Генералиссимус князь Суворов

32. Итальянская кампания. Перемена театра войны. 1799.

Наступление в Генуэзскую Ривьеру было таким естественным шагом после победы при Нови, что Суворов не сразу от него отказался, несмотря на прямые распоряжения из Вены. Не все австрийские генералы приняли эти распоряжения к безусловному исполнению; нашлись люди, которые под риском личной ответственности сочли долгом повиноваться не гофкригсрату, а главнокомандующему. Генерал Кленау продолжал наступление по морскому берегу впредь до изменения фельдмаршалом плана действий. Но надежды Суворова лопнули очень скоро. Франц подтвердил свою волю, в надежде, что "неприятель вынужден будет сам покинуть Ривьеру по недостатку продовольствия". Кленау, подойдя к Генуе, но не поддержанный армией, вынужден был отступить с уроном в несколько сот человек. Роспуск тосканских и особенно аретинских ополчений, весьма полезных для коалиции и не провинившихся самовольством или безначалием, также был вредной мерой в военном и политическом отношении, и граф Цукато выехал из Сотканы, чтобы спасти в глазах итальянского народа честь русского офицера. Предначертания Суворова, так хорошо задуманные и успешно приводимые в исполнение, разлетелись прахом.

Из Швейцарии были получены неприятные известия: принц Виктор Роган и Штраух, вытесненные французами из Валиса, с большим уроном отброшены к Домо д'Оссола и к Белинцоне. Занятием Симплона и Сен–Готарда французы открыли себе путь в тыл итальянской союзной армии. Тревога распространилась до Милана, и Суворов поспешно двинул Края на подкрепление Штрауха и Рогана. Дело ограничилось одной тревогой, ибо французы дальше не двигались, но зато грозила опасность со стороны крепости Кони. Тут давно были почти ежедневные аванпостные стычки, но Суворов не обращал на них внимания, хотя и знал, что на границе собирается французская армия под начальством Шампионэ. Лишь при настойчивых слухах о соединении Шампионэ с частью войск Моро он приказал Краю спешить назад. Однако и эта тревога оказалась пустой; демонстрации Шампионэ проводились так медленно и нерешительно, что разоблачали своё назначение, и Суворов спокойно оставался в лагере при Асти.

Пункт этот находился на полпути между Турином и Тортоной и был избран как центральная позиция на случай предприятий французов со стороны Кони или Генуи. Осада тортонской цитадели, прерванная сражением при Нови, после победы возобновилась, однако огонь осадных батарей не имел действенности против казематированных построек, и Суворов, в нетерпении, приказал корпусу Розенберга готовиться к штурму. Уже не один раз подобные крайние решения приводили к искомому результату — сдаче крепостей; в этом случае угроза штурма тоже произвела действие, тем более, что разгром французов при Нови отнимал у храброго и решительного тортонского коменданта надежду на освобождение крепости от осады. 11 августа заключено до 31 числа перемирие, а в этот день условлено сдать крепость на капитуляцию, если она не будет выручена французской армией, причём гарнизон получал свободу с правом возвратиться во Францию, а со своей стороны давал обещание не служить против союзников 4 месяца. Условие было выгодное для обеих сторон, потому что по исчислению инженеров, требовалось не меньше 3 недель для пробития бреши. Но срок капитуляции задержал Суворова в Италии и был одной из причин неудачи Швейцарской кампании.

Три недели простоял Суворов в лагере при Асти. Здесь, как и в Александрии, справлялись торжественные дни, служились молебны, раздавались награды при церемониальной обстановке. Отовсюду поздравления, пожелания дальнейших успехов, милости коронованных особ. Сардинский король, выразив глубокую признательность Императору Павлу, обращался с любезными письмами к Суворову, называя его "бессмертным". Карл Эммануил даровал Суворову высшие награды королевства, сделал его "великим маршалом пьемонтских войск и грандом королевства, с потомственным титулом принца и кузена короля", так что с этого времени король и его братья подписывались в письмах к Суворову: "Votre tres–affectionne cousin". Депутация от Турина поднесла фельдмаршалу золотую шпагу, осыпанную драгоценными камнями, с благодарственной надписью. Множество поздравительных и признательных адресов получил Суворов из разных частей Италии. Даже камердинер его, Прохор Дубасов, попал в милость: Сардинский король наградил его двумя медалями за заботы по сбережению здоровья Суворова.

Император Павел был чрезвычайно рад, что его подданный, предводитель русских войск, сделался предметом такого внимания и отличий, что и высказал в любезном рескрипте на имя Сардинского короля, благодаря его за великодушную оценку заслуг Суворова и русской армии. И самому Суворову Государь выразил по этому поводу своё благоволение, как бы не желая упустить случая сделать ему приятное. Дозволив принять отличия, пожалованные Карлом Эммануилом, Государь написал: "чрез сие вы и мне войдёте в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы между собою все почитаются роднёю".

В Англии он тоже сделался любимым героем. Англичане, между которыми столько эксцентриков, смотрели на его причуды и выходки благосклонно. Газетные статьи о Суворове и его подвигах появлялись чуть не ежедневно; издавались и особые брошюры с его жизнеописаниями, и карикатуры, способные вызвать улыбку. Имя Суворова сделалось даже предметом моды и коммерческой спекуляции; явились Суворовские причёски, Суворовские шляпы, Суворовские пироги и проч. В театрах пели в честь его стихи, на обедах пили за его здоровье; по словам русского посланника в Лондоне, графа Воронцова, Суворов и Нельсон были "идолами английской нации, и их здоровье пили ежедневно в дворцах, в тавернах, в хижинах". На официальных обедах, после тоста за здоровье короля, провозглашалась здравица Суворову; однажды, после смотра Кентской милиции и волонтёрам, когда лорд Ромней угощал короля и все 9,000-ное войско обедом, король провозгласил первый тост за здоровье Суворова. Воронцов обратился к Суворову с просьбой выслать свой профиль для гравирования и когда получил, то благодарил, говоря, что ему не дают покоя, все жаждут иметь изображение героя. То же происходило почти во всей Европе. Известный корреспондент Екатерины II Гримм, бывший в 1799 русским резидентом в Брауншвейге, пишет Воронцову, что вынужден принимать процессии желающих взглянуть на миниатюрный портрет Суворова, подаренный ему Суворовым после последней Польской войны, и теперь заказал с портрета гравюру. В России слава Суворова доведена патриотическим чувством до апогея. Он был гордостью отечества; в современной корреспонденции беспрестанно наталкиваешься на слова: "приятно быть русским в такое славное для России время". Как ни щедро император Павел награждал Суворова, но русскому обществу это казалось мало; ожидали чего–нибудь доселе не бывалого, и носились разные слухи. В московском воспитательном доме напечатали рисунок новой звезды, якобы учреждённой Государем для пожалования собственно Суворову, и рисунок этот продавался по 25 коп. за экземпляр, а так как ничего подобного не предполагалось и слух был ложный, то приказано разыскать выдумщика.

