Генералиссимус князь Суворов

23. Екатерина II и Павел Петрович. 1754–1797.

6 ноября Императрица Екатерина скончалась; на престол вступил сын её, Павел Петрович.

Павел Петрович родился в 1754 и с юных лет обнаруживал зачатки качеств, которые впоследствии сделались характерными его особенностями. Ни отец, ни мать не отличались привязанностью к сыну и мало следили за его воспитанием; однако он был обставлен, как все дети высокого положения и имел главным наставником человека с выдающимися достоинствами, Никиту Панина.

С раннего возраста в нем замечена переменчивость и непостоянство. Он беспрестанно переходил с одного предмета на другой и не имел почти ни к чему терпеливого внимания. Было легче понравиться ему и приобрести его расположение, чем сохранить это на долгое время. Он был восприимчив и горяч и принимал решения быстро и необдуманно. Он с трудом сносил отказы или необходимость подождать. Не углубляясь в предмет внимания, он прельщался его внешностью и склонён был находить в людях дурные стороны со слов других, особенно если наговоры делались ловко, не прямым обращением к нему, а в виде разговора двух лиц между собою. Павел обнаруживал склонность к военному делу.

В юношеском возрасте эти черты развиваются и дополняются. В нем виден острый ум, хорошая память, чувствительное сердце; в его взглядах, суждениях и поступках сквозит что–то рыцарски–благородное; но все это оттеняется большими недостатками. В уме его, не мелком и не узком, не достаёт порядка; характер, который нельзя бы назвать слабым, лишён выдержки. Образование Павла неглубокое, воображение развилось в ущерб мышлению; впечатления легко воспринимаются и забываются; серьёзного убеждения нет, а вместо него упрямство. Переменчивость и непостоянство поддерживаются подозрительностью и недоверчивостью; следуя советам других, он бывал неоднократно обманут; вспыльчивость и раздражительность составляют резкую его особенность.

Двукратная женитьба не изменила Павла Петровича. Первая супруга, Наталья Алексеевна, не имела привязанности ни к нему, ни к его матери, не оказывала Императрице подобающего уважения, управляла мужем деспотически, более прежнего расстроила его отношения с матерью и увеличила горечь в его сердце. Второй брак, с Марией Фёдоровной, одарённой богатыми душевными качествами, повлиял на Павла Петровича вначале благодетельно, так что при контрасте распущенного, безнравственного Екатерининского двора, семейная жизнь его не замедлила привлечь к ним симпатии общества.

Цесаревич предпринял двукратное путешествие за границу. Супруги обогатились познаниями, осматривая все достойное внимания и находясь в сообществе учёных, писателей, художников, но Павел усвоил ультра–аристократические идеи и вкусы, которые накануне французской революции доживали последние годы. Ещё больший вред ему нанесло личное знакомство с Фридрихом Великим, которое совершенно обратило его в прусскую военную веру. Присутствие гениального короля–полководца, скромно называвшего себя инвалидом, размеренные движения маневрировавших войск, доведённый до апогея строй, отсутствие отдельного человека, исчезавшего в массе, и доведение массы до значения машины, — все это поражало и изумляло. Законченная система, вытекавшая из условий организации армии, её быта и особенностей прусского государства, была наглядна и доступна; все в ней было размерено, урегулировано и при помощи тщательной дрессировки приведено к механической исполнительности. Цесаревич был в полном восторге. Он сделался таким же "пруссаком", каким был его отец, и копировал Фридриха во всем, даже в мелочах костюма и в посадке на коне. Такому нежелательному обращению наследника русского престола в "пруссака" способствовал пышный приём и почести во владениях Фридриха, к которым Павел Петрович не привык на родине. В Пруссии его прославляли как ни одного германского принца и вскружили ему голову. Во время второго путешествия австрийский император и его родственники в Неаполе, Флоренции, Париже, Парме и Голландии усиленно старались привлечь его на сторону Австрии, но без успеха: пруссофильство его осталось незыблемым.

После заграничного путешествия стало ещё хуже. Екатерина, строго державшаяся приличий, не считала этого обязательным в отношении к сыну, часто была к нему невнимательна, суха, иногда принимала даже тон государыни. Холодность между ними переходила в неприязнь. Екатерина выказывала Павлу равнодушие и пренебрежение, а к супруге его, своей невестке, относилась зачастую с каким–то оттенком оскорбительного снисхождения, которое маскировало зависть или сознание, что Марья Фёдоровна обладает семейными добродетелями, которых у неё, Екатерины, нет. Со своей стороны Павел не скрывал от неё чувства отчуждения и иногда прямо выказывал своё неудовольствие, а это ни к чему доброму не вело, ибо сила реванша и репрессалий находилась на стороне Екатерины. Никто не мог быть ему союзником, а против него были фавориты–временщики, которые обращались с ним и его супругой как с лицами, не имеющими никакого значения, а кому из них не хватало ума и чести, то не удерживались от дерзостей и оскорблений.

Цесаревич не имел ни определённых государственных занятий, ни какого либо делового значения. Он носил звание генерал–адмирала, но в управлении морскою частью не принимал участия; ему было предоставлено право пожалования орденом св. Анны, учреждённым его дедом, герцогом Карлом Фридрихом, но право сводилось к подписыванию грамот, а назначением ордена Екатерина распоряжалась сама. Цесаревич не присутствовал ни в совете, ни в сенате; лишь изредка Государыня говорила с ним о делах государственных, да дважды в неделю являлся он к ней для слушания депеш русских посланников. Она не любила, если кто либо обращался к цесаревичу с просьбами или искал у него заступничества, и зорко следила, чтобы этого не было. Павел стал всё больше уходить в себя. Он уединился в загородных дворцах Павловска и Гатчины и предался любимому военному делу. Он сформировал несколько полков пехоты и кавалерии, части пешей и конной артиллерии и флотилию; все это приводилось в исполнение медленно, исподволь; полки имели микроскопические размеры, а офицерами в них определялись, по словам современника, "почти оборыш из армии". Цесаревич одел свои войска по прусскому образцу и ввёл прусский устав. Обучение и служба производились с выполнением последних мелочей, при весьма строгой оценке; все определялось уставом и инструкциями; требовалось повиновение и исполнительность, и офицерам внушалось, что они ничто иное, как машина. Гатчинские войска были антиподом русских войск, в особенности Суворовских. Взыскания были беспощадны; в этом отношении помощники далеко превосходили цесаревича. Каждый гатчинец был постоянно навытяжку, всегда при деле и под страхом ответственности; служба отнимала все его время, ибо доведена была до последней степени педантства и обставлена массой формальностей, которым придавалось важное значение. Обучение и смотры сделались конечной целью. Маленькие размеры полков не мешали цесаревичу серьёзно смотреть на свою гвардию и проводить эволюции и манёвры. Они бывали сухопутные и водные, с десантами и с довольно сложными задачами, как например в 1796 манёвр, известный под названием "на гатчинских водах". Эти упражнения и сами гатчинские войска доходили до значения детской игры.

