалицию; после смерти Людовика XVII они стали упорнее. Суворов тревожился, забрасывал Хвостова, а отчасти и Турчанинова, письмами. Турчанинов, получив в 1793 ещё другое назначение, переписывался с ним меньше, а Хвостов поступал неумело, как и доныне.

Повторялось то же, что в Финляндии. В начале 1793 он пишет Хвостову: "если продолжится с французами, я волонтёр на кампанию. В своё время приуготовляйте мне краткий отпуск в Петербург; о волонтёрстве не открывайтесь, а сондируйте… Быть волонтёром при дружеских армиях, по рангу моему неприличности нет, таковыми бывают и владетельные особы, и ежели б можно было приобрести обычай или возможность — отбыть в текущее летнее время, как у немцев будет огромная кампания, то бы я не дожидался и зимы".

Дождаться до зимы у него не хватило терпения. Уже в приведённом письме он предупреждал Хвостова о необходимости занять денег, а в июне Курис пишет Хвостову о займе уже положительно и требует скорейшей присылки документов. т. е. копий с разных полученных Суворовым рескриптов и грамот. В том же месяце Суворов шлёт Государыне просьбу об увольнении его волонтёром к союзным войскам, "по здешней тишине", на всю кампанию, с сохранением содержания, и о том же пишет Зубову, поясняя, что давно без практики.

Суворов не истолковал отказа в невыгодную для себя сторону. В сентябрьском письме к Хвостову читаем: "одна милосердная Монархиня меня в отечестве задержать благоволила." Два–три месяца спустя он сознавался, что "последствия Измаила гнали его заграницу, и не надежда его удержала, а дочь", которая ещё не пристроена. Он продолжал внушать Хвостову, что если при войне не будет назначен командующим армией России" без малейших препон", то непременно уедет заграницу. Он сдержал слово. В 1794, при войне с Польшей, опять–таки не у боевого дела, Суворов послал 24 июля Государыне прошение: "Всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтёром к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию". Тогда же он послал Хвостову доверенность на заём у частных лиц 11,000 рублей и написал Зубову, прося содействия.

Хотя Суворов предупреждал Хвостова за несколько дней, что, лишённый службы после Измаила, он решил поступить в союзные войска волонтёром, его прошение упало в Петербурге в виде бомбы. Хвостов забегал. Де Рибас, доверенное лицо Суворова в этом деле, хотел поправить его излишнюю скорость и горячность, но возможность была отнята самим Суворовым, который решил принять крутую меру против "тиранства судьбы". Поступок Суворова был, как принято говорить, в высшей степени неприличен. Только год назад он сделал тоже самое, пытаясь "перейти через Рубикон", а теперь вздумал повторить попытку, да ещё при отягчающих обстоятельствах, ибо шла война с Польшей, и проситься в чужую службу значило показывать Государыне недовольство своей. Но Суворов уже привык разрубать гордиевы узлы судьбы. Вероятно, Екатерина была недовольна его назойливостью и плохо замаскированным желанием — повлиять на выбор лица для войны с Польшей, но неудовольствия не выказала. Она только вторично отказала, но при этом подала ему надежду на боевую службу дома: "Объявляю вам, что ежечасно умножаются дела дома, и вскоре можете иметь, по желанию вашему, практику военную много. И так не отпускаю вас поправить дел ученика вашего, который за Рейн убирается по новейшим вестям, а ныне как и всегда, почитаю вас отечеству нужным". Судьба однако сжалилась, и через несколько дней по получении рескрипта Суворову открылась давно желаемая боевая арена.

Его пребывание в южных областях не проходило постоянно под чувством недовольства. Из переписки его приближённых и родных видно, что строй его жизни и службы вообще отвечал его желаниям. Зять его, князь И. Р. Горчаков, пишет одному из сыновей, что Суворов "здоров, весьма доволен своим постом, живёт и все идёт по его воле и расположился так, что хоть до конца жизни так жить в Херсоне".