Таким образом Суворов, сидевший в Асти, был предметом всеобщего любопытства, изумления и чуть не благоговения в антиреволюционной Европе, а в революционной Франции возбуждал ужас. Многие считали неизбежным скорое вторжение русского полководца в пределы республики, и составляли пари насчёт срока, нужного ему, чтобы достичь Парижа. Эти два хора, друзей и врагов, были явлением естественным; ненормальным было отношение Австрийского правительства. Больше всех была обязана Суворову Австрия, а от австрийского императора Суворов не видел ничего, кроме комплиментов и крупных неприятностей. Даже в переписке лиц дипломатического мира это служит предметом недоумения и негодования.

В Асти Суворов занимался обучением войск; цепь учений, манёвров, смотров не прерывалась. В лагерь стекались толпы любопытных, с напряжённым вниманием следили за русскими войсками, силясь уловить тайну постоянных побед. Суворов давал австрийским генералам наставления в военном деле. Совершенно верно относя поражение Штрауха и Рогана раздроблению их сил, Суворов указывал Гадику, что его 13,000-ный корпус слишком разбросан, ибо в главном отряде остаётся всего два батальона. Кордонная линия всегда может быть опрокинута, потому что неприятель выбирает один пункт для нападения; все пути и тропинки следует занимать не для их защиты, а для наблюдения, дабы дать время главным силам поспеть навстречу противнику. Барону Краю Суворов писал: "Ни одного поста не должно считать крепостью. Нет стыда уступить пост превосходному в числе неприятелю; напротив, в том и состоит военное искусство, чтобы вовремя отступить без потери. Упорное же сопротивление для удержания иного поста стоило бы дорого, между тем впоследствии придётся всё–таки отдать его превосходному неприятелю. Уступленный пост можно снова занять, а потеря людей невозвратима; нередко один человек дороже самого поста".

Из этих инструкций видно, как здраво смотрел Суворов на кордонную войну, излюбленную австрийцами. В письмах Разумовскому он не раз говорил про фальшивое направление их военного искусства и упоминал про "знаменитый Лассиев кордон" в последнюю Турецкую войну, который турки прорывали когда хотели и где хотели. Приведённые наставления доказывают, что Суворов вовсе не требовал одоления неприятеля во что бы то ни стало, как это многие полагают. Он не вводил отступательный принцип в обучение войск, как начало деморализующее, и в беседах с людьми противоположной школы стоял за наступательную теорию, не допуская и таких изъятий, которые сам делал на практике. Однажды Мелас, будучи раздражён сарказмами Суворова на счёт ретирад, сказал ему с досадой: "Да, я ведь забыл, что вы генерал Вперёд". Суворов отвечал ему: "Правда, вперёд; но иногда оглядываюсь и назад, однако не для того, чтобы бежать, а чтобы напасть". Все это Меласу и другим было не понять. Он говорил: "У меня правило — атаковать, не обороняться и слабому отряду благовременно уступать сильнейшему".

И в Асти, и в Александрии Суворов вёл обычный образ жизни. Вставал чуть свет, несколько раз в день обливался холодной водой, ходил одетый в лёгкую летнюю материю, обедал в 8 часов; работал в кабинете прилежно и много. Его часто посещали иностранцы, преимущественно англичане, люди родовитые или высоко стоящие; он с ними беседовал о литературе, современной политике, военном деле. Беседа велась преимущественно за столом, оттого зачастую обедало у Суворова много приглашённых; он даже переносил срок обеда на 9 часов утра, говоря с забавною серьёзностью, что этого требует приличие, так как англичане садятся за стол позже европейцев. Обеденное время служило для Суворова отдыхом и развлечением; он был за столом весел, разговорчив, шутлив, засиживался долго, иногда часа по три, оттого зачастую съедал и выпивал лишнее. К концу обеда Суворов обыкновенно начинал дремать, так что кто–либо из адъютантов подходил к нему и напоминал, что время вставать из–за стола, или Прохор толкал его без церемонии под бок, говоря: "пора, сударь, спать". Имели они полномочие — удерживать хозяина от излишества в еде и питьё, только это не всегда исполнялось с успехом.

Обед бывал обыкновенно прескверный, особенно в постные дни, и только привычные люди могли им удовлетвориться; прочие или почти ничего не ели, вставали из–за стола голодные и отправлялись куда–нибудь навёрстывать недостатки Суворовской кухни, или же, заставив себя сделать честь знаменитому хозяину, расстраивали желудок и принимали лекарство. За столом Суворов давал полный ход своим причудам: приказывал обносить водкой того, кто после молитвы Отче наш не сказал аминь, смотрел, чтобы кто–нибудь не просыпал невзначай соль, декламировал финские песни, осыпал сарказмами генералов, которые неловким выражением или поступком становились в разрез с его складом понятий. Насмешек Суворова боялись все, не исключая даже таких уважаемых им лиц, как Дерфельден. По мере того, как положение и знаменитость его возрастали, Суворов стеснял себя все меньше, и выходки его переходили иногда из невинных чудачеств в распущенность и непристойность. Так, он часто появлялся в окне голый, т. е. в своём излюбленном домашнем летнем костюме, в котором несколько лет назад принимал визит Платона Зубова. Заурядные чудачества шли своим чередом. Меласа он часа по два держал, рассказывая ему про русскую масленицу, про блины, передавал ему эпизоды русской деревенской жизни, учил произносить трудные русские слова, или давал военные наставления, цитируя своё боевое прошлое. Мелас хлопал глазами, пыхтел, потел, пока наконец не вырывался из этой пытки, и по поводу Суворовских самовосхвалений замечал Фуксу, что этот человек подавляет своей гордыней, на что впрочем имеет право. Разговаривая с лордом Бентинком, Суворов все натягивал свои якобы спускавшиеся чулки, намекая на желание получить орден Подвязки. Принимая молодого комиссариатского чиновника, получившего поручение купить для армии 5,000 пар сапогов, он бросился к нему на шею и вскричал: "иди спасать Европу". В Асти его навестил 85-летний маркиз, пожелавший познакомиться с героем эпохи. Дряхлый старик с трудом втащился в приёмную; Суворов его обнял, расцеловал и посадил, сам пред ним стоял и беспрестанно называл "папенькой", а окружающим пояснял, что юность должна чтить старость. Состоявший при нем Фукс попал однажды под боевой огонь и, чтобы избавиться от подобных сюрпризов, сознался Суворову, что боится. "Не бойся ничего", сказал ему Суворов: "Держись только около меня, я ведь сам трус".