Екатерина не мешала воинским забавам Павла уже потому, что они должны были отвлечь его от государственных занятий и избавить её от присутствия критика, безмолвного, но непримиримого. На насильственные с его стороны поступки она, зная своего сына, не рассчитывала, и гатчинской военной силе не придавала никакого значения, тем более, что гатчинские войска пользовались в среде преданной ей гвардии антипатией и были мишенью постоянных сарказмов. Не войска, ничтожные по численности, были причиной её опасений, а сам Павел, устранённый от престола военным переворотом 1762. В царствование Екатерины не совсем исчезло сознание о правах Павла на престол; мысль об этом проявлялась временами в толках, народных пересудах и в заговорах отдельных лиц. Пугачёвщина тоже признавала права Павла. Все это оставалось без последствий, но не могло не вызывать в Екатерине некоторой тревоги и поддерживало её недоверие к сыну, чему со своей стороны содействовали и лица, имевшие на неё влияние.

Впрочем инсинуации и наговоры могли иметь значение разве только в начале. Рознь, посеявшаяся на благодарной почве, сама себя питает и растит, и родит новые причины вдобавок к прежним.

Отстранение наследника от государственных дел, говоря принципиально, должно быть поставлено Екатерине в крупную вину; но нельзя не сознаться, что содействие цесаревича было бы отрицательным, так как он осуждал сплошь почти все, что она делала. Во вторую половину своего царствования Екатерина придерживалась сближения с Австрией, а Павел был неотвратимый пруссофил; Екатерина вела беспрестанные войны и расширяла пределы государства, Павел был против этого; Екатерина отличалась щедростью к своим выдающимся слугам и сотрудникам — Павел стоял за строгую экономию, говоря, что "доходы государственные — государства, а не государя". Екатерина предоставляла высшим военным начальникам большую инициативу и простор в действиях — Павел подал ей записку о необходимости ограничивать каждого, от фельдмаршала до рядового, подробными на все инструкциями, а на все не указанное инструкциями, испрашивать высочайшее повеление, и таким образом "дать им способ быть хорошими, отняв способ быть дурными". Он проектировал нечто вроде военных поселений, осуждал существовавший способ комплектования армии несвободными людьми и предпочитал вербовать иностранных наёмников. Не только система управления Екатерины, но и её образ жизни — все служило Павлу для осуждения.

Выслушивая сына, что бывало редко, а больше узнавая про его взгляды и суждения от множества охотников подслужиться на его счёт, Государыня убеждалась все более в глухой, пассивной, но упорной оппозиции наследника и укреплялась в мысли о необходимости устранить его от престола, чтобы он потом не испортил все ею сделанное. Она решила назначить преемником внука, великого князя Александра Павловича. Тайное её предположение не миновало молвы, да если б его и не было, то такие слухи были неизбежны. Не замедлила молва дойти и до Павла Петровича.

Екатерине ничего не требовалось, кроме решимости, потому что закона о престолонаследии не было. Она собиралась издать закон о преемстве престола и изложила некоторые его пункты, но он остался до её кончины не законченным и не обнародованным. На основании "Правды воли монаршей" Петра Великого, Государыня обладала несомненным правом избрать преемника и могла воспользоваться этим со спокойною совестью, потому что видела в сыне такие недостатки, которые делали опасным для государства переход власти в его руки. Но Павел смотрел на это как на новую, самую большую несправедливость в ряду других, которые ему приходилось испытывать. Он видел все недостатки матери; в его положении они заслоняли её достоинства, и он не мог к ним относиться снисходительно. Он постоянно наблюдал её тщеславие выше всякой меры, славолюбие в ущерб пользе и самолюбие, похожее на самообожание; она была часто несправедлива и пристрастна; любила разорительную пышность; щедрость её к фаворитам переходила в мотовство, которое расстраивало государственное хозяйство и дурно отражалось на внутренней политике; это однако же не мешало Государыне быть скупой по отношению к сыну. Внутренняя жизнь двора являла зрелище распущенности и беспорядка; самые низкие эгоистические побуждения прикрывались маской лицемерия и выражались подобострастием и беззастенчивой лестью, на которую Екатерина ловилась особенно легко. Годы не укрощали её страстей, а усиливали; слабость её в этом отношении доходила до болезненных проявлений, которые наполняли сыновнее сердце горечью и негодованием. Все это видел, сознавал и ощущал Павел Петрович, но был бессилен изменить, и поневоле подчинялся, возлагая надежды на будущее. Но роковая воля Императрицы грозила ему бессилием и в будущем; с этим он примириться не мог.

Цесаревич все реже имел душевный покой. Он удалялся в уединение своих загородных дворцов и постоянно был в мрачном расположении духа; подозрительность и раздражительность его росли. Вначале он стремился к популярности, потом наступила другая крайность — невнимание и пренебрежение к окружающим. Он даже отталкивал своих сыновей грубыми выходками и пренебрежительным обращением. Воображение его было наполнено видениями и призраками;,малейшее противоречие вызывало вспышки гнева. Столкновения с разными лицами сделались нормальным явлением; всюду ему чудились недостаток уважения, непочтительность, революционное направление. Четыре офицера были посажены под арест за революционные тенденции, выразившиеся в недостаточной длине косичек. Он не мог находить прежнего успокоения и в семье, потому что стал отличать и преследовать фрейлину Нелидову и этим унижать свою редкую супругу.

При таком состоянии цесаревича последовала кончина Императрицы. Павлу по прежнему были присущи благочестие, великодушие, горячее желание добра, правдолюбие, ненависть ко лжи и особенно к лихоимству, отсутствие злопамятности и рыцарское благородство побуждений. Но эти качества оставались абстрактной характеристикой. На практике все доброе уничтожалось горячностью, необычайной раздражительностью и подозрительностью, неразумной требовательностью, нервическим нетерпением, отсутствием во всем меры и надменным непризнанием в ком либо человеческого достоинства и свободной воли. По выражению одного из преданных Павлу I лиц, "рассудок его был потемнён, сердце наполнено жёлчи и душа гнева".

Есть свидетельства, что Екатерина сделала завещание, одной из статей которого сын её Павел устранялся от престола. Безбородко будто бы указал Павлу Петровичу на завещание, которое и было уничтожено. Нравственные основы Безбородко не отличались твёрдостью и строгой честностью. При известии о безнадёжном состоянии Екатерины он потерял голову от страха, но не только остался при Павле, но был повышен и осыпан наградами.

Внезапная кончина Екатерины и воцарение Павла вызвали потрясение. В гвардии плакали; рыдания раздавались и в публике, по церквам. Наступающее новое время называли торжественно и громогласно возрождением; в приятельской беседе, осторожно, вполголоса — царством власти, силы и страха; втайне, меж четырёх глаз — затмением свыше. Но если мало было сторонников Павла, то гораздо больше критиков Екатерины. В Петербурге за Павла было ничтожное число гатчинцев. В Москве, со времён Петра приюте недовольных, "умные люди" перешёптывались, что "в последние годы, от оскудения бдительности тёмные пятна везде пробивались через мерцание славы". В народе перемена царствования вызвала радость, потому что время Екатерины было для него тяжко.

С первых дней нового царствования произошла перемена внутренней и внешней политики. Прекращена война с Персией и войскам графа В. Зубова приказано возвратиться в пределы России. Из недоверия к Зубову, приказ был послан не только ему, но и каждому полковому командиру. Прекращены военные приготовления против Франции. Рекрутский набор 1796 отменён. Эскадрам в Англии и в Немецком море велено плыть в свои порты. Остановлен новый выпуск ассигнаций и медной монеты низшего достоинства; уничтожена хлебная подать; сделаны шаги к расширению свободы торговли, к устройству крепостных, имевших право на освобождение, и проч. Произведены в фельдмаршалы на первых порах граф Н. Салтыков, князь Н. Репнин и граф П. Чернышев, последний по флоту; через несколько месяцев ещё Каменский и графы Эльмпт и Мусин–Пушкин, а потом князь Прозоровский, граф П. Салтыков и Гудович. Было много и других пожалований чинами, орденами, имениями. По случаю коронации последовали ещё более щедрые награды: одних крепостных роздано до 200,000 душ. Щедрее всех был награждён граф Безбородко, получивший между прочим и княжеское достоинство Российской империи с титулом светлости; он сам говорил, что, благодаря щедротам Павла, имения его округлились до цифры 40,000 душ.

Наряду с повышениями и награждениями лиц, в числе которых находились и гатчинские сотрудники Павла, происходило смещение неугодных. Гроза разразилась не сразу, но с кончиной Екатерины чувствовалось её приближение. Жизнь двора и высшего круга столицы изменилась немедленно и резко. Вельможи, нежившиеся в своих роскошных палатах, должны были в 7 утра уже быть у Государя. Деятельность правительственных учреждений закипела, служащие сидели в присутственных местах с 5 часов; сенаторы находились за красным столом в 8 часов; военные разводы производились в 9 часов ежедневно; караульная служба и казарменный быт круто повернули на новую колею. Государь принялся за преобразования по всем частям, преимущественно же по военной.

Блестящая военная эпоха Екатерининского царствования имела свою обратную сторону, и было бы утверждать, что перемены по военной части истекали исключительно из оппозиции предшествовавшему царствованию.

Пётр Великий, составив свой "артикул" по лучшим образцам, преимущественно по шведскому, не увлёкся однако же подражанием и ввёл в него многие особенности, которые сделали этот знаменитый законодательный акт вполне соответствующим русской армии. После Петра военная часть в России упала, и хотя возродилась при Екатерине II в небывалом дотоле блеске, но уже с изменениями относительно состава войск, хозяйственной их части и хода службы. Сделанные изменения повели, между прочим, к расширению власти полкового командира в полковом хозяйстве. "Не могу понять, почему к полковничьим чинам доверенность стала велика", писал Румянцев Императрице после первой Турецкой войны. Злоупотребления существовали и в прежние времена, но скрытно, как зло; при Екатерине же зло принарядилось, потеряло робость и перестало скрываться. Главной тому причиной была система временщичества и фаворитизма, которая обыкновенно развивает общественные пороки и понижает уровень нравственности. Господство Потёмкина было именно временем развития злоупотреблений; его самовластие, властолюбие, леность, беспечность, эгоизм служили другим и примером, и ширмой, и щитом. Не только безнаказанно проходило то, что было достойно наказания, но ещё награждалось. Надзор за деятельностью учреждений ослабел и проявлялся только капризными порывами; покровительство силы парализовало закон и власть; служебное достоинство отошло на задний план. Многие высшие начальники жили в столицах или в своих поместьях, их примеру старались следовать и младшие; управление происходило заглазно и бесконтрольно. Беспрестанные преобразования Потёмкина путали, отнимали у постановлений и уставов устойчивость и облегчали возможность ловить рыбу в мутной воде. В последние 5 лет царствования Екатерины, во времена всемогущества Зубова, беспорядок увеличился, ибо Потёмкин обладал умом, дарованиями и по годам проживал на местах, которыми управлял, а Зубов, при своей неспособности, забрав в руки ещё больше Потёмкина, из Петербурга не отлучался.

При производстве в офицеры и повышении их в чинах протекция была самым могущественным рычагом, невнимание к заслуге доходило до цинизма. Говорилось между офицерами не о том, кто что сделал и в чем оказал отличие, а чьей милостью заручился, и какая знатная дама взялась его протежировать. Армия наполнилась иностранцами, людьми без рода и племени, казаками, которым Потёмкин раздавал лучшие полки. Люди, бывшие сержантами гвардии, в два года достигали по армии чина подполковника. Чины доставались и тем, кто вовсе не служил: купцы, чтобы получить право на приобретение деревень, записывались в гвардию, назначались к генералам адъютантами и выходили в отставку с чином. У Потёмкина находилось во дворе до 200 человек, служивших конюхами, лакеями, гусарами, и он производил их в офицеры когда кто–нибудь понравится или за кого попросят. Не ограничиваясь этим, он давал офицерские чины разным ремесленникам. Так, под Хотином он произвёл одного булочника в подпоручики; в Бендерах пожаловал в поручики портного за прекрасно сшитое платье княгине Долгорукой. Все делали тоже самое, только в меньшем масштабе. Суворов тоже был далеко не безгрешен. Такова уж была атмосфера; довольно того, что Суворов смотрел на протекцию, как на компромисс с существующими порядками.

Многие служили только номинально, находясь постоянно в отсутствии. В иных полках офицеров состояло на лицо одна треть: из остальных двух третей, кто скакал курьером по частным надобностям начальства, кто находился в негласном отпуску, уступив полковому командиру часть своего содержания. Многое из этого относится и к Суворову. Он употреблял своих офицеров на дела по имениям; такими же услугами пользовался он и от посторонних. В 1786 прибыл в Кончанск, в помощь управляющему Качалову, подпоручик весьегонской команды Иванов, вероятно по сношению Качалова с начальником команды. Доброй воли Иванова тут не было, ибо едва прошло два месяца, как он униженно просится домой, говорит, что может "добрести пешком, ибо путь сух", но молит о пожаловании ему на пропитание в дороге. Качалов выдал ему 5 рублей. Курьеры возят к Суворову людей из деревни, разные вещи в столицу и из столицы и по частным его делам. Про других начальников и говорить нечего, а про Потёмкина подавно: у него курьеры делали тысячи вёрст из–за какой–нибудь икры или дамской шляпки.

Остающимся в полку беднякам приходилось нести двойную службу. Вытребовать офицера из незаконной отлучки в полк было делом нелёгким; перед последней Польской войной были разосланы отсутствовавшим генералам и офицерам самые строгие приказания, которые однако исполнялись медленно.

В начале 70‑х годов фактическое преобладание полковых командиров во всех частях полкового управления успело окрепнуть, а затем пошло логически развиваться из прецедентов. Участие офицеров в контроле хозяйственной части, как–то свидетельствование денежных сумм, получаемых предметов снаряжения и довольствия, выбор лиц, командируемых для покупок, сделалось вследствие давления полковников номинальным, а потому прямо вредным, так как этим только прикрывались злоупотребления. Офицеры свидетельствовали своей подписью законность цифр, под которыми скрывались "наглое похищение полковых денег и подделка расходных статей в книгах", по выражению современника–генерала, делая это под страхом лишения полковничьей милости и потери места в полку. "Под тиранским полковничьим правленьем офицеры находятся в рабстве, полковник в гордости и славолюбии, а все вместе в совершенном невежестве и в незнании существа службы".

Своеволие полковников было главной, но не единственной причиной незавидного положения офицеров на службе. С этой неприглядной картиной знакомит сохранившийся документ — анонимная жалоба офицеров полка, адресованная к какому–то графу. Жалуются на свою нищету, говорят, что стыдятся своих хозяев, где квартируют, скрывая он них своё состояние. Во время обеда собираются, где нет посторонних и насыщаются хлебом и водою. Приложен расчёт расходам: поручик получает 120 рублей, из них вычитается на парадные вещи 41 p., на одежду и бельё нельзя издержать меньше 62 p., из остатка приходится кормить 2 лошадей, а самим таким образом "питаться манною". Расчёт этот не дутый; например срок службы сюртуку выведен трехгодовой. Просители говорят, что недостаток средств для самой скромной жизни заставляет их входить в долги и что они не могут съездить домой, к родителям, так что иные по 12 лет дома не бывали. Но главное зло заключается всё–таки не в этом. "Бедные, благородные дворяне преданы в подданство полковникам, должны им не по службе и законам повиноваться, а во всяком случае раболепствовать, все его движения усматривать и угождать. Если кто не желает быть скверно руган и всеминутно сидеть за профосом, принуждён от него в подлые партикулярные должности употребляться". "Не хотим именоваться доносчиками, пишем от недостающих сил и терпения; отчего помалу в сердцах наших ревность к службе и расторопность в должностях исчезает, а врождает нерадение к отечеству, пренебрежение присяги и совести. Кто имеет кусок хлеба, уходит, да и остальные ушли бы, если бы не надежда на перемену обстоятельств".

Не все полковники были одинаковы, но результат получался однородный, судя по словам Румянцева в донесении Императрице: "Один употребляет остаток казны на украшение полка, а другой на себя; между ними разницы мало". В том же донесении он говорит: "У нас иной счёт на бумаге, а иной на деле — и служивым, и всему им подобному". Жалованье и все довольствие получалось по списочному числу, а расходовалось по действительности, которая была гораздо ниже; остаток удерживался полковником. Тысячи солдат, особенно знавших ремесла, жили в поместьях начальствующих лиц и были очень этим довольны, избавляясь от тягостей службы. Другие отпускались прислугой к партикулярным лицам: при вступлении Павла I на престол таких обнаружено не мало. По словам Безбородко, "растасканных" разными способами из полков людей было в 1795 году до 50,000, при 400,000-ной армии. Вопреки закону полковые командиры и все офицеры брали наличных людей к себе в услужение; у генералов их было человек по 20. Следуя моде, полковник старался блеснуть своими хорами музыкантов и певчих — новый расход людей из строя. И все это делалось открыто, не стесняясь, так что однажды в 1784 году Императрица в своей резиденции "усмотрела гренадера едущего за каретой в воинском мундире". По этому поводу издан был строжайший указ в подтверждение многим прежним, чтобы нижних чинов ни в какие несоответственные должности и партикулярные услуги не употреблять, но он остался мёртвой буквой.

В коннице злоупотребления были чуть ли не крупнее, чем в пехоте. Зачастую конные полки не имели половины лошадей, положенных штатом, и командиры старались употреблять наличных как можно реже, чтобы экономнее их содержать. От этого страдало обучение кавалерии, и она в боевых качествах уступала пехоте. По словам австрийского императора, командир русского кавалерийского полка "считал естественным и законным ежегодный доход в 20–25,000 руб." Младшие офицеры, послушные воле полковника, разорялись от вынужденного щегольства, солдаты же "обираемые и лишаемые предметов насущной потребности, озирались, как бы выискать случай бежать". Из южных пограничных мест бегали к туркам капральствами, переплывали Днестр толпами, в том числе и во время командования Суворова. Один из наших государственных людей видел их тысячами на службе у пруссаков и австрийцев; в небольшой шведской армии насчитывалось их больше 2000 человек. По воцарении Павла, вследствие наступивших строгостей, в одной Екатеринославской губернии разыскано беглых до 400 человек.

Дезертирование, капитальнейшее зло тогдашней армии, поддерживалось дурным обращением с нижними чинами. Взыскания были суровые; двести палок считались дисциплинарною мерою заурядною. Ещё при Императрице Елисавете была замечена излишняя строгость обращения начальников с солдатами, выражавшаяся нередко в серьёзных увечьях, не дозволявших людям продолжать службу, и был издан запретительный указ. Сравнительная мягкость правительственных принципов Екатерины сделала однако в этом отношении меньше улучшений, благодаря безнаказанному своеволию ближайших начальников и недостаточному за ними надзору.

Своеволие полковников выказывалось и во внешнем виде войск. Одни полки были одеты в тёмно–зелёное сукно, другие в светло–зелёное, смотря но вкусу и прихоти полкового командира. Прихоть эта в особенности выражалась на предмете соперничества полков, — музыкантских хорах, которые, в ущерб строевому составу небольших двух — батальонных полков, состояли из 50, 60 и более человек, одетых в тонкое сукно, под управлением нанятых за большую плату капельмейстеров. Полковники сильно напирали на щеголеватость их полков, а потому солдаты выводились на смотры в самом блестящем виде, что удостоверяют иностранцы. Но рукоять тесака горела как огонь, а полоса, закрытая ножнами, не была отчищена от ржавчины; ружьё блестело как зеркало, а прикладу дана была удобная форма не для цельной стрельбы, а для прямого держания ружья в плече; огнива не закалены, и т. д. Обучение войск тоже подгоняли к наружному эффекту и вели его очень разнообразно, но беспрестанные войны Екатерининского времени, при 25-летнем сроке службы солдат, исправляли прихоти начальников и клали на войска боевую печать.

Чтобы кончить с изнанкой быта русской армии в Екатерининское время, остаётся заметить, что хозяйство, плохое внизу, велось ещё хуже на верхних ступенях и в учреждениях, не принадлежавших частям войск. Жалованье и прочее довольствие поступало в полки неисправно, запаздывая иногда на полгода и больше, что поощряло солдат к распущенности и насилиям, особенно в военное время. Комиссариат ещё кое–как вёл своё дело, но провиантский департамент был, по выражению Безбородко, "самый пакостный". Злоупотребления по провиантской части были феноменальные, подряды отличались страшной дороговизной, и от них сторонились люди честные, дорожившие своей репутацией. Особенно были знамениты госпитальные подряды. Припомним, как не любил госпитали Суворов; другой современник, генерал–поручик Ржевский, говорит, что госпитальная часть ужасала всякого, "кто только каплю чести и человеколюбия имеет".

Мы рассматривали одни дурные стороны армии, потому что в настоящем случае только это и нужно, но она, вопреки многочисленным язвам, служила отечеству блистательно, и боевым её качествам могла позавидовать любая армия в Европе. Значит, основной цели своего существования она отвечала. Нельзя того же сказать про гвардию. В гвардии может быть не было злоупотреблений в армейском размере, зато она совсем не несла боевой службы в эпоху Екатерининских войн (да и раньше), и была учреждением дорогостоящим и выродившимся. Один иностранный писатель говорит: "Не гвардией может блестеть Россия; с 1742 года ни один человек из гвардии в кампании не бывал". Участие некоторых гвардейских частей в Финляндской войне этого изменить не в состоянии, а присутствие отдельных лиц в различных делах на других театрах войн и того меньше. Подобные волонтёры и "фазаны" ездили туда за наградами, до чёрной боевой работы не касались, и были там совсем не нужны; от них только увеличивались размеры штабов и свит. В Польскую войну при Валериане Зубове, командовавшем авангардом корпуса Дерфельдена, состояло таких штаб–офицеров человек сорок, из коих старшему было 27 лет от роду.

Гвардия, ядром которой послужили "потешные" Петра Великого, была в его время учреждением в высшей степени полезным и необходимым. Под огненным взглядом и железною рукой великого преобразователя она служила и работала много и сильно; благодаря ей формировалась и вырастала русская армия. Гвардейцы были доверенными лицами Государя в его нескончаемой деятельности. Служба гвардии при Петре была страдною порой. При Екатерине значение гвардии утратилось, а она продолжала расти, и с нею росли привилегии, увеличивалась льготная обособленность. Одной из главных причин было участие гвардейцев в переворотах престолонаследия и дворцовых интригах государственного значения. Гвардия сделалась баловнем царствующих особ и особенно Екатерины; ряды её пополнялись из лучших фамилий, людьми образованными или по крайней мере светскими. Между гвардией и двором образовалась тесная внутренняя и даже наружная связь. Праздная жизнь, любовь к роскоши, погоня за удовольствиями сделались насущными потребностями. Гвардейцы, не исключая нижних чинов, щеголяли в богатых гражданских нарядах, строевая служба пришла в небрежение, дисциплина упала.

А между тем гвардейцы получали армейские полки и оттирали людей, заслуживших повышение кровью. На гвардию стали смотреть в армии косо и с завистью, образовалась и укоренилась в войсках антипатия к привилегированному петербургскому корпусу. Это было замечено; задумали назначать туда офицеров из армии, но зло слишком укоренилось, и реформа не состоялась. Ещё указом Елисаветы в 1748 году повелено, без высочайшего разрешения не принимать в гвардейские полки солдатами детей моложе 15 лет, и в 1762 году это подтверждено указом Екатерины, но осталось без исполнения. Так дожила гвардия до царствования Павла.

Ненормальное положение гвардии бросалось в глаза всем, даже людям необразованным, из низших слоёв. Возникали слухи, что гвардии не будет, выскакивавшие из общей массы болтуны допрашивались в тайной экспедиции и отпускались, потому что в их словах не всегда можно было добраться даже до какой–нибудь логики. Так в 1763 году пьяный купец Ларионов подошёл в Петербурге к одному гренадеру и, едва ворочая языком, сказал, что гвардии не будет, а будет гвардией артиллерия. Он был взят и допрашиваем; выросло целое дело, а Ларионов и не помнил, что в пьяном виде говорил. Иногда высказывались мнения не в пользу гвардии и в высших слоях общества. В 1786 году генерал–аншеф князь Н. Репнин обратился к Государыне с предложением о передаче гвардии из военного в придворное ведомство. Как велико было негодование Екатерины, видно из следующего письма её к Потёмкину. "Репнин сюда приехал и стал хуже старой бабы; вздумал в егорьевской думе заражать сумнением первый корпус армии, гвардию, которой я полковник, а он, дурак, за честь почитать должен, что подполковник. Почитать ли тот корпус и инженерный — за военный, — с тем пришёл словесно мне доложить. Вы понимаете, что я ему намылила голову; но как я думала, что ушам своим могу едва ли верить и не ослышалась ли я, то требовала, чтобы о том подал записку, и он оную подал. Что же мудрёнее всего, что в той думе сидели вице–президент военной коллегии и три майора гвардии, аки сущие болваны, и не единый вопреки не растворил уста; то–то люди, ниже мухи с носа не сгонят". Екатерина дальше называет предложение Репнина "нелепостью"; но из всего сказанного выше и из молчания членов георгиевской думы видно, что другим это нелепостью не казалось.

Павел принялся за реформы. Есть поводы думать, что он спрашивал мнения Румянцева, к которому не раз летали курьеры из Петербурга. Румянцев сообщил Государю свои мысли откровенно, но они во многом не сходились со взглядами Государя, а потому ни к чему не привели. С Суворовым советов не было; по характеру Суворовских военных понятий, Государь не мог дорожить его мнением. Другое дело Репнин, противник Суворовского "натурализма"; для Государя он был лицом авторитетным, и его Государь не чуждался.

Командующие дивизиями были уничтожены и заменены инспекторами, т. е. изменены их значение и обязанности. Генерал–аншефы переименованы в генералы от инфантерии, кавалерии и пр., генерал–поручики названы генерал–лейтенантами. Все генералы, начиная от фельдмаршалов, сделаны шефами полков, которым и даны названия по фамилиям их шефов; а так как шефов по числу полков не доставало, то многие полковники произведены в генералы. Обращено особенное внимание на расход в полках людей, внутренний и внешний. Шефы, а в отсутствие их полковые командиры могли давать офицерам отпуск не более 28 дней, а в летнее время ни на одни сутки. Без дозволения губернатора или коменданта офицер не смел отлучаться от гарнизона даже на одну ночь. Число ординарцев ограничено; фельдмаршалу дозволялось иметь только двух. Предписано разыскивать нижних чинов, находившихся в партикулярном услужении по домам и возвращать в полки. Обмундирование, введённое по почину Потёмкина, которое было просто, удобно и нравилось войскам, изменено. Принята одежда прусского образца: мундир с узкими панталонами, чулки со штиблетами и повязками, лакированные башмаки; на затылке напудренной головы красовалась коса уставной длины, увитая чёрной лентой. В некоторых мелочах Павел пошёл даже дальше Фридриха.

Павел ввёл прусский устав 1760 года, с некоторыми исключениями и добавками, которые имели смысл не компромисса с существующим порядком, а протеста против него. Тут все было предусмотрено, взвешено и смерено, начиная с приравнения фельдмаршала к простым генералам (так как требовалось от всех одинаковая исполнительность) и кончая мерою кос; ничто не предоставлялось усмотрению и свободной воле. На точном исполнении устава, а также какой–то добытой в Пруссии несколько лет назад "секретной" инструкции, основывались надежды сотрудников Государя по преобразованию русских войск из беспорядочной орды в регулярную армию. Один из них, Аракчеев, находясь в 1814 году в Париже, признавался: "В наше время мы были убеждены, что чем ближе своим уставом подойдём к прусскому, чем ровнее шаг и чем правильнее плутоножная пальба, тем и надежды больше на победу". Устав проводился с изумительной настойчивостью. Поседевшие в боях военачальники учились маршировать, равняться, салютовать эспонтоном; гатчинские генералы и штаб–офицеры разъезжали с полномочиями Государя, делали смотры, проводили ученья.

Государь слил свои гатчинские войска с гвардейскими полками. Сделано это не только для награждения соратников, но и чтобы переучить гвардию. А так как гвардия должна была поставлять начальников армии, так он надеялся привести армию к единообразию. Он ежедневно, во всякое время года, присутствовал на разводах, длившихся от 9 утра иногда до полудня, куда должны были собираться все генералы и офицеры петербургских войск, свободные от должностей. В Зимнем дворце был учреждён "тактический класс", преподавателем которого назначен полковник Каннабих, а надзирателем генерал–майор Аракчеев, петербургский комендант. В сущности дело сводилось к разъяснениям нового устава. Каннабих ломаным русским языком толковал разные части устава, преимущественно налегая на обязанности офицеров, как и где им находиться, что и когда командовать и проч., размахивал эспонтоном и показывал эспонтонные приёмы. Посещение этих "тактических" лекций было обязательно только для штаб– и обер–офицеров, но из желания угодить Государю присутствовали и многие генералы, бывал часто и фельдмаршал князь Репнин. Государь старался не пропускать чтений Каннабиха, иногда вызывал и спрашивал слушающих. В русской армии генеральный штаб существовал только в слабых зачатках, в нем чувствовалась настоятельная надобность, и на это было обращено внимание. Генерал–квартирмейстером был назначен Аракчеев, который и принялся готовить к службе офицеров. С семи часов утра до семи вечера (два часа на обед), в Зимнем дворце под квартирой Аракчеева молодые офицеры перечерчивали старые планы, других занятий не было. Аракчеев требовал прилежания и быстроты в чертёжной работе — ничего больше, являлся внезапно несколько раз в день из своей квартиры, напускал страху и опять исчезал.

Реформы эти отличались такой страстностью и отсутствием уступок, что указывали в преобразователе не только на глубокую уверенность в пользе реформы, но и на непримиримую ненависть к прошлому. Строгость была непомерная; за сущую безделицу генералы и офицеры исключались из службы, сажались в крепость и ссылались в Сибирь. Аресты считались за ничто, до того они были многочисленны. На петербургских гауптвахтах сидело по нескольку генералов одновременно. Один генерал–майор уволен от службы за постройку полковых вещей, не сходных с образцами; другой отставлен за неформенную тесьму на гренадерских шапках; один генерал–лейтенант уволен за командирование с лошадьми строевых солдат вместо нестроевых; другой "исключён без абшита из службы за ложное показание себя больным для отбытия от инспекторского смотра"; фельдмаршалу Салтыкову объявлен в приказе выговор "за незнание службы". При вступлении Государя на престол приказано было исключить из службы всех офицеров, не находившихся при своих полках налицо; один из них свидетельствует в мемуарах, что находился в это время в дороге, возвращаясь в полк; но всё–таки понадобилась протекция, чтобы удержаться в службе. Донесения, признанные Государем неудовлетворительными, возвращались "с наддранием"; вошёл в практику новый термин для недобровольной отставки — "выкинут из службы"; об офицерах, просрочивших в отпуску, доносилось Государю и объявлялось "повсюду с барабанным боем", и многое другое.

Эта система заурядного употребления крайних мер распространялась от верхних ступеней к нижним. Генералы не брезгали собственноручно наделять солдат палочными ударами, благо введены были новым уставом для всех офицеров форменные палки; телесные наказания стали доходить в отдельных случаях до истинной жестокости. Аракчеев, обучая Преображенский полк, ругался не выбирая слов, поправлял стойку солдат ударами палки, рвал усы у гренадер. Так же поступал он, объезжая караулы, как петербургский комендант. Если караул не скоро выбегал и выстраивался, палочные удары щедро сыпались на неисправных, без различия, были то простые солдаты или юнкера. Обращение его с офицерами было даже хуже. "Исполненною отчаяния" называет свою службу один из свитских офицеров по квартирмейстерской части, обучавшихся в зимнем дворце под руководством Аракчеева. Генерал–квартирмейстер разражался площадными ругательствами при малейшем поводе и под ничтожнейшими предлогами. Однажды он одному из колонновожатых дал пощёчину; другой раз осыпал позорною бранью заведовавшего свитскими офицерами, подполковника Лена. Лён, служивший под начальством Суворова и награждённый георгиевским крестом, сдержался, безмолвно выслушал брань и остался при своих занятиях до конца дня; но вернувшись домой, написал Аракчееву короткое письмо и застрелился.

В то время как Государь не скупился на взыскания и кары, от престола лились широким потоком и награды, в виде чинов, орденов, деревень. Особенно быстро шло повышение в чинах, потому что при ежедневном увольнении в отставку служащих, вакансии беспрестанно открывались, а кто получал к тому же награды чинами, то подвигался вперёд со скоростью вдвойне ненормальной. Что касается орденов, то Павел I не раздавал их, а метал. Так как Государь был гневлив, но не злопамятен, то случалось нередко, что лица, подвергшиеся каре, почему–либо замедленной в исполнении, не только не получали наказания, но были осыпаемы милостями. Знаки монаршего благоволения лились на иных истинным дождём. Нелидов из камер–пажей сделался генерал–адъютантом в год и три месяца и в такой же почти срок попал в тайные советники. Каннабих дослужился до полковника ещё скорее. Но быстрое возвышение и обилие наград, не гарантировали от внезапной немилости, а напротив. Государь был сам первым себе врагом; в нем самом заключались дурные особенности тогдашнего правительства.

Но в Государе было много хорошего, и это хорошее не могло не выказаться в преобразованиях. В государстве стало спокойнее: боясь жестоких кар, власти сделались осторожнее в своевольствах и насилиях; грабежи по дорогам, успевшие местами перейти в хроническое состояние, ослабли или превратились; на Волге, бывшей местом частых и дерзких разбоев, за год установилось спокойствие, какого давно не знали. В военном законодательстве проведено желание оградить наказания нижних чинов от произвола и чрезмерной жестокости начальников, для чего исполнение наказаний поставлено под контроль губернаторов и комендантов. Введено единообразие дисциплинарных и уголовных постановлений, что было далеко не лишнее. По степени строгости требований и взысканий, при Екатерине существовали, можно сказать, три системы; Румянцева (самая строгая), Потёмкина (самая слабая) и средняя между ними, Суворова. Это дурно влияло на дисциплину и субординацию. Когда Репнин, последователь Румянцева, на смотрах и манёврах строго взыскивал за малейшие неисправности и упущения, слышались сквозь зубы замечания, что Суворов на такие мелочи смотрит сквозь пальцы. Правда, взыскательность и строгость при Павле I приведены не к среднему, а к высшему градусу, но по отзыву одного современника, старого и разумного генерала, "принцип этот остался далеко не без пользы, потому что породил постоянную и недремлющую бдительность, под страхом грозной взыскательности". При Павле не было прежнего незаконного расхода людей в частях войск, прекратилось растаскивание солдат частными лицами для партикулярных надобностей, люди не пропадали бесследно, их не обкрадывали, и начальники не наживались на их счёт в прежней мере.

Во взглядах и поступках Государя высказывался порою такой возвышенный образ мыслей и душевная сила, которые резко выступали на тёмном фоне дурных его сторон. Не лишним будет один пример, хотя и не относящийся до военной части. Несколько поляков, главных деятелей революции и войны 1794 года, содержались арестованными в Петербурге: одни вопреки объявленной Суворовым амнистии, другие в качестве пленных, один или два как не согласившиеся дать реверс. Павел I повидался с главными из них и приказал всех их выпустить на свободу, по приведении к присяге. Сделано однако характерное изъятие. Арестанты жили в частных, для них нанятых домах, кроме Капустаса и Килинского, содержавшихся в крепости вместе с двумя французами, из которых один давно уже сошёл с ума, и его велено поместить в дом умалишённых, а другого, Боно, держать по прежнему в заключении, так как он прислан Сиверсом из Варшавы по подозрению в шпионстве. Косцюшке предложено вступить в русскую службу, но он отказался и пожелал выехать из пределов России. Он снабжён деньгами и уехал в Стокгольм. Графу Потоцкому пожаловано 1000 душ, прочим выданы на проезд деньги. Капустас и Килинский получили по 100 червонцев и поехали в прусские пределы, но в марте следующего 1797 появились в Литве, высланные из прусской Польши, как опасные люди. Литовский генерал–губернатор пришёл в замешательство и испрашивал приказания в Петербурге. Он доносил, что Капустас и Килинский просят дозволения поселиться в польско–русских областях, но это невозможно, так как они люди "со всех сторон опасные"; кроме того, по их следам, прусское правительство станет пожалуй высылать и других. Государь приказал предоставить Капустасу и Килинскому свободу жить, где пожелают. Они поселились в Вильне, и взгляд Государя на неосновательность опасения местного начальства оправдался. Но доброе и благое в деятельности Павла I сверкало лишь в виде бликов на фоне мрачной картины его преобразовательной деятельности. Так было и в крупном, и в мелочах. Желание все урегулировать и подвести под одну мерку механической исполнительности побудило Государя, отступив от прусского образца, унизить фельдмаршалов и дать им одинаковые с низшими генералами обязанности. К этой же цели привело производство в фельдмаршалы, в мирное время, почти десятка генералов, в том числе самых заурядных, тогда как в наследство от Екатерины он получил Румянцева и Суворова, которых знала и которыми гордилась вся Россия. Также точно ослаблен был в своём значении вообще генеральский чин, искусственным умножением генералов и производством в них юношей. Учреждение шефов уронило в глазах офицеров полковников, которые оказались связанными по рукам и ногам — крайность ещё более вредная, чем практиковавшаяся при Екатерине, ибо начальник теперь обращался в куклу. Заимствуя из прусского устава все, что бесполезно и неприложимо, переделали внутренний состав частей войск, освящённый привычкой и боевым опытом: ссадили штаб–офицеров пехоты с коней, так что в строю они ничего не могли видеть; уничтожили подразделения унтер–офицерских чинов, дали им алебарды вместо ружей, т. е. сделали бесполезными для боя 100 человек в полку. Вместо прежней удобной и простой одежды, принята самая причудливая и стеснительная; "смешная", как её справедливо называли многие современники: лакированные башмаки, которые никогда не употреблялись русскими и мешали пехоте ходить. На походе, по грязи, солдату было истинное мученье со штиблетами, штиблетными подтяжками, крючками, башмачными петельками и проч. Прежнюю причёску, дозволявшую содержать голову в чистоте, заменила сложная куафюра с салом, пудрой и прямыми их последствиями — паразитами. Нужно было заводить парикмахеров, в ночь перед смотрами нельзя было ложиться спать, чтобы не испортить причёску, ибо два парикмахера в эскадроне едва успевали кончить своё дело, работая целую ночь.

В службе завелась надоедливая, мертвящая мелочность; в мелочах путались начальники, из мелочей не мог выбраться солдат. Все шло за предмет первостепенной важности, заднего плана не существовало, сущность дела улетучивалась. Сам Государь, бывая ежедневно на разводах, снисходил до того, что приезжал на место развода заранее, назначал линию фронта, после развода присутствовал при смене главного караула в Зимнем дворце. Инспекторы проверяли только строевое ученье и внешний вид войск. Доискиваться до сути им было недосужно, да и многие ли из них понимали эту суть, выйдя из гатчинской школы? А между тем они, пользуясь неограниченным доверием Государя, были решителями судеб. Развились разные ухищрения и уловки. Так, при прохождении одного конного полка через Ригу, при недостатке новых высоких сапог, кои не успели заготовить, людям были надеты на правую ногу новые сапоги, а на левой — красовались старые, Уловка удалась, но куплена она дорогой ценою — заговором полкового командира и офицеров с солдатами, чтобы обмануть начальство. Такое отношение к делу коренилось в характере требований. Устав предписывал например офицерам иметь сюртуки, зимой подбитые байкою, а летом — стамедом, "но не иметь для сего двух сюртуков". Правило об обеденных столах генералитета, на время полевых кампаний, назначало число столов, блюд и кувертов даже у фельдмаршала; прочим генеральским чинам эти цифры точным образом соответственно уменьшались, а ужины запрещались под опасением вычетов из жалованья. Увлечение мелочами доводило до неуважения к существенному, вело к переменам, затрагивавшим предание и историю. Чтобы больше сроднить войска с их знамёнами, Пётр Великий дал каждому полку название по имени русских городов и земель; теперь полки назывались по имени своих шефов. После Голландской экспедиции 1799 года, русский посланник в Англии обходя наших больных в портсмутском госпитале, спросил одного из них, какого он полка. "Не знаю", отвечал солдат: "Прежде был такого–то, а потом какому–то немцу дан полк от Государя". Не знали и высшие начальники. В Праге, на обратном пути в Россию из Швейцарии, Суворов спросил нового ординарца, какого он полка. "Драгунского Шепелева", — был ответ. "Я этого не знаю, как полк назывался прежде?" — "Петербургский", — отвечал ординарец.

Боевым войскам, понимавшим разницу между мирными и военными условиями службы, педантичные требования нового устава несомненно представлялись невразумительными. Им не могло придти в голову, что их тридцатилетние победы ничего не значат, а между тем так выходило. На донесение одного местного инспектора о неполучении до сего времени одним полком медалей за пражский штурм, Павел I отвечал: "медалей за пражский штурм бывшим на нем отпущено не будет, понеже я его не почитаю действием военным, а единственно закланием жидов".

Страх был главным двигателем службы. Участник пражского штурма уверяет, что шёл с полком на смотр с ужасом, какого не испытывал, идя на штурм. Никто не был уверен в завтрашнем дне, беда налетала нежданно–негаданно. Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя была потрясена в глубине её основ; уважение к старшим потеряно, потому что всех уравнивали вспышки гнева и болезненная подозрительность Павла. Громадные заслуги сводились к нулю, достоинство не принималось в расчёт, недавние милости Государя ничего не значили в этой азартной игре счастья и несчастья. Инициативу и самодеятельность подсекли в корне; требовалась только исполнительность. Служба впала в карикатуру: на лекциях у гатчинских наставников учились боевые генералы, старые победоносные вожди встречали не нюхавших пороха мальчиков — штаб–офицеров с рапортами и представляли им свои полки. Офицеры тяготились службой и сотнями её оставляли, чтобы убраться до беды, или подчинялись жребию с тупым чувством равнодушия, или выказывали к ней пренебрежение, осмеивая вновь заведённые порядки.

Новые порядки прививались туго, исключая разве одной гвардии, и не из–за недостатка доброй воли. Служили тогда долго, служебные правила, привычки и злоупотребления въедались глубоко, и отрешиться от них было трудно. Вводимые по всем отраслям преобразования представлялись хаосом, где разобраться было делом непосильным для людей, лишившихся самообладания, а боязнь кары, страх беды — только увеличивали суматоху и заставляли терять голову. И кары не медлили. В 4 года и 4 месяца царствования Павла I уволено, отставлено и выкинуто из службы 7 фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2,000 штаб и обер–офицеров.

Как велось дело в военном ведомстве, так и всюду. Страх, боязнь за себя сделались всеобщими двигателями. Наказания потеряли смысл, награды тоже. Особенно тяжело жилось в Петербурге. Обязанность выходить из экипажа хоть бы в грязь для приветствия проезжающего Государя, проходить мимо дворца с непокрытой головой в любую погоду. Запрещались те или другие фасоны одежды, и проч. и проч. Нравственная атмосфера сделалась тяжёлою до удушливости; в ней не могли долго жить люди, не считавшие себя за манекенов. Менее чем кто–либо мог в ней жить Суворов.