Образ жизни Суворова в Херсоне показывает человека весёлого и общительного, а не угрюмого, вечно и всем недовольного старика. Он праздновал все торжественные дни, обходя впрочем свои собственные именины и рожденье; на масленице катался с гор и давал у себя званые вечера с танцами, где и сам танцевал, перед Святой приказывал ставить на площади, близ своего дома, разные качели для всеобщего увеселения, открывал праздничный сезон сам, с некоторой торжественностью, в первый день Пасхи. Прежде всего он шёл к обедне с толпой офицеров и из церкви возвращался вместе с ними домой разгавливаться; для того же приезжали к нему высшие чиновники города и почётные жители. Около десяти утра Суворов в полной форме выходил с гостями на площадь, рассаживал значительных дам на качели, садился с одной, самой важной по положению мужа, и приказывал качать. Играла военная музыка, пели песенники. Покачавшись, он обходил другие качели, садился с простыми горожанами, купцами, их жёнами и качался с ними. Вечером дома он угощал чаем именитых людей.

Близ города находилась тенистая роща, любимое летнее гулянье горожан, но после Потёмкина она была запущена, и строение, в ней находившееся, нечто вроде вокзала, полуразвалилось. Суворов велел исправить вокзал, расчистить дорожки, усыпать их песком. Сюда, в Троицын день и в Семик, он приезжал обедать с кампанией офицеров; при этом играли полковые музыканты, пели песенники, а после обеда он забавлялся в хороводах, но водил их не с девицами, а с офицерами. Когда подходили святки, у Суворова опять затевались вечеринки с танцами, с фантами и другими святочными играми. В городе его очень любили и встречали приветливо; одной из главных причин была строгая дисциплина в гарнизоне, а следовательно и устранение поводов к недовольству горожан на военных.

Вот особенности вседневной жизни Суворова, записанные со слов одного из его служителей. Вставал он очень рано; камердинеру Прохору приказано было тащить его за ногу, коли поленится вставать. После того он бегал по комнатам неодетый, или по саду в одном нижнем платье и сапогах, заучивая по тетради финские, турецкие и татарские слова и фразы; затем умывался, обливался водой и пил чай, продолжая твердить урок. За чаем следовало духовное пение по нотам, потом Суворов отправлялся на развод и, возвратившись домой, принимался за дела и за чтение газет. Обедал рано, выпивая рюмку тминной водки и закусывая редькой, а в болезни употреблял пенник с толчёным перцем. Редко обедал один, в военное же время никогда; любил, чтобы за обедом шла оживлённая беседа. Имел для себя особую посуду; фруктов и лакомств не ел, вина пил немного, в торжественные дни угощал шампанским. В великий пост в его комнате почти ежедневно отправлялась церковная служба, при этом Суворов служил дьячком. В церкви, на светлый праздник, христосовался со всеми и раздавал красные яйца, но сам не брал. Спал на сене с двумя пуховыми подушками под головой, прикрываясь простынёй, а когда холодно, то синим плащом Не носил ни фуфаек, ни перчаток; в комнатах своих любил жар почти банный. В баню ходил нечасто, парился в страшном жару и окатывался холодной водой. При туалете употреблял помаду и духи, преимущественно оделаван. Имел трёх человек прислуги и фельдшера, но зачастую обходился меньшим штатом. Любил животных и ласкал их, но дома не держал; иногда, при встрече с собакой, на неё лаял, а с кошкой — мяукал.

К приближённым он был нередко требовательным, капризным, когда не в силах был себя сдержать. Обуздание темперамента составляло постоянную его внутреннюю работу, и эти усилия умеряли вспышки гнева. Но с годами борьба становилась все труднее, тем паче, что с расширением власти ослаблялась потребность быть постоянно настороже против самого себя. Он сделался больше прежнего человеком тяжёлым. Курис пишет Хвостову: "старик наш не перестаёт свирепствовать, мочи нет. Среди страшного числа дел непрестанно фигуря, вчера со мною хотел расстаться, сегодня повинился. Я просился прочь, но обращение его остановило меня; было довольно изъяснений, какое и вам огорчение показал он… Дай Бог сил, чтобы снести все". Стало быть, Суворов чувствовал себя неправым и винился; черта хорошая, но много утрачивает, если вслед за извинением опять являлись взрывы гнева.

К числу дурных свойств характера Суворова принадлежала нетерпимость, особенно, если затрагивалась его военная репутация, слава и заслуги. Участник второй Турецкой войны секунд–майор Раан издал небольшую книжку, перечень военных действий, отчасти как очевидец, но большей частью со слов других. Он наделал в ней много грубых ошибок, как при описании кинбурнского сражения, да и Фокшаны с Рымником, особенно последний, представил не в истинном свете. Суворов прочёл книжку, усмотрел в ней посягательство на свою военную славу и написал в апреле 1794 прошение в академию наук. В прошении он говорит, что Раан "сделал постыдное изъяснение о делах при Кинбурне, Фокшанах и Рымнике; он даёт другой толк и цену знаменитым происшествиям, к славе обоих дворов победоносного оружия"; что терпеть такой лжи невозможно, а потому "академии наук представляя сочинение сие, которая благоусмотрит из реляциев, колико оное описание противоречущее, следственно и не имеющее внимания свету — уничтожить". Прошение это Суворов переслал Хвостову, прося подать по принадлежности, при этом нелестно отозвался о Раане, говоря, что он служил под его, Суворова, началом, отличался неспособностью, состоял больше при чертёжной, и ни в одном из упомянутых сражений участия не принимал, а между тем его, Суворова, прославил гайдамаком. Так как прошение это сохранено Хвостовым, надо думать, что он не исполнил приказания Суворова, признав его чересчур притязательным.

Как Суворов был ревнив к умалению его славы, так признателен за её возвеличение. Почти одновременно с письмом о Раане он пишет Хвостову: "Речь кронштадтского проректора, моего однофамильца, должна быть вам известна; он в ней до меня ласков, чего ради я присудил ему на домашние расходы по моей возможности 300 рублей, которые, как лежачих из моих доходов у вас уповаю нет, извольте занять и к нему при дружеском письме отправить".

В переписке Суворова из Херсона находим также одно письмо к Зотову. Захар Константинович Зотов был первым камердинером Императрицы, и подобно её любимой камерюнгфере, И. С Перекусихиной, представлял собою силу не видную, но действительную. Хотя им обоим было запрещено хвалить или порицать кого бы то ни было Государыне, но они умели незаметно обходить это приказание. До них снисходили первые вельможи, в них заискивали люди сильные. Возвышением своим Платон Зубов обязан был отчасти Зотову; Потёмкин, в последнее пребывание в Петербурге, разговаривал с Зотовым о разных делах как с ровней, вероятно в надежде, что тот передаст что следует Императрице. Граф Безбородко помнил дни рождения и именин Зотова, Перекусихиной и даже некоторых других, менее значащих служителей, и всегда делал им хорошие подарки. Суворов, не доходя до такой близости и панибратства, поддерживал однако же добрые с ними отношения.

Не забывались также и другие люди, сделавшиеся Суворову близкими; между ними не последнее место занимал сослуживец его в минувшую Турецкую войну барон Карачай, которого он так отличал и который чувствовал к нему с тех пор горячую привязанность. У Карачая родился в эту войну сын, названный в честь Суворова Александром; заочным крёстным отцом был, по просьбе Карачая, Суворов. Карачай просит Суворова испросить соизволение Екатерины на зачисление маленького Александра в один из полков под его начало и о пожаловании ему патента. Суворов обратился тотчас же к графу Зубову; просьба его была уважена, и Александру Карачаю пожалован патент на чин поручика. Суворов был чрезвычайно доволен успехом ходатайства, благодарил Зубова, отправил патент Карачаю и приложил при этом наставление своему крестнику, как будущему военному.

Суворов любил давать военные наставления и не скупился на них, даже несколько рисуясь в роли наставника. Вскоре после отсылки Карачаю патента, Суворову представился случай дать поучение Курису.

По случаю мира с Турцией и Польшей (после второго раздела), в Петербурге проходило торжество, на котором Государыня вспомнила и о Суворове. Пожаловав ему похвальную грамоту, где перечислялись его подвиги и строительные работы последних лет, Екатерина велела написать ему об этом рескрипт, прибавить эполет и перстень, украшенные брильянтами, ценностью 60,000 рублей и орден Георгия 3 класса, для возложения по его усмотрению на храбрейшего и достойнейшего из его подчинённых в минувшую войну. Произошла любопытная случайность: Екатерина подписала рескрипт 7 сентября, и в этот же самый день Суворов писал Хвостову: "при торжестве мира если бы мне какая милость, я её не прошу, ниже желаю; лучше процент за долг измаильский". Пожалованный Георгий Суворов дал состоявшему при нем подполковнику Ивану Онуфриевичу Курису. Курис отличался большими заслугами, особенно в кампанию 1789. Полковник Золотухин, командир Фанагорийского полка, стоял выше Куриса в боевом отношении, но он в 1792 был убит во время Польской войны. Итак, почти генеральская награда дана была Курису; возложение её происходило по Суворовскому обыкновению торжественно: Курис стоял на коленях, Суворов надел на него жалуемый крест и сказал наставление. Смысл наставления тот, что награда, быть может, слишком тяжела, но это обязывает награждаемого заботиться о приобретении достоинств генеральских: честности, заключающейся в держании слова, в прямоте и в отсутствии мстительности; трудолюбия, бдения, постижения, мужества и, выше всего, глазомера. Суворов замечает при этом, что сам желал бы приобрести все то, что изложил в наставлении маленькому Карачаю. В заключение он приводит последнее условие, необходимое генералу: непрерывное образование себя науками с помощью чтения.

Требуя от каждого генерала добродетели, глазомера и науки, Суворов считает непременным условием победы тщательное и осмысленное обучение войск. В Херсоне он скорбит о некомплекте частей, неприсылке рекрут и пишет Хвостову: "Придётся с турками начать; флот их лучше нашего и люди выучены, а у нас ничего. Из сухопутных экзерцируются 8,000, из коих 3,000 не уступят никаким европейским, и непрестанно прибавляются. Нам ежегодно будет тяжелее начинать с турками, они успеют в регулярстве". Он пишет Зубову: "Из писем видно, что тысячи три турок обучались экзерциции при султане непрерывно; из этого ваше сиятельство изволите усмотреть, что турки получают вкус в экзерциции; это мне не очень приятно". Он обучал свои войска как накануне войны, и не ошибся.

Второй раздел Польши в 1793 показал полякам, как близко их отечество подошло к гибели. Противодействие их было подавлено силой, но материальная сила действует на поверхность, а не вглубь. Чем меньше сопротивление могло выйти наружу, тем больше оно назревало внутри. Многочисленные и влиятельные польские эмигранты, рассеявшиеся по Европе, возбуждали своих соотчичей и поддерживали в них патриотическое чувство вместе с жаждой мщения. Ждали только смелого человека, который бы дал толчок. Таким явился литвин Фаддей Косцюшко, горячий патриот, даровитый человек, с чистой, незапятнанной репутацией. В марте 1794 он, прибыв из–за границы, поднял восстание в Кракове; оно пошло дальше и охватило всю страну. В Варшаве, в начале апреля, произошли кровавые избиения русских в большом числе; в других местах повторилось почти то же, или обнаружились к тому попытки, и возбуждение умов стало проникать в отторгнутые от Польши области.

На приобретённой Россией территории находилось около 15,000 бывших польских войск, поступивших на русскую службу год назад. Влияние событий в Польше не замедлило на них обнаружиться. Один легкоконный полк по тайному приказу собрался в свою штаб–квартиру и выступил, как потом оказалось, к польской границе. Эскадрон другого полка сделал в другом месте тоже самое. В третьем — целая бригада выступила из квартир в полном вооружении и снаряжении, пошла к турецкой границе и благополучно перебралась в Молдавию. Несколько эскадронов другой бригады направились к границе Польши, были встречены русским батальоном, вступили с ним в бой, понесли порядочный урон и, не в состоянии опрокинуть батальон, разделились и частями продолжали путь. Остальные полки или обнаруживали склонность к мятежу, или в них происходило скрытое брожение.

Как в Польше, так и в пограничных местах русские войска были захвачены восстанием врасплох, и эта катастрофа произвела переполох. Командировали в Польшу войска из наличных, другие стягивали к опасным местам, принимали спешные меры против польско–русских полков. Граф П. Салтыков, начальствовавший в соседнем с Суворовым районе, засыпал Суворова требованиями высылки частей на подмогу, особенно кавалерии. Суворов, на основании повелений о наряде части войск на крепостные работы и о приведении остальных в совершенную готовность к войне с турками, отказывал Салтыкову и доносил об этом Императрице и графу Зубову. Наконец Салтыков обратился к нему с требованием, опираясь на полученное высочайшее повеление. Суворов отказал, так как повеления не получил. Об этом он однако донёс, прибавив, что уже сделал распоряжения к исполнению требований Салтыкова, но ожидается приказание. Он получил высочайшее повеление от 27 апреля: требуется общая связь в охранении границ польской и турецкой; посему графу Румянцеву поручается общее начальство над всеми войсками от пределов Минской губернии с Изяславскою до устья Днестра, т. е. подчиняются ему и Салтыков, и Суворов.

Четырьмя днями раньше было ещё одно, однородное с данным Салтыкову, но Суворов его получил или одновременно с указом о назначении Румянцева главнокомандующим, или днём раньше.

Предписывалось русских подданных, служащих в бывших польских полках, уволить от службы, или перевести в другие внутренние войска, по назначению военной коллегии. Так же поступить с несостоящими в русском подданстве, но оставшимися верными. Так как из войск графа Салтыкова отделяется значительная часть для действий в Польше под началом Репнина, то Суворову занять все пространство от Егорлыка до Могилёва и расположить войска так, чтобы пресечь бывшим польским полкам возможность к сборам, побегам и к чему–либо худшему, и приступить к их роспуску. Граф Салтыков будет делать то же в своём районе. Суворову действовать с ним в согласии.

Вслед за этим Суворов получил повеление, где говорилось о замысле Косцюшки поднять в Крыму восстание, перебить там всех русских и сжечь флот, а потому предписывалось ему, принять меры. Суворов приступил безотлагательно. Три легкоконные бригады и два пехотных полка полагали 2 июня уходить в Польшу, и кое–где начали стягиваться эскадроны, но прослышав про движение Суворова, приостановились: пусть–де пройдёт куда его посылают, в Польшу, а пропустив его, тронемся и мы. Расчёт их оказался ошибочным. Разослав по заранее составленному плану несколько отрядов и сам выступив с одним из них (всего на это употреблено 13,000 человек), Суворов со всех сторон опутал бывшие польские войска, как паутиной. Пути бегства за границу были отрезаны, взаимная связь частей пресечена, пункты для временного содержания обезоруженных учреждены, пути для препровождения их назначены. Русские отряды прибывали в назначенный пункт внезапно, захватывали и обезоруживали прежде всего главный караул, затем делали то же самое по окрестным селениям; подобным образом поступали со всеми людьми, прибывающими в полковую штаб–квартиру. Приказано было вести дело с осторожностью и мягкостью до тех пор, пока не будет оказано явного сопротивления; так и исполнялось, и сопротивления нигде не было. Вся операция была хорошо обдумана и с замечательной точностью исполнена. Дело началось 26 мая выступлением Суворова из Балты, а окончилось 2 июня в Белой Церкви: 8000 человек обезоружены на протяжении нескольких сот вёрст мирно, не прибегая к употреблению оружия, без пролития крови.

Успешно, но не так гладко и скоро, было окончено разоружение и в районе Салтыкова. Строгий, требовательный Румянцев не был им доволен, тогда как Суворов удовлетворил его вполне. Об окончании сложного и трудного дела Румянцев донёс Императрице. Екатерина поблагодарила его и поручила передать благодарность Суворову.

Прожив в Белой Церкви 10–15 дней для выдачи паспортов, жалованья и проч., Суворов проехал в имение к Румянцеву, недалёко от Киева, с радостью с ним свиделся и обнял его от всей души. Румянцев принял его приветливо, оставил обедать, беседовал о текущих событиях, о положении Польши. Вероятно не миновала их беседа и доброго старого времени — любимая тема всех стариков; а у Румянцева с Суворовым было вдобавок много общего в пережитом, было о чем вспомнить из старины, начиная с Семилетней войны, когда Суворов в чине подполковника состоял у Румянцева под началом, и ему же обязан был первым свидетельством пред Императрицей своих военных способностей и боевых заслуг.

Вернувшись, Суворов распределил войска по стоянкам сообразно с событиями в Польше и в виду ожидаемых действий со стороны Турции. Значительную долю войск он сосредоточил в Немирове, куда и сам переселился. В голове его постоянно вертелся вопрос: что лучше — в Польшу или в Турцию? В Турцию казалось как бы лучше, но было опасение: быть задержанным в Херсоне не войной, а одним ожиданием. Если же война состоится и будет принят его прошлогодний план, то новое опасение: "Могут изменить план на иного, а меня ещё посвятить каштанным котом". Пошли слухи, что план передан в военный совет. Суворов, по его собственным словам, с подобными учреждениями "никогда знаться не хотел", по той причине, что заседающие там "политические люди не годятся в истинные капралы".

Наконец Суворов пришёл к убеждению: "не сули журавля в поле, дай синицу в руки", причём "журавлём" была турецкая война, а "синицей" — польская. Он следил за событиями, и у него сложился готовый план действий. Он пишет Хвостову: "Там бы я в сорок дней кончил". Румянцеву он пишет почти то же. Жалуясь на "томную праздность", в которую погружён со времён Измаила, он просит: "изведите меня из оной; мог бы я препособить окончанию дел в Польше и поспеть к строению крепостей". Тогда же он обратился к Государыне с просьбой отпустить его на службу заграницу, но, как мы уже знаем, получил отрицательный ответ. Почти таков же был ответ Румянцева насчёт Польши: любезный, но уклончивый. Суворов написал ему снова: "ваше сиятельство в писании вашем осыпать изволите меня милостями, но я все на мели".В начале августа он сообщает де Рибасу, что кроме посланных в Петербург писем об его увольнении заграницу, он послал ещё и более решительные, что он перешёл Рубикон и не изменит себе; что не будет игрушкою какого–нибудь гр. Н. С. (Салтыкова, управлявшего военным департаментом); что уже несколько лет, как ему все равно где умереть, под экватором или у полюсов. Письмо он заключает возгласом: "увы, мой патриотизм, я не могу его выказать; интриганы отняли у меня к этому все средства".

Государыня не думала посылать против поляков своего даровитейшего полководца. Это видно из переписки некоторых государственных людей того времени и свидетельства графа Безбородко. Екатерина предоставила главную роль Репнину, который находился рядом, но разве это было достаточным основанием и разве она не знала способностей Репнина, его медлительность и нерешительность? Ещё недавно, разговаривая с ним о неудачно окончившейся кампании союзников против французов, и выслушав отзыв Репнина, что союзные предводители, отретировавшись, поступили мудро, ибо спасли свою армию, она заметила насмешливо: "Не желала бы я, чтобы мои генералы отличались такою мудростью". Разве она не понимала, со своим светлым умом, что при страстном возбуждении поляков, при их опьянении событиями того года и при их национальном темпераменте, каждый потерянный русскими день придавал им силы, физические и нравственные? Наконец минуя все это, разве не стоила внимания просьба её победоносного вождя об отпуске заграницу, лишь бы получить "практику"? Ведь находила же Государыня, когда Суворов уезжал из Петербурга к месту своей службы, что "он там у себя больше на месте"; а разве на боевом поле, перед лицом врагов, он не был ещё больше на своём месте? Нельзя не сознаться, что сетования Суворова на поворот судьбы после Измаила или, лучше сказать, после свидания его с Потёмкиным в Яссах, были справедливы. Видно, Потёмкин ещё жил в памяти Екатерины, и наветы его на Суворова посеялись глубоко. Да и какая богатая почва для наветов эта ясская беседа, вместе с возраставшими странностями и дурачествами победоносного чудака, которые, по собственным словам Екатерины, способны были прямо вредить ему самому.

Румянцев был истинным военным человеком и чуял в Суворове то, что было скрыто от других, в том числе и от Екатерины. Оттого и Суворов, понимая в Румянцеве лучшего своего ценителя, чувствовал к нему особенную преданность и уважение, не внешнее, как к Потёмкину, а внутреннее, чуждое всяких расчётов, основанное на признании в нем достоинства. В настоящем случае, Суворов кончил тем, что возложил надежду на Румянцева.

Не вдруг можно было решиться Румянцеву, на самостоятельный шаг, не входивший в план действий, утверждённый в Петербурге. Но когда стало ясно, что дело затягивается, что поляки обнаруживают замечательную энергию, далеко не лишены искусства (о чем писал Румянцеву и Суворов), и стало вероятным, что войну придётся продолжать и в будущем году, Румянцев решился без сношения с кабинетом, отправить Суворова. Суворов был в Украине, и ему предстоял поход чуть не втрое длиннее, чем Репнину из Литвы. Но опытный, прозорливый полководец понимал, что военные дарования Суворова восполнят этот недостаток с лихвою. 7 августа Румянцев послал Суворову предписание. В нём говорилось, что в Турции все спокойно; поляки же становятся все более опасными, а потому нужно "сделать сильный отворот сему дерзкому неприятелю от стороны Бреста, подлясского и троцкого воеводств", дабы облегчить достижение военных целей в других частях театра войны. Для этого назначается Суворов; ему даётся два отряда (на пути от Немирова к Бресту), каждый из 3 батальонов, 5 эскадронов и 250 казаков с 4 полевыми орудиями. Предводительство над ними поручается "только на сие время". Желательно усилить эти войска частью своих из Брацлавской губернии, но отдалённость этого края и требуемая поспешность делают это почти невозможным ("почти" прибавлено рукой Румянцева), так что прибавить войска придётся из других мест. Приказ свой Румянцев дополняет, что Суворов "всегда был ужасом поляков и турок, и имя это подействует лучше многих тысяч", и говорит в заключение, что с нетерпением ожидает ответа, особенно насчёт усиления новыми войсками двух экспедиционных отрядов.

Несмотря на то, что ему выпала на долю только демонстрация, Суворов схватился за это поручение как за якорь спасения, и уже 14 августа выступил из Немирова в поход. Он взял с собою один гренадерский и один карабинерный полк, два егерских батальона и 250 казаков и послал Румянцеву донесение уже с дороги.