Все шутки, выходки и дурачества практиковались почти исключительно в людях, в обществе, за столом; в кабинете, за деловыми занятиями, им не было места. Тут Суворов являлся другим человеком, и разве только немогузнайство или что–нибудь равносильное могло вызвать в нем выходку. Если он диктовал приказания, исполнитель не смел вымолвить ни слова; при докладах также надлежало держать ухо востро и быть крайне внимательным. Только приспособившись ко всем требованиям Суворова, лица, состоявшие при нем, приобретали уверенность в себе, не боялись своего начальника и даже во многих отношениях вертели им по своему усмотрению.

Непроизводительно для целей войны проходили недели в Асти. Дипломатия работала, но различие целей трёх союзников клало на эту работу печать а разрушения. Чего не успели сделать Суворовские победы, то не могло быть исполнено переговорами.

Ещё весной предполагалось расширить союз привлечением Пруссии, северных германских владений, Дании и Швеции, а также освобождением Голландии от Франции. Проект не удался, но мысль о предприятии против Голландии не была оставлена. Вырвать из рук неприятеля голландский флот и завладеть им или хоть истребить его было мечтой Лондонского кабинета, которая прикрывалась официальной целью — уничтожить Батавскую республику и восстановить прежний порядок. Эта цель отвечала взглядам русского Императора, а потому он, не ожидая решения подробностей, приказал снаряжать войска и флот для экспедиции против Батавской республики. То же делалось в Англии; герцог Йоркский был назначен главнокомандующим союзными силами. Приготовления велись спешно, но заключённый договор по настоянию Лондона содержался в секрете от Австрии.

Суворову сообщили о морской экспедиции к берегам Голландии. Он был противником крупных десантов и потому пришёл в отчаяние, представлял себе будущность предприятия в самом мрачном свете, и говорил: "Господи, да не буду я пророком". Опасения его сбылись, хотя и по другим причинам.

Как только Венский кабинет проведал про секрет Англии и России, он решил использовать Голландскую экспедицию к возвращению Нидерландов под владычество Австрийского дома, и принялся расчищать путь прокламациями к бельгийскому народу, дипломатическими нотами и пр. Следующей ступенью к цели стало новое размещение войск. Между Петербургом и Лондоном решено было оставить в северной Италии одни австрийские войска, а в Швейцарии сосредоточить все русские под началом Суворова для вторжения во Франш–Контэ. Эрцгерцог Карл должен был прикрывать их правый фланг, а австрийские войска в северной Италии — левый. План решено приводить в исполнение по совершенном утверждении союзников в Италии и Швейцарии. Предложение Англии и России сообщили Венскому двору, который потребовал изменения: эрцгерцогу Карлу действовать на нижнем Рейне, войдя в связь с англо–русским десантным корпусом в Голландии и стараясь поднять в Бельгии восстание против французов, а для связи эрцгерцога и Суворова учредить небольшую промежуточную армию. Кроме того, Австрийское правительство предлагало отложить до будущего года вторжение в пределы Франции, перемещение же русских войск из Италии в Швейцарию исполнить безотлагательно, но постепенно. Не усмотрев в этом контрпроекте задних мыслей, Павел согласился. Для него было важно, что вторжение во Францию оставалось в силе, хотя и отлагалось; кроме того, ему было приятно, что главное предприятие поручалось его войскам и его полководцу.

Суворов расходился со взглядами Государя на существо вопроса. Он говорил, что вторжение во Францию поднимет все население на защиту родины, и пока республиканская армия не заявит себя за прежнее правительство, восстановление старого режима исполнимо лишь на бумаге, на языке у проходимцев–эмигрантов и в голове политических мечтателей. При Екатерине он был другого мнения, но с тех пор набралось много новых фактов. Это было вопросом высшей политики, куда ему вторгаться не подобало, но он был против немедленного вторжения в республику и считал это возможным лишь в будущую кампанию, в чем сошёлся со взглядами Венского кабинета. План нового распределения армий был принят ещё до сражения при Нови, когда судьба Италии не была решена окончательно. Несмотря на это, император Франц приказал Суворову приводить его в исполнение безотлагательно. Суворов не мог согласиться. Даже после победы при Нови он был убеждён, что изгнание французов окончится с завладением Генуэзской Ривьерой и последними французскими крепостями; надо обеспечить зимние квартиры для подготовки к новой кампании; требуется около двух месяцев для упрочения сделанных в Италии завоеваний. Кроме того, русские войска не были снаряжены, чтобы самостоятельно вести горную войну. Им требовались необходимые запасы, заряды, горные орудия, понтоны; они нуждались в штабных офицерах, знакомых с краем. По первому плану Суворов должен был идти в Швейцарию только с 11.000 Дерфельдена, а император Франц требовал, чтобы он сменил также и Гадика. Это было невозможно, так как корпуса Дерфельдена едва хватало на смену Гадика, и Суворову пришлось бы, по словам его письма к Ростопчину: "одному со свитою прибыть к Римскому–Корсакову на своём буцефале". Павел дозволил взять в Швейцарию, кроме Дерфельдена, почти весь корпус Розенберга, но большая часть прочих невыгодных сторон плана, на которые указывал Суворов, осталась.

Все доводы ни к чему не привели. Венский двор настаивал на немедленной смене войск, не слушая никаких резонов. Он разрешил оставить войска Гадика на прежних позициях лишь на недолгое время и подтвердил Суворову — не выводить из Италии ни одного австрийского солдата. Венский двор опасался, или делал вид, что опасается, за свои владения, за Германию, Италию, и отношения между ним и русским полководцем становились все хуже. После победы при Нови Суворов отправил Императору Павлу оригиналом повеление из Вены, делавшее эту победу почти бесцельной. Он жаловался, что его "делают экзекутором какого–нибудь Дитрихштейна и Тюрпина" (члены гофкригсрата) и просил доложить Государю, что после генуэзской операции будет ходатайствовать о своём отзыве формально. Через два дня он пишет Ростопчину, почти то же; говорит, что болен и изнурён духом и что "должен вскоре в каком ни есть хуторе или гробе убежища искать". Ростопчин убеждал его отказаться: "Заклинаю вас спасением Европы, славою вашею, презрите действие злобы и зависти, вы им делами вашими с младых лет подвержены были… Как могут заграждать вам путь те, коих вы научили побеждать и остановили бегущих, забывающих стыд, верность и страх Господень". В другом его письме читаем: "Молю вас со слезами и на коленях у ног ваших, оставайтесь и побеждайте. Вам ли обижаться гнусными хитростями коварного правления, вам ли ждать соучастия в главе вашей от гнусных генералов, кои дожили, а не дослужились до сего звания? Вы их оставите — и они докажут, что их участь — или ничего не делать, или быть повсеместно битыми".

Императору Павлу Суворов откровенно излагает свою скорбь и недоверие к будущему. "Начало моих операций будет и должно зависеть единственно от обстоятельств времени, назначение которому венский гофкригсрат делает по старинному навыку к таковым идеальным политическим выметкам. Беспрерывные оттого последовавшие военные неудачи, помрачавшие славу австрийского оружия, не научили его ещё поныне той неоспоримой истине, что от единого иногда мгновения разрешается жребий сражения". Про будущие операции он говорит, что для успеха их необходимее всего единодушное содействие всех союзных войск, а именно в этом и сомневается: "чтобы эрцгерцог Карл и генерал Мелас, порабощённые гофкригсрату, не отозвались неимением особенного от оного на то повеления". Не ждёт он успеха и от демонстраций, предписываемых планом, говоря, что лучше сосредоточить войска для важных операций, чем разбивать их для побочных целей.

Суворов посылает другое донесение, прося у Государя прощения, что в скорби сердца упомянул об увольнении в отечество, "но когда наглостью и дерзновенностью союзного, облагодетельствованного кабинета оскорблялись некоторым образом слава и достоинство монарха моего и победоносного мне вверенного его оружия, тогда долгом поставлял я уклониться в мирное жилище". Император на него не гневался, и был тех же мыслей об австрийской политике. Не мог русский государь, даже и не с темпераментом Павла Петровича, читать хладнокровно донесения победоносного полководца, где говорилось, что несмотря на победы, поднявшие дух австрийцев, он, Суворов, получает от Римского императора "токмо равнодушные письма, наполненные иногда выговорами, или же предписаниями — относиться в такой отдалённости о всех военных операциях предварительно к нему". Не мог он не согласиться и со словами Суворова: "Непонятны для меня Венского двора поступки, когда единое мановение Вашего Императорского Величества — возвратить войска в империю Вашу — может ниспровергнуть все заносчивые его умыслы".

Венскому двору не было расчёта затрагивать "славу и достоинство русского Государя и его победоносного оружия", потому что Россия представляла ещё из себя колодезь, из которого Австрии приходилось пить. Но собственные интересы были для неё так дороги, а близорукость руководителей её политики так велика и средства к достижению целей до того неразборчивы, что, благодаря Суворову, подтасовка в игре обнаружилась раньше, чем было полезно для Австрии. Своекорыстные виды Венского двора скоро обнаружились по отношению к итальянским владетелям, преимущественно к Сардинскому королю. Мы уже видели, что распоряжения Суворова, изменённые или отменённые Венским кабинетом, частью исходили прямо из повелений Императора Павла, частью принимались Суворовым, но соответствовали политике Петербурга. В Вене забили тревогу; полетели дипломатические ноты в Петербург; была пущена в ход угроза, что в случае вызова Карла Эммануила с острова Сардинии в Пьемонт австрийские войска будут выведены оттуда в Ломбардию. Тем временем Суворов послал Пьемонтскому королю приглашение возвратиться в свои владения и сообщил об этом Разумовскому, но посол не посмел передать новости Тугуту, а умолял Суворова отсрочить исполнение. Подоспело и решение из Петербурга: Павел уступил союзникам. Из Вены послано Суворову повеление и поставлена на вид его обязанность — беспрекословно исполнять повеления Венского кабинета.

Суворов попал в щекотливое положение и сообщил Карлу Эммануилу, что союзные дворы решили отложить Его возвращение в Турин до благоприятного времени, когда французы будут изгнаны из северной Италии. Между тем Карл Эммануил, на основании прежнего решения Павла I, прислал к Суворову наместника, графа Сент–Андре. Сент–Андре понял своё неловкое положение, старался сообразоваться во всем с австрийским уполномоченным, но снова предложил о сборе пьемонтских войск и милиции. Суворов передал это на усмотрение Венского кабинета, и получил отрицательный и неприятный ответ. Кроме того ему сообщалось, что император не соизволяет на принятие им, Суворовым, звание фельдмаршала сардинских войск, ибо пока австрийская армия занимает Пьемонт, не может быть сардинской армии. Сардинский король тем временем готовился к отъезду, так как не получил ещё предложения остаться, а герцог Аостский уже прибыл в Ливорно и писал Суворову, что скоро будет "иметь счастие лично познакомиться с освободителем Италии". Суворову пришлось изворачиваться. Он отклонил свидание с герцогом Аостским, приехавшим в Александрию, скрепя сердце, не дозволил ему переселиться в поместье близ Турина, указав на другое, более уединённое, и до отъезда из Италии с ним не виделся. Известие о предстоящем возвращении Сардинского короля его было послано в Петербург, как и прошение коллегии кардиналов, правившей делами Римской церкви вместо находившегося в заключении папы. От коллегии являлась депутация к Суворову, но свидание это, в виду венской политики, не могло повести ни к какому результату.

Таким образом, почти вся Италия обратилась за покровительством к русскому Императору. К нему стремились и надежды других европейских государей, потому что французская революция и алчная Австрия были для них Сциллой и Харибдой, которые одинаково грозили гибелью. Австрия ещё нуждалась в союзе, но уже тяготилась присутствием союзников там, где можно было пожинать плоды победы в свою пользу. Русские войска, особенно их предводитель, были в Италии не только бесполезными, но вредными для Австрии. Надо было сбыть с рук во что бы то ни стало, чем скорее тем лучше, этого неподатливого человека, воителя за принципы, верного и убеждённого исполнителя воли своего Государя. Ревность и зависть подсказывали тоже самое. Верно писал в сентябре Гримм графу Воронцову: "Если держаться одной газеты Венского двора, Суворов командует армиею невидимо, подобно тому, как Провидение управляет землёй, с тем лишь различием, что Провидению иногда служили молебны, тогда как о Суворове не упоминалось. Вы мне разъяснили дело; я не знал, что главное начальствование принадлежало Тугуту и что Суворова взяли только для того, чтобы снабдить барона первым адъютантом. Надо сознаться, что генералиссимус Тугут выказал большое уменье в выборе людей и что он напал на человека самого покладистого, способного вполне подчиниться его дурацким идеям".

Было бы лучше, если бы поворот во взглядах русского Государя на австрийскую политику произошёл раньше. Но этому препятствовала дальность сношений, желание Павла I довести дело до конца на благо монархической Европе, извороты Венского кабинета, присутствие в Вене такого посланника, как Разумовский. Разумовский, гордый и надменный со своими, русскими, был покорнейшим слугой Тугута и свои дипломатические способности употреблял не на проведение в Вене взглядов и воли русского Государя, а на толкование Петербургу Тугутовских идей в выгодном свете. В числе словесных высочайших повелений, мы находим ещё 31 декабря 1798: "Отставить Разумовского, а вместо него Колычева". Быть может, это был простой взрыв вспыльчивости Павла I, так как повеление осталось не исполненным, но оно показывает, как давно появились поводы к неудовольствию. В 1799 г., 31 марта, последовало повеление назначить Разумовскому помощником по военной части Колычева; но Разумовский отстранял его от дел и не допускал к переписке с Суворовым, сам же между тем продолжал свои извороты, больше всего опасаясь раздражать Тугута. Но неудовольствие Государя и Суворова на Разумовского увеличивалось. В конце июля было выражено ему Государем негодование в весьма категорической форме, с изложением всех причин: "Я желал бы также, чтобы вы, при каждом сношении вашем с бароном Тугутом, помнили, что вы русский и посланник мой в Вене по моим делам". Затем было получено в Петербурге первое прошение Суворова об отставке, передано к Разумовскому и повелено просить аудиенцию у австрийского императора, которому объявить, что если Венский кабинет не изменит поведения относительно фельдмаршала, то последний уполномочен собрать русские войска в одно место и действовать по своему усмотрению. Разумовский, получив повеление, сообщил Суворову, что так как русские войска с Суворовым должны перевести в Швейцарию, угроза Государя теряет смысл, а потому он решил её не передавать в интересе сохранения союза, в чем надеется получить одобрение фельдмаршала. Суворов ответил сухим письмом с полным своим несогласием с мнением посла, прибавив: "Вообще, где некоторым образом оскорбляется слава оружия Его Величества, там потребны твёрдость духа и большая настоятельность". О "неуместной деликатности" Разумовского Суворов сообщил Ростопчину: "Усильнейшие настояния русского посла и большая твёрдость в Вене, были бы для дел службы в течение нынешней кампании гораздо полезнее" и объявил, что прекращает сношения с Разумовским и будет во всем относиться к Колычеву. Письмо его было доложено Государю, до которого в то же время дошло и ответное донесение Разумовского. В длинной депеше посол пытался оправдаться лично и оправдать политику Тугута, говоря, что "передал австрийскому императору слово в слово все то, что высочайшим повелением было предписано", тогда как Суворову написал совершенно другое. Это окончательно убедило Павла в непригодности Разумовского, и его заменил Колычев. Барон Тугут даже не хотел входить с Колычевым в официальные сношения.

Причины к недовольству Венским двором быстро множились, так как русский Государь, взяв под своё покровительство курфирста Баварского и герцога Виртембергского, закрыл Австрии путь земельных захватов в южной Германии, и она старалась вознаградить себя в Италии. Павел стал догадываться, что Австрия ведёт войну из корыстных расчётов. В его рескриптах попадаются заявления, что замыслы Венского двора не лучше посягательств Франции, говорится "о хитростях и каверзах" этого двора. Австрийскому послу в Петербурге объявлено, что русский Государь, "служа общему делу, не служит дому Австрийскому". Вопрос получал такую постановку, что нельзя было отделываться молчанием или отводить глаза дипломатической риторикой. Тугут заявил Разумовскому, что Австрия хочет присоединить к себе часть владений Сардинского короля и отделить часть Папской области для возмещения другим итальянским государям за уступки территории для округления австрийских владений. Разукомплектовали, что и русский Император может сделать некоторые приобретения, если позволит Австрии свободно распоряжаться в Италии; в противном случае Австрия выйдет из союза.

Император Павел, вступивший в войну с бескорыстными целями, не согласился с предложениями Тугута и потребовал детальных объяснений. Затем прибавились препятствия со стороны Вены к присоединению виртембергских войск к русским, происки австрийцев на Ионических островах, но больше всего продолжавшиеся обиды Суворову, козни против него австрийских "генералов–министров и министров–генералов", пренебрежение к заслугам русских офицеров. Император Франц все отрицал, поясняя, что Суворов никаких предписаний не получал от гофкригсрата иначе, как за его подписью; что все повеления ему давались на основе личного с ним соглашения. Все его жалобы не основательны, а сам император имел много причин жаловаться на фельдмаршала, но не делал и не делает этого в уважение его заслуг и скорого отбытия в Швейцарию.

Император Павел не придал большой цены объяснению Франца. В словесных высочайших повелениях, записанных Ростопчиным, мы встречаем под 7 сентября такое: "Приготовить ответ Римскому императору на его жалобы на Суворова, что поведение Суворова и приказания, ему данные его Государем, говорят за него".

Неприятности продолжались, и одна из них была особенно оскорбительной. При отпуске французских пленных на обмен, Мелас прислал им письмо, советуя не идти на Геную во избежание грабительства и притеснений от русских войск. Вероятно этот же самый случай имел в виду и Фукс, донося генерал–прокурору, что "Мелас причиняет всевозможные подлые шиканства, ибо управляется майором гр. Радецким, адъютантом кн. Суховским и майором Червенко, которые все находятся под покровительством любовницы Тугутова секретаря". Такой обиды Павел I не мог перенести и потребовал от Венского двора удовлетворения "за дерзость и неподчиненность господина Меласа". Из Вены спросили объяснения у Меласа, он отвечал молчанием.

Кроме того Венский кабинет совершил поступок, граничивший с предательством, и имевший роковые последствия для русских войск в осеннюю Швейцарскую кампанию.

Когда войска Римского–Корсакова подходили к Швейцарии, сам он приехал в главную квартиру эрцгерцога Карла и узнал от него с изумлением, что все австрийские войска, до последнего солдата, перейдут в Германию и оставят в Швейцарии одних русских. Корсаков возражал, что это противоречит плану кампании, что австрийские войска должны были очистить Швейцарию от французов до прихода русских, но этого не сделали, что русская армия в Швейцарии со вспомогательными баварскими и швейцарскими войсками предполагалась в 70,000 человек, а у него меньше 30,000, с которыми он не сможет держать фронт в 200 вёрст против 70–80 тысяч неприятеля. Эрцгерцог соглашался, но отговаривался приказом Венского кабинета. Однако он имел совесть и, обладая военным талантом, понимал, что представляется превосходный случай, усилясь войсками Корсакова, нанести французам решительное поражение. Он решил задержать выступление из Швейцарии и, перейдя реку Аар, двинуться в тыл неприятельской армии. Предприятие это, не представляя большого риска, обещало последствия самые решительные, но кончилось жалким, комическим образом. К переправе сосредоточился главный корпус в 37,000 австрийцев и русских; в ночь с 5 на 6 августа стали наводить понтоны, но дно реки оказалось каменистым, а течение быстрым, а к полудню на противном берегу сосредоточилось до 10,000 французских войск. Попытку бросили, хотя один офицер английской службы и брался навести понтоны, заменив якоря камнями.

В русских войсках приняли эту попытку за комедию, сыгранную для виду, так как австрийцы стояли там несколько месяцев и знали переправу. Суворов жестоко издевался.

Затем, под давлением английского посланника Викгама, графа Толстого и Римского–Корсакова, эрцгерцог решил сделать ещё попытку изгнать французов из Швейцарии, но прервал её в самом начале, немедленно выступив на Рейн, вследствие полученных оттуда известий.

Корсаков пошёл к Цюриху и с 18 августа начал смену австрийских войск русскими. Безнадёжность его положения была до того ясна, что эрцгерцог оставил в Швейцарии ещё генерала Готце с 20–25,000 человек для австрийской надобности: прикрыть Граубинден и Тироль.

Он уходил с 36,000 на Рейн, где французы вторглись в Германию именно для того, чтобы отвлечь австрийцев от Швейцарии. Двинувшись к Филипсбургу, эрцгерцог вынудил французов отказаться от блокады крепости, потом пошёл к Мангейму и при громадном перевесе сил уничтожил слабый французский отряд. Республиканская армия опять расположилась по левому берегу Рейна, а австрийская осталась в спокойствии охранять Германию от возможного вторжения. Здесь эрцгерцог получил новое повеление — вывести из Швейцарии и войска Готце тотчас по прибытии туда Суворова.

Что же заставило австрийцев поступить так вместо того, чтобы вытеснить из Швейцарии единственную у французов боеспособную армию и затем угрожать Франции, положение которой сделалось бы критическим? Русские того времени видели в поступке австрийцев, кроме грубой военной ошибки, спасшей неприятельскую армию, — зависть, коварство, предательство. Приговор этот совершенно справедлив. Главным поводом Венского двора было желание без помех распорядиться в Италии, и принять участие в добыче, которую обещала англо–русская экспедиция в Голландию. Как всегда бывает у ограниченных политиков, ближайшие выгоды заслонили соображения о последствиях. Австрия не думала отказываться от коалиции, это было ещё слишком рано; поход русских в Швейцарию хотя и мог кончиться неудачей, но мысль о Суворове не вязалась с понятием о поражении, да и прибыть он должен был скоро.

Традиционная привычка получать военные успехи с помощью союзников или чужих генералов в австрийской службе, расширять свою территорию не оружием, а политикой и союзами, придавала Венскому кабинету уверенность на искони изведанном пути. Наконец, в поспешности австрийского правительства очистить Швейцарию, могла быть и неумышленная ошибка, так как гофкригсрату, составленному из бездарностей и руководимому невеждой в военном деле, не трудно было впасть в фальшивую комбинацию.

Сверх того, как не без основания полагают, опасение эрцгерцога Карла столкновений с русским фельдмаршалом, не отличавшимся уступчивостью, тоже играло не последнюю роль и побудило его воспользоваться предлогом в виде внезапного вторжения небольшой французской армии на правую сторону Рейна. Следует также учесть и неприятности между ним и Римским–Корсаковым, от которых эрцгерцог избавлялся только разлукой с русским генералом.

Что касается русского Государя, то служение любимой идее обещало, что прочность союза с Австрией выдержит много испытаний, ибо характер Павла I отличался в подобных случаях упрямством.

Генерал–лейтенант Римский–Корсаков, о котором Павел имел выгодное мнение, был человек образованный и не без достоинств, но самонадеян, надменен и горд, отличался упрямством и своенравием, ни во что ставил чужие мнения и был о себе очень высокого мнения. Он имел пренебрежительный взгляд на иностранные армии, особенно на французскую, что уже доказывает его непригодность на назначенный ему высокий пост, а сам не представлял ровно ничего, что оправдывало бы такие понятия. Он не сумел завести в своём штабе хоть подобие порядка и никому не доверял, но и сам ничего не делал. Беззаботность и беспечность возведены были им в административный принцип, и во всех частях корпусного управления царил полный хаос. С появления на театре войны у него начались споры и столкновения с австрийскими генералами и неудовольствия с эрцгерцогом. Выказанная австрийцами двуличность, их зависть и стремление к подвохам, по словам английского дипломата Викгама, усилили его недоверчивость и вселили в него справедливые опасения. Действия эрцгерцога в течение двух недель и отсутствие всякого результата тоже не внушили русскому генералу ничего хорошего. Он не сдерживал себя, его капризам и своенравию не было конца, и до того надоел эрцгерцогу, что желание избавиться от него могло стать одной из причин выступления австрийцев из Швейцарии.

Это выступление было роковым для коалиции. Терпение русского Императора истощилось. Австрийский посланник пытался успокоить его постепенной сменой русских войск, но в опровержение его слов эрцгерцог Карл уже был у Мангейма. Государь приказал объявить Кобенцелю, что поступки Венского кабинета принудят его разорвать союз. Но, дорожа мыслью о спасении Европы, "все равно от французов или от Цесарцев", и опасаясь сепаратного мира между Австрией и Францией, Павел приостановил разрыв. Лондонский кабинет тоже вмешался в дело, ибо Тугут недавно уверял английского посланника, что австрийцы выступят из Швейцарии не иначе, как по занятии их позиций равными силами русских. Но Тугут отказался от встречи, и английское министерство предписало посланнику выехать из Вены, если Тугут будет упорствовать в отказе.

Руководитель австрийской политики, начавший путаться в своих сетях, усилил ухищрения и происки. Он поручил своему клеврету графу Дитрихштейну укротить гнев Павла I. Тот отправился в Петербург в огромной и блестящей свите эрцгерцога палатина, жениха великой княжны Александры Павловны. Но ещё 7 сентября Государь отправил рескрипт Суворову, где писал про "неподвижность эрцгерцога Карла, корыстолюбивые виды Венского двора, веками засвидетельствованное хитрое и двоякое его поведение, лесть в словах и делах, в числе коих неожиданный свадебный приезд эрцгерцога Иосифа". Суворову давалось полномочие на любые случаи, поручалось сохранение чести и достоинства Государя и славы русского оружия. Признавалось нужным по овладении остальными крепостями в Италии, соединить все русские войска в Швейцарии, по прежде сообщённому плану, и разрешалось действовать оттуда куда и как заблагорассудит. Если Вена заключит сепаратный мир с Францией, Суворов полномочен продолжать войну в Швейцарии или вернуться с армией в Россию. В заключение говорилось: "Мужайтесь, князь Александр Васильевич, и идите на труды, аки на победы; живите с Богом и со славою".

В Вену сообщено, что Государь, оставаясь верным своим целям, решил отделить свои войска от австрийских и действовать в Швейцарии независимо. В конце рескрипта прибавлено: "Весьма желаю, чтобы император Римский один торжествовал над своими врагами или чтобы он снова убедился в той истине, столь простой и осмилетним опытом доказанной, что для низложения врага, бывшего уже раз у самых ворот Вены, необходимы между союзниками единодушие, правдивость и в особенности искренность".

16 сентября граф Ростопчин написал Суворову: "Государю угодно было бы, чтобы вы, по выходе из Италии, попросили абшида от Римского императора; зачем вам носить мундир столь несправедливого против вас государя"?

Государь не вполне уяснил опасность, которой подвергся Римский–Корсаков. Донесения Суворова открыли ему глаза, и Павел I сильно обеспокоился за судьбу русского корпуса. Он ещё раньше повелел, чтобы Корсаков не предпринимал никаких важных действий без разрешения Суворова, а теперь поручил последнему командование корпусом в Швейцарии и велел поспешить на соединение с ним. Не смотря на это, он надеялся на лучшее и планировал вступление Суворова во французские пределы. Болезненное воображение увлекало Павла I за пределы возможного и питало надежды, для которых не было оснований. Он даже обратился с декларацией ко всем членам Германской империи, и сообщил Суворову свои виды на случай, если к русским войскам примкнут контингенты Германских владетелей. Но он уже до такой степени не доверял союзнику, что на случай вторжения во Францию предостерегал Суворова от "двух задвижек", разумея армии эрцгерцога Карла и Меласа. Допуская возможность мира между Австрией и Францией, он обдумывал меры к защите пределов своей Империи, писал Суворову о сохранном возвращении войск в Россию и предназначал его для командования на западной границе Империи.

Подозрительный, склонный к ограничению всякой власти, кроме собственной, Павел I давал однако своему полководцу обширнейшие полномочия. Сообщая ему наставления, он как будто боялся сказать что–нибудь лишнее, связать его обязательностью указаний. В рескриптах Павел постоянно делает оговорки, предоставляя Суворову полную волю не принимать указание, употребляет слова "советую", "на ваше усмотрение". В одном из рескриптов он выражается так: "Сие предлагаю, прося простить меня в том и возлагая на вас самих избрать — что делать; верьте, что я знаю цену вам". Такое отношение Павла к Суворову, порождённое обстоятельствами, было единственно возможным.

Выступление Суворова с одними русскими войсками сделалось неотвратимым. Надо было торопиться, но он ждал срока капитуляции тортонской цитадели. Выжидание было крайне томительно в виду тревожного будущего, и он решил тронуться на несколько дней прежде срока. Рано утром 28 августа Дерфельден выступил из Асти, а Розенберг из Ривальты, оба по направлению к Сен–Готарду. Но в тот же день неприятель тремя сильными колоннами показался из гор для освобождения Тортоны, и Суворов приказал войскам вернуться. Обратный поход произведён с замечательной быстротой, за что объявлена от фельдмаршала благодарность.

30 августа Моро, ещё не зная о возвращении русских войск, предпринял вторую попытку освобождения Тортоны, но удостоверившись в присутствии корпуса Розенберга, отступил. В тот же день австрийские войска заняли, по условию капитуляции, караулы у цитадельных ворот, и назавтра французский гарнизон в 1,100 человек вышел из крепости, оставив 75 орудий, большое число ружей, пороху и других запасов. В 7 часов утра русские войска снова выступили в путь к Швейцарии.

Русские войска шли к Сен–Готарду, тяжести их отправили кружным путём через Верону, Тироль, Форарльберг и по северному берегу Боденского озера, а полевая артиллерия по озеру Комо, через Киавенну, в долину Энгадин и затем через Ландек и Блуденц в Фельдкирх. Не только полевые, но и полковые орудия шли в этой колонне. Взамен их русские должны были получить 25 горных пушек, и к действию из этой новой артиллерии приказано было приучить прислугу. Войска были облегчены до последней возможности. В продолжение Итальянской кампании они имели при себе гораздо меньше обозов, чем в предшествовавшие войны с поляками и турками, но, по замечаниям иностранных писателей, были всё–таки слишком обременены. Привычка и злоупотребления поощряли офицеров и солдат прибегать к разным изворотам, чтобы обойти распоряжение. Например, было строжайше запрещено офицерским жёнам следовать за армией; несмотря на то многие дамы переодевались в мужское платье и не расставались с мужьями, прячась от Суворова. Теперь все, что требовало перевозочных средств, было послано в дальнюю отдельную колонну, при корпусах не оставалось ничего кроме вьюков. Многие офицеры не имели ни вьюков, ни верховых лошадей, и шли пешком со скаткой через плечо и несли узел с провизией. Войска двигались быстро, но без утомления и без отсталых. Выступали в 2 часа утра, в 10 часов солдат находил на привале готовую кашу, подкреплял силы, раздевался и спал несколько часов. В 4 часа, когда полуденный зной начинал спадать, выступали, шли часов шесть, и в 10 часов на ночлеге находили готовый ужин.

По донесению Фукса генерал–прокурору, австрийцы расставались с Суворовым не без боязни за будущее, а жители, противники французов, с сожалением и печалью.

27 августа, накануне выступления, Суворов отдал по армии прощальный приказ. Он благодарил генералов за усердие и деятельность, за старание исполнять волю государя, за благоразумие и храбрость, офицеров за примерную храбрость и сохранение совершенного порядка и дисциплины, нижних чинов за неизменное мужество, храбрость и непоколебимость. Он уверял армию в уважении, не находя слов, чтобы выразить, насколько ею доволен и с каким сожалением расстаётся. "Никогда не забуду храбрых австрийцев, которые почтили меня своею доверенностью и любовью; воинов победоносных, сделавших и меня победителем". В тот же день австрийские генералы и лица главной квартиры откланивались Суворову. Все худое было забыто, тем более, что шло оно преимущественно не от подчинённых, а из Вены. Суворов не мог подавить грусти и, обнимаясь с Меласом, прослезился.

К гр. Воронцову, в Лондон Суворов писал даже после швейцарского похода: "на австрийские войска я не имею причины жаловаться, потому что быв побуждаемы соревнованием, способствовали они многим успехам и, не взирая на порабощение всех и каждого генерала к начальствующему ими министру, с должным согласием исполнял каждый свою обязанность, и все они имели ко мне привязанность". В боевом отношении особенно хороши были их драгуны, артиллерия стояла выше русской. Хозяйственная, госпитальная часть, генеральный штаб далеко оставляли за собой русские. Были и недостатки: "Цесарцы долго равняются", писал Суворов Ростопчину; но самым крупным были злоупотребления по провиантской части, хотя организована она была довольно хорошо. В боевом отношении русские войска больше удовлетворяли Суворовским требованиям, однако казаки, умевшие действовать в рассыпном пешем строе, всё–таки не могли заменить драгун. Зато пехота, по отзыву одного иностранного писателя, стояла "неизмеримо выше австрийской".

Не давая в переписке пощады Тугутовым приспешникам и, при случае, издеваясь над австрийской боевой неумелостью, Суворов отличался тактом в отношении к войскам и их начальникам и проводил между австрийцами и русскими примиряющее начало. В конце августа он пишет графу Толстому: "В продолжение нынешней кампании никогда не цвело лучшего согласия, как посреди наших и союзных войск; сие не в порядке вещей и правил; но я как сии, так и многие другие сделал фальшивыми: соревнование подало взаимно помощь и пополняло недостающее". Являлись к нему русские и австрийские генералы с жалобами и претензиями друг на друга, но Суворову почти всегда удавалось уладить несогласие, не пуская вглубь. Даже на самом верху армии приходилось улаживать подобные столкновения, например между Меласом и Розенбергом. Из одной записки Суворова видно, что между ними было "ревнование зависти: я сделал, я сделал; я хорош, тот худ; я бил, не он; его били, я поправил: а все то в полной дружбе". Суворов говорит в записке, что "эти термины подлы, для эгоизма и для собственных мелких интересов или только для ребячьего и трактирного хвастовства".

Опасение за будущее волновало Павла: "Жду с нетерпением прихода вашего в Швейцарию и заранее жалею о трудах, кои вы в сём походе понесёте". И в Государе, и в других опасения разбавлялись надеждой на дарования Суворова, и в письме к нему Воронцова выражено общее русское мнение, да и не только русское. Он писал, что присутствие Суворова в Швейцарии служит ручательством за будущие успехи, что он стоит целой армии, особенно когда будет действовать свободно, не спрашиваясь Вены; что в Швейцарии не будет ни интриг Тугута, ни зависти австрийских генералов, которые, будучи постоянно биты, ныне, благодаря Суворовской кампании в Италии, пребывают в изумлении, что могут вести войну не пятясь назад.

В Суворове действительно заключалась надежда на добрый исход Швейцарской кампании, и он не считал дело потерянным, но оно было очень трудным. Злее прежнего сделались его сарказмы. Тугута он называет совой, подьячим, потерявшим Нидерланды, Швейцарию и Италию, систему его — глупою; про эрцгерцога Карла говорит, что он "опочивал больше трёх месяцев по указу"; "Меня не будет, не будет ни одного, кто противу Тугута правду скажет". Государю он пишет, что исполняя высочайшую волю, он ведёт храброе русское войско на новые поля сражений, где или поразит врага, или умрёт со славою за отечество и государя. К Хвостову он обращается с откровенными словами: "Не ручаюсь, как пройду через горло сильного неприятеля". С. Воронцову пишет: "Хотя в свете ничего не боюсь, скажу — в опасности от перевеса Массены мало пособят мои войска отсюда, и поздно"; ещё позже: "Массена не будет нас ожидать и устремится на Корсакова, потом на Конде".

Князь Горчаков пишет Хвостову, что Суворов очень слаб и едва ходит, а причиной тому беспрестанные заботы. Старые солдаты, и те замечали, что он погружён к глубокую думу, и находили перемену в выражении его лица.

В одном из писем к Ростопчину он писал: "Геройство побеждает храбрость, терпение — скорость, рассудок — ум, труд — лень, история — газеты".

Положение было серьёзное; это разумели все, и понятны полные негодования слова Гримма в письме Воронцову: "Я не знаю, чем все это кончится, что с нами будет; но я спрашиваю: сколько французская директория платит за все это и кому именно?"