Генералиссимус князь Суворов

10. Вторая Турецкая война. Кинбурн, Очаков. 1787–1788.

В Кучук–Кайнарджиском мире трудно было видеть действительное замирение; скорее он был отдыхом, чтобы собраться с силами, особенно для Турции. Турецкие государственные люди даже не скрывали своих намерений в будущем и, при обмене ратификаций, великий визирь прямо говорил это русскому послу, князю Репнину. Недоразумения возникли сразу и с годами росли, так что пришлось в 1779 заключить новую, объяснительную конвенцию. Трактат нарушали обе стороны. Турки нарушали его постоянно, и самые факты нарушения, довольно мелкие, так дурно маскировались, что Турция ловилась с поличным. Она была слишком озлоблена, оттого и не выдерживала роли. Россия воздерживалась от прямых нарушений трактата, зато нарушала его существеннее турецких выходок, но без явной улики; уликою являлись лишь результаты. Эти результаты сложились в один крупный факт: Крым вошёл в состав Русской империи.

Чем ближе становилась связь Крыма с Россией, тем жгучее ощущалась в Турции боль и настоятельнее делалась потребность возвратиться к прежнему положению, которое коренилось на историческом прошлом и на значении Турецкого султана в качестве калифа. Тут был вопрос не о клочке территории, а о нравственном авторитете преемников Магомета. Потеря Крыма наносила большой ущерб этому авторитету, а впереди грозила ещё большим злом, так как составляла вступительную главу так называемого "греческого проекта" князя Потёмкина. Этот проект, заключавшийся в изгнании турок из Европы и в восстановлении Греческой империи, имел весьма мало жизненного начала и весьма много мечтательного, что впрочем ясно видно лишь теперь. Но в то время он не представлялся фантазией, особенно Турции. Дело слишком близко до неё касалось и задумано было опасным соседом, в пору наибольшего его государственного роста и развития военной силы, в эпоху, богатую способными людьми, начиная с Государыни.

Ещё большие опасения вызвала в Порте поездка Императрицы в новые области. Вся обстановка путешествия, свидание Екатерины с Римским императором, смотры войск и флота — все это носило если не вызывающий, то подозрительный и оскорбительный для Порты характер. Неудовольствие громко высказывалось в Константинополе; народ роптал против пассивного, недеятельного правительства; появились угрожающие признаки национального и религиозного возбуждения. Порта не колебалась в принятии решения, но отсрочивала исполнение, выжидая времени.

Решимость эту поддерживали и укрепляли Англия и Пруссия. Вооружённый нейтралитет, объявленный Россией в 1780, к которому скоро пристала почти вся Европа, нанёс сильный удар Англии, воевавшей с американскими колониями, с Францией и Испанией; после этого удара она долго не могла оправиться и потому возбуждала против России Турцию. Пруссия, потеряв своего великого короля, умершего в 1786, интриговала против России за сближение с Австрией, её всегдашней соперницей. Подстрекательства Англии и Пруссии имели успех тем паче, что запутывались отношения России с Швецией, и являлась некоторая надежда на диверсию со стороны Польши. Порту удерживало опасение союза России с Австрией, но ей внушали, что союз этот надо предупредить объявлением войны России; в России голод, в Австрии внутренние смуты; пропустить время значит иметь дело с двумя врагами вместо одного и дать им приготовиться и вооружиться.

Россия не была готова, по крайней мере к близкой войне, ибо хотя на юге возводились города и крепости, строились корабли, преобразовывалась армия, но это делалось, чтобы обустроить новые территории. Турция была более готова, так как не покидала мысли о возобновлении войны, но всё–таки эта цель представлялась ей более–менее отдалённой, да и проводить систематически военные приготовления она не могла, не возбудив в России подозрения и не побудив её к тому же. Однако под конец Порта не выдержала и повернула дело круто, неожиданно для самой себя. Она предъявила русскому посланнику Булгакову несколько неимоверных требований и дала для ответа месяц. Не дождавшись истечения срока, она выступила с ультиматумом, несообразным до нелепости: возвращение Турции Крыма и признание недействительными трактатов, начиная с Кайнарджиского. Булгаков отказал и был тотчас же посажен в Семибашенный замок.

Ослепление Порты было так велико, что все представления иностранных посланников она оставляла без внимания; не согласилась даже сделать несколько предупредительных любезностей в пользу Австрии, чтобы удержать её от немедленного союза с Россией, и тем выиграть время. Если Порта при этом на что–нибудь рассчитывала, то рассчитала очень плохо: в конце 1787 австрийские войска двинулись к турецким границам.

13 августа Турция объявила войну России; 7 сентября Екатерина издала манифест о принятии дерзкого вызова.

Формировались две армии, Украинская и Екатеринославская. Первой назначалась наблюдательная роль: охранять безопасность границ и покой в Польше, прикрываясь от неё и прикрывая её от турецких покушений, а также держать связь между наступательными армиями, австрийской и нашей Екатеринославской. Последняя должна была овладеть Очаковом, перейти Днестр, очистить весь район до Прута и, в соединении с австрийцами, подойти к Дунаю. Украинская армия была отдана под начало Румянцева, Екатеринославская Потёмкину, который уже был фельдмаршалом. К ней же причислялись корпуса войск в Крыму и на Кубани. Большая часть черноморского флота находилась в севастопольской гавани, меньшая — близ Очакова и в Херсоне. Важнейшим районом был херсонско–кинбурнский, прикрывавший Крым. Этот район был поручен Суворову с 20 батальонами и 38 эскадронами. Ещё один корпус был на Кавказе, под началом генерал–аншефа Текелли.

Пошли спешные распоряжения по укомплектованию войск, по вооружению кораблей, по заготовке и подвозу всякого рода довольствия, по формированию парков. Препятствия были многочисленные, особенно по продовольствию. В южной полосе России назначен подушный сбор хлеба, а для обеспечения его ограничено и местами даже запрещено винокурение.

Турки готовились к войне усиленно и спешно. Каждый день промедления служил более на пользу России, чем Турции; надо было воспользоваться хотя бы количественным перевесом турецкого флота.

С начала августа Суворов находился в Херсоне. Отношения его к Потёмкину были наилучшие и сношения с ним беспрестанные. Потёмкин просил его особенно заботиться о здоровье людей. Местные условия сильно плодили больных, что очень тревожило Суворова. Потёмкин даёт ему широкие полномочия на издержки для болеющих и говорит: "Мой друг сердечный, ты своею особою больше 10000 (человек); я так тебя почитаю и ей–ей говорю чистосердечно". Суворов находился в своей сфере: дела было по горло, одна работа сменялась другою, он разъезжал из Херсона в гавань Глубокую, из Глубокой в Кинбурн, "сондировал" броды, давал инструкции, наблюдал за турецким флотом, строил укрепления.

Турки ежегодно высылали эскадру в очаковские воды; на этот раз выслали сильнее обычного. Русский флот в лимане, частью не вооружённый, уступал турецкому и числом и составом, большинство судов были мелкие и гребные. Два судна, фрегат и бот, стояли ближе к Очакову; с них турки и решили начать.

Между Очаковым и Кинбурном в мирное время происходили сношения. Так как разрыв ещё не произошёл, то 18 августа был послан в Очаков из Кинбурна за каким–то делом офицер, не раз туда ездивший и знакомый очаковскому паше. Оставшись с ним наедине, паша спросил, что нового. Когда офицер отвечал, что нового ничего нет, паша объяснил ему, что объявлена война и что посланник в Константинополе арестован. Затем он дал офицеру для охраны чауша, который вывел его за крепостную черту.

На другой день сильная эскадра из лёгких турецких судов атаковала фрегат и бот; оба судна, отходя к гавани Глубокой, отбились от турок и потопили две турецкие канонирские лодки, но и сами понесли значительные аварии. Это нападение, произведённое до получения русскими объявления войны, и было началом военных действий.

Суворов для защиты Глубокой и Херсона с его верфями, заложил 6 земляных батарей и вооружил их. Турки двинулись от Очакова к Кинбурну и открыли по нем бомбардировку, которая продолжалась несколько дней почти без перерыва. Вред однако нанесён был ничтожный. Турки два раза высаживались, но оба раза были отбиты, причём один из их кораблей сильно пострадал, а другой взлетел на воздух с 500 человек экипажа. Из русской эскадры в Глубокой, выделили несколько судов для противодействия туркам, но они не пошли к Кинбурну. Хватило решимости только у одной галеры, командуемой мичманом Ломбардом, уроженцем острова Мальты. Пользуясь попутным ветром, Ломбард атаковал группу судов, стоявших отдельно. Турки приняли русскую галеру за брандер, а потому действовали против неё издали, затем оставили позицию и ушли к Очакову. Ломбард был в огне 1 1/2 часа, не понёс потери в людях и гордо стал под Кинбурном на якорь. Спустя 5 дней, 15 сентября, Ломбард снова вздумал попугать турок и атаковал их канонирские лодки, которые тотчас дали тыл и отошли под защиту своих линейных кораблей. Поклонник смелости и решительности, Суворов доносил Потёмкину о Ломбарде, как о герое. Но смелость молодого мальтийца переходила в дерзость, он бросался на неприятеля, очертя голову; даже Суворов признал его предприятия слишком рискованными и запретил ему предпринимать что–либо без особенного приказания.

Так, к прямой пользе русских, проходило время в робких и неудачных попытках со стороны турок. Открыв военные действия внезапно, они не смогли воспользоваться этим, потеряли 1 1/2 месяца без пользы и лишь после того решились на энергичные предприятия.

Крепость Кинбурн лежала на длинной песчаной косе, вдающейся против Очакова в море, верстах в восьми от её оконечности, занимая всю её ширину, так что высадка возможна была только с востока и запада. Крепость была небольшая, валы и рвы имели слабый профиль; перед рвом тянулся гласис, который с северной стороны почти доходил до Очаковского лимана, а с южной до Чёрного моря.

Положение Кинбурна было важно: он затруднял вход в Днепр и не допускал прямого сообщения Очакова с Крымом. Это не могло ускользнуть от внимания французских офицеров, руководивших турками, и надо было ожидать с их стороны серьёзных действий против этого пункта. Понимал это и Суворов, сосредоточивший на косе довольно значительные силы, да и Государыня разумела важность удержания Кинбурна. Сентября 23 она пишет Потёмкину: "Молю Бога, чтобы вам удалось спасти Кинбурн"; 24 сентября: "Хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн"; 9 октября, до получения известия о кинбурнской победе: "Пиши, что с Кинбурном происходит; в двух письмах о нем ни слова; дай Боже, чтобы вы предуспели в защищении". Екатерина указывала Потёмкину на необходимость наступательных операций для спасения Кинбурна и Крыма. Допуская возможность взятия Кинбурна турками, она в одном письме говорит: "Не знаю, почему мне кажется, что А. В. Суворов в обмен возьмёт у них Очаков".

Потёмкин в это время был болен и вообще часто хворал в конце 80‑х, но упадок его духа происходил не от физической болезни. Он просто потерялся в виду новой задачи. Обширный государственный ум тут не имел приложения, требовались чисто военные качества: самообладание, решимость, энергичное исполнение. Избалованный почти неограниченной властью, привыкший к исполнению не только своих приказаний, но и малейших желаний, он сделался главным распорядителем на арене, где события складываются наперекор приказаниям. Он рассчитывал кончить дело легко и скоро, а военные действия затягивались, препятствия росли, и у баловня фортуны опускались руки. Угнетённое состояние у Потёмкина началось в середине сентября.

На Чёрном море был перед тем сильный 5-дневный шторм; севастопольский флот, отплывший под началом Войновича к Варне, разметало бурей, все суда потерпели аварии, один корабль утонул со всем экипажем, другой был занесён в Константинопольский пролив и взят турками. Уцелевшие суда были атакованы турками, но выдержали натиск и добрались до Севастополя. Эта неудачная экспедиция подорвала нравственные силы Потёмкина; он впал в совершенное уныние, клял своё положение, жаждал наступательных действий, но ничего не предпринимал.

Потёмкин предлагал Екатерине оставить временно Крым для сосредоточения сил; просил дозволения сдать команду Румянцеву, сложить с себя все звания, приехать в Петербург. Екатерина уговаривала его с замечательным терпением. "Не унывай и береги свои силы, Бог тебе поможет, а Царь тебе друг и подкрепитель; и ведомо, как ты пишешь и по твоим словам проклятое оборонительное состояние; и я его не люблю; старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе, да и всем легче будет… Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу… это настоящая слабость, чтобы, как пишешь ко мне, снисложить свои достоинства и скрыться… Не запрещаю тебе приехать, если видишь, что приезд твой не расстроит тобою начатое… Приказание Румянцеву для принятия команды, когда ты ему сдашь, посылаю к тебе; вручишь ему оное как возможно позже… Ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю; неужели ветер дул лишь на нас?" Она не считает возможным вывод войск из Крыма: "что же будет и куда девать флот севастопольский?

Это же уныние и упадок духа в каждой строке переписки Потёмкина с Румянцевым. Он беспрестанно жалуется, что болен и просит у Румянцева совета о Крыме: "Что бы ни говорил весь свет, в том мне мало нужды, но важно мне ваше мнение. Ведь моя карьера кончена… Я почти с ума сошёл… наступать ещё не с чем. Ей Богу я не знаю, что делать, болезнь угнетает, ума нет." Упоминая, что Государыня обещала прислать разрешение о сдаче Румянцеву начальства, Потёмкин пишет ему официальное письмо: "Прошу, если примете от меня объявление высочайшей воли, дать ваше повеление, куда доставить нужные бумаги и суммы".

Возобновилось бомбардировка крепости Кинбурн. Суворов перебрался туда, поручив командование войсками в Херсоне генерал–поручику Бибикову. 30 сентября бомбардировка усилилась; объезжая косу, Суворов заметил движения турецкого флота и приказал артиллерии оставлять турецкий огонь без ответа. 1 октября, после усиленной бомбардировки накануне, с зарёй снова начался обстрел крепости, ещё сильнее прежнего. Русские не отвечали ни одним выстрелом. Около 9 часов неприятель подошёл к косе с двух сторон: на запад от Кинбурна, на самой оконечности косы, стали высаживаться с кораблей турки; восточнее Кинбурна, верстах в 12, пытались высадиться Запорожцы, бежавшие в Турцию. Запорожская высадка была демонстрацией. Казаки было приняли Запорожцев за возвращающихся русских беженцев, но скоро разобрались, и запорожцы были прогнаны. Турки беспрепятственно высаживались на конец косы, под руководством французских офицеров. Для прикрытия судов они вбивали в морское дно, невдалеке от мыса, ряд толстых свай. Суворов был у обедни по случаю праздничного дня, вместе с многими офицерами. Он приказал не стрелять из пушек и из ружей и не препятствовать высадке турок. "Пусть все вылезут", пояснял Суворов и только распорядился приблизить резервы, стоявших к востоку от Кинбурна.

Турки высаживались с лопатами и мешками и рыли неглубокие ложементы, выкладывая мешки с песком в невысокие брустверы. Ложементы вели поперёк косы, от Чёрного моря к лиману, до которого не доходили, оставляя проход для войск, загороженный рогатками. Ложементы вырывались параллельно, по мере движения турок вперёд; всего 14 -15. При десанте турки имели всего одну пушку, взятую когда–то у русских.

Суворов распределил войска: в первую линию под командой генерал–майора Река 2 батальона и 5 рот; во вторую линию — 3 батальона, в том числе один находился ещё в 14 верстах за Кинбурном. Кавалерии место влево от пехоты, по берегу Чёрного моря, во главе её казаки. Пехоте строиться развёрнутым фронтом, а не в каре, так как у турок кавалерии не было; строй в каждой линии глубокий, т. е. часть за частью, параллельно одна другой, с резервом позади. Первая линия располагается по полу–батальонно и поротно, вторая — по–батальонно. В крепости оставлено две роты, в вагенбурге за крепостью — тоже.

После полудня турки сделали омовение, совершили молитву и пошли к крепости. Им не мешали. Подошли на версту, а передовые под закрытым берегом шагов на 200 к гласису. Тогда, в 3 часу дня, Суворов дал сигнал к бою — залп из всех орудий, обращённых к западу. Первая линия быстро двинулась из крепости. Два полка казаков и два эскадрона регулярной кавалерии обогнули крепость со стороны Чёрного моря и атаковали турецкий авангард. Он был почти весь уничтожен вместе с начальником. Пехота взяла вправо, сильным ударом опрокинула турок и погнала их к ложементам, несмотря на огонь турецкого флота, имевшего больше 600 орудий. Рек в короткое время взял 10 ложементов, но дальше пройти не смог: коса сужалась, стало тесно, упорство турок возрастало. Орловский полк, бывший в первой линии, сильно поредел; Суворов двинул в бой вторую линию в помощь первой и приказал атаковать двум эскадронам. Турки однако не только выдержали, но опрокинули атакующих и выгнали их из всех ложементов.

Суворов находился в передних рядах, пеший, так как лошадь его была ранена. Увидев двух турок, державших в поводу по добычной лошади и приняв их за своих, так как турки кавалерии не имели, Суворов крикнул им, чтоб подали лошадь. Турки бросились на него вместе с несколькими другими; но к счастью мушкетёр Новиков услышал своего начальника, бросился на турок. Одного заколол, другого застрелил и обратился было на третьего, но те убежали. Отступавшие гренадеры заметили Суворова и с криком: "Братцы, генерал остался впереди", — ринулись на турок. Бой возобновился, турки стали быстро терять один ложемент за другим.

Русские израсходовали почти все патроны и не могли продолжать наступление под перекрёстным огнём неприятеля: спереди производился сильный ружейный огонь, большей частью двойными пулями; справа приблизившийся флот осыпал русских градом бомб, ядер и картечей. Пальба турецкого флота не оставалась без ответа: крепостная артиллерия потопила две канонерки; полевая — две шебеки. Лейтенант Ломбард, несмотря на недавнее запрещение, атаковал на своей галере левый фланг неприятельского флота, и 17 лёгких судов заставил отойти от берега. Но это не парализовало турецкий огонь, и русские были вынуждены снова ретироваться, потеряв несколько полковых орудий.

Солнце стояло низко; генерал Рек ещё при первой атаке был ранен и вынесен из боя; убыло из строя много и низших начальников, ряды поредели. Суворов получил картечную рану в бок, ниже сердца, и на некоторое время потерял сознание. Перед его глазами русские роты и батальоны проносились мимо в быстром отступлении; турки с радостными криками отвозили с поля доставшиеся им русские пушки и яростно преследовали отступающих; дервиши сновали по турецким рядам, возбуждая энергию мусульман и показывая пример. Но сердце его не дрогнуло, он не считал дело проигранным и смотрел на двукратную неудачу как на фазисы боя. Четыре месяца спустя, описывая одному из своих приятелей кинбурнское дело, он говорит про этот момент: "Бог дал мне крепость, я не сомневался".

Он приказал прислать из Кинбурна и в вагенбурга все, что можно. Пришло 3 роты, подоспел слабый батальон из резерва в 14 верстах за крепостью, пришла на рысях легкоконная бригада, за которою было послано утром, вёрст за 30. Свежие войска повели третью атаку с бурным порывом. Турки были выгнаны из всех ложементов; легкоконная бригада била их с фронта, пехота теснила справа, казаки действовали слева. Неприятель очутился в тисках и нигде не видел спасения: суда отошли в море по приказанию паши, который хотел так вдохнуть в свои войска больше решимости и храбрости. По словам Суворова, турки как тигры бросались на теснивших их русскую пехоту и кавалерию, но безуспешно. Скоро они были сбиты на пространство в полверсты; русская артиллерия громила их картечью, нанося страшный урон. Турки бросались в море: одни укрывались за бревенчатой эстакадой, другие искали спасения вплавь и гибли в воде сотнями. Дело было для них проиграно безвозвратно.

Спустилась ночь, Суворов велел войскам отойти к Кинбурну. В это время турецкие Запорожцы, надеясь найти крепость без гарнизона, хотели взять её, но были отбиты. Бой был окончен, когда прибыли ещё 5 эскадронов с дальнего поста, по утреннему приказанию.

В конце дела Суворов был снова ранен ружейной пулей в левую руку навылет. Он подъехал к берегу, есаул Кутейников омыл ему рану морской водой и перевязал своим галстуком. Суворов страдал от ран и большой потери крови и хотя держался на ногах, но часто впадал в обморок, что продолжалось больше месяца.

Остатки турецкого десанта провели ночь в воде, за эстакадой. Так как многие были ранены, ночь ухудшила их состояние, и не более половины их потом поправилось. Рано утром прибыли к косе турецкие суда за живыми и мёртвыми. Посыпались русские ядра и гранаты и много шлюпок потопили; пошло ко дну и одно транспортное судно, слишком нагрузившееся беглецами. Суда отошли, успев забрать живых и часть мёртвых; первых было не больше 700; турецких трупов осталось на косе свыше 1500. Описывая генералу Текелли кинбурнское дело, Суворов сознавался, что следовало бы в ту же ночь забрать в плен или истребить уцелевших турок, но он не мог этого сделать вследствие истощения сил и беспрерывных обмороков. "Божиею милостью довольным быть надлежало".

Суворов в донесении Потёмкину пишет, что если бы "флот, как баталия была, в ту же ночь показался, дешёвая бы была разделка". Но эскадра оставалась бездеятельным зрителем, исключая одной галеры лейтенанта Ломбарда. Вслед за кинбурнской победой, адмирал Мордвинов попытался сжечь турецкий флот. Попытка не удалась, и одна плавучая батарея попала в руки туркам; находившийся на ней как охотник храбрец Ломбард хотел её взорвать, но был удержан другими, и турки взяли его со всеми прочими в плен.

2 октября происходило победное торжество. Войска Суворова выстроились на косе лицом к Очакову, отслушали молебен, произвели победные залпы; большая часть раненых была в строю. Очаковские турки высыпали на берег, смотрели и слушали. Долго после того морские волны выкидывали на окрестные берега турецкие трупы; в один день 28 октября их было выброшено на кинбурнскую косу до 70.

Кинбурнское сражение отличалось особенным, необычным упорством турок. "Какие молодцы, с такими я ещё не дрался", писал Суворов Потёмкину. В Очакове были отборные войска, и в десант были назначены лучшие. Из высаженных на кинбурнскую косу 5300 человек перевезено обратно не больше 700, в плен попало мало. Русских войск находилось в бою не более 3000 человек, скорее на несколько сот меньше. Из них показано убитых 138, раненых 302, всего 440, считая с офицерами. Вообще убитых, умерших от ран и искалеченных оказалось потом свыше 250 человек.

Потёмкин пишет Суворову: "Прошу тебя для Бога, не щади оказавших себя недостойными" — возможно, в ответ на письмо Суворова: "Не оставьте, батюшка, будущих рекомендованных, а грешников простите". Главный "грех" произошёл при первой атаке, когда Суворов чуть не остался один перед турками. Кроме того, в одном из писем Суворова к управляющему канцелярией Потёмкина, Попову, читаем, что Рек надавал многим похвальные аттестаты несправедливо, что некоторых из этих лиц "следовало бы расстрелять", и что "потворство научит впредь шире заячьи каприоли делать". Но это были частные случаи. Главное обстоятельство, затруднившее победу, по позднейшему заявлению Суворова, было в недостатке обучения войск. Суворов был занят приготовлением района к войне по всем частям, и у него не достало времени собственно на войска, что и породило "беду под Кинбурном", как он свидетельствует в одном частном письме спустя шесть лет.

Кинбурнская победа произвела большое впечатление. В Константинополе распространилось всеобщее смущение, которое было тем сильнее, что турки ожидали совсем иного от внезапного открытия военных действий при неготовности русских. В Петербурге все были в восторге, начиная с Государыни. "Победа совершенная", говорила она: "но жаль, что старика ранили". Она рассказывала приближённым подробности сражения, во дворце был большой выход, Безбородко читал реляцию, Екатерине приносили поздравления, отслужен молебен с коленопреклонением и с пушечной пальбой. Потёмкин оживился и повеселел: "Не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю вашу важную службу. Я так молю Бога о твоём здоровье, что желаю за тебя сам лучше терпеть, нежели бы ты занемог".

Награды были щедрые: георгиевские кресты, золотые и серебряные медали, повышение чинами, денежные выдачи солдатам по 5, 2 и по 1 рублю. Государыня сама укладывала в коробочку орденские ленточки. Реку, сподвижнику Суворова ещё при Козлуджи, "старому герою", пожалован 3 класс Георгия и 4000 рублей.

Государыня писала Потёмкину: "Я рассудила написать Суворову письмо, которое здесь прилагаю. Если находишь, что это не лишнее, то отошли. Ему думаю деньги, тысяч с десяток, либо вещи; придумай и напиши. Не послать ли ленту Андреевскую? Но старше его князь Долгорукий, Каменский, Миллер и другие. Не могу решиться и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси во истину советодатель мой добросовестный". Рескрипт Государыни был собственноручный, в самых милостивых выражениях; Екатерина, умевшая своей любезностью покорять сердца, написала: "чувствительны нам раны ваши". Потёмкин, поддержанный победою Суворова, и действительно ему благодарный, отослал ему рескрипт и советовал Государыне не стесняться старшинством других над Суворовым. "Я поставляю себе достоинством отдавать вам справедливость", писал он прочим Суворову. Екатерина прислала орден Андрея Первозванного при вторичном рескрипте.

Суворов был совершенно очарован милостивыми словами рескрипта. "Такого писания от высочайшего престола я никогда ни у кого не видывал", пишет он в восторге Потёмкину. Благодаря Государыню за рескрипт, он говорит: "Великий мой начальник, имея признательность к малым заслугам, самых невежд направляет к большим и обладает успехами". К Потёмкину он обращается с такими словами: "Когда я себя вспоминаю десятилетним, в нижних чинах со всеми к тому присвоениями, мог ли себе вообразить, исключая суетных желаниев, толь высоко быть вознесённым? Светлейший князь, мой отец, вы то могли один совершить; великая душа вашей светлости освещает мне путь к вящей императорской службе;… целую ваше письмо и руки, жертвую вам жизнью и по конец оной. Ключ таинства моей души всегда будет в ваших руках".

Настала зима. Суворов на случай неприятельского нападения приказал скалывать лёд у берегов косы, и снабдил войска инструкцией почти на весь круг службы. О возражениях низшего высшему, когда того требует польза службы, Суворов говорит, что это должно быть делаемо пристойно, наедине, а не в многолюдстве, иначе будет буйством; что излишние рассуждения свойственны только школьникам и способностей не доказывают, способность видна лишь из действий. Больше всего говорится о тактическом образовании войск. Артиллерию приучать к скорой пальбе, но для проворного заряжания, а против неприятеля стрелять редко и метко. Пехоте строиться кареями, развёрнутым фронтом редко, а глубокими колоннами только для деплоирования; каре бьёт неприятеля прежде из пушек, потом, по мере его приближения, начинают действовать стрелки в капральствах. Обучать солдат скорой пальбе, батальному огню, но опять–таки только для быстрого заряжания; в настоящем же действии этот огонь опаснее своим, чем противнику, потому что много пуль идёт на ветер, и неприятель не пугается, а ободряется. "Оттого пехоте стрелять реже, но весьма цельно, каждому своего противника, не взирая, что когда они толпой". Хотя на сражение назначено каждому по 100 патронов, однако кто много их расстреляет, тот достоин шпицрутенов, но ещё больше вина того, кто стреляет сзади вверх. "При всяком случае наивреднее неприятелю наш штык, которым наши солдаты исправнее всех в свете работают". Кавалерийское оружие — сабля; лошадей приучать к блеску оружия и крику; каждый должен уметь сильно рубить на карьере.

На зиму Суворов остался в Кинбурне. Здоровье его поправлялось медленно, через 4 месяца бок ещё болел и не мог в правой руке держать поводья. Это однако не мешало ему сделать в 6 дней 500 вёрст верхом и быть в отличном расположении духа. Он переписывался с дочерью, с приятелями, изредка с управляющими, особенно с Качаловым, которому в одном из писем говорит: "Кланяйтесь от меня моим приятелям, попляшите за меня в хороводе: эк хозяин!".

Первым шагом Потёмкина должно было стать взятие Очакова, но Екатеринославская армия ещё и не подступала к крепости. Формирование шло весьма медленно. Екатерина, уже намекавшая Потёмкину о желании видеть в русских руках Очаков, продолжала писать, полушутливо и полусерьёзно, чтобы не задеть и не оскорбить болезненно–самолюбивого любимца. "Если бы Очаков был в наших руках, то и Кинбурн был бы приведён в безопасность. Я невозможного не требую, но лишь пишу, что думаю; прошу прочесть терпеливо, от моего письма ничего не портится, ни ломается, лишь перо тупится и то не беда". В половине октября снова письмо; "Важность кинбурнской победы в настоящее время понятна, но думаю, что с той стороны не можно почитать за обеспеченную, дондеже Очаков не будет в наших руках". Потёмкин, несмотря на это, считал невозможным взятие Очакова.

В январе 1788 Австрия вступила в войну. Порта не теряла надежды на успех, понимая, какие затруднения предстояли союзникам. Традиционная медленность и нерешительность австрийцев были туркам хорошо известны, а потому они их не очень опасались, и один из пашей выразился, что новые враги будут только лаять, а вреда причинят не много.

С нашей стороны готовился балтийский флот для отправления в Средиземное море и Архипелаг, но не был отправлен вследствие открывшейся войны со Швецией; увеличивался черноморский флот, снаряжались частные суда крейсерами, укомплектовывались войска. Потёмкин обращал большое внимание на обучение армии и на увеличение числа лёгкой кавалерии, особенно казацких полков. Он набирал в казаки и мещан, и ямщиков, и бродяг, и всякого рода людей, стараясь создать пограничные казачьи поселения. Заботливость Потёмкина о войсках была изумительная, она касалась всех сторон солдатского быта; на этом он как бы желал наверстать недостаток боевых способностей. Оно поддерживал переписку с Суворовым, сообщал политические новости, посылал образцы изменяемого вооружения и снаряжения, поздравлял с праздниками. Однажды он послал ему свою шинель, прося носить её вместо шлафрока. Видно, что между ними существовали очень хорошие отношения. Он подчиняет Суворову гребные суда, командование коими поручил принцу Нассау–Зигену. В эту зиму прибыл к Суворову его племянник, князь Алексей Горчаков, сержант Преображенского полка, старший сын его сестры Анны Васильевны (впоследствии военный министр). Потёмкин просил Императрицу назначить Горчакова флигель–адъютантом к дяде. Суворов старался поддержать благосклонность всесильного временщика и начальника; переписывался с ним в самых почтительных выражениях, а иногда, дабы не беспокоить его, обращался к правителю его канцелярии Попову. В письмах к Попову у него проскакивают некоторые намёки насчёт разных лиц, что называется сорвавшиеся с языка, а потому он просит Попова сжигать эти письма. К Попову же он направляет своего племянника при довольно характеристическом письме. "Посылаю моего мальчика; сделайте милость, представьте его светлейшему князю; повелите ему, чтобы он его светлости поклонился пониже и ежели может быт удостоен, поцеловал бы его руку. Доколе Жан Жаком мы опрокинуты не были, целовали мы у стариков только полу."

К марту 1788 были сформированы обе армии. В Екатеринославской состояло 82000 человек, кроме казаков, в Украинской — 37000. До комплекта было далеко: в Екатеринославской насчитывалось почти 10000 больных, да в разных отлучках состояло 31000. Она была снабжена лучше Украинской, благодаря положению и силе своего командующего. Румянцев доводил до сведения Императрицы, что его армия боса, нага и почти безоружна.

Австрийская армия по численности равна обеим русским, но растянута от Днестра до Адриатического моря благодаря кордонной системе, изобретённой австрийским фельдмаршалом Ласси. Желая прикрыть всю восточную границу, австрийцы раздробили силы, всюду были слабы и потому не обещали успехов, оправдывая мнение турок.

Князь Потёмкин тоже облегчил жизнь Порте: вместо того, чтобы выделить отдельный корпус для наблюдения за Очаковым, решил осаждать крепость всеми силами и таким образом отодвигал наступательные действия. В половине мая он стянул войска к Ольвиополю на Буге. Левый фланг австрийцев под началом принца Кобургского пытался завладеть крепостью Хотином; Румянцев перешёл за Днестр, чтобы прикрыть осаду Хотина и Очакова. Турки усилили гарнизоны Очакова и других пограничных крепостей и, выслав к Очакову флот, решили атаковать сначала главные силы австрийцев, а затем русских.

20 мая турецкий флот стал на якорь в 29 верстах от Очакова и послал мелкие суда в лиман для разведки. Ими была окружена и атакована русская дубель–шлюпка, посланная с поручением из Глубокой в Кинбурн. Командир шлюпки капитан–лейтенант Сакен, приказав экипажу спасаться вплавь, взорвал её вместе с собой. Есть известие, впрочем недостоверное, что взлетел на воздух и турецкий корабль, сцепившийся со шлюпкою на абордаж, и что этот геройский поступок навёл на турок панику. Как бы то ни было, турецкий флот оставался в бездействии до 7 июня.

Русский флот уступал турецкому и состоял преимущественно из лёгких судов. Гребной флотилией командовал храбрый, предприимчивый принц Нассау–Зиген, а парусным флотом Поль–Джонс, известный борец за независимость Америки; последний находился у первого в подчинении, но согласия между ними не было. Турецким флотом командовал капитан–паша Гассан, отважный моряк, превышавший тогдашний турецкий уровень.

Парусная и гребная русские эскадры вышли из Глубокой и стали в 5 верстах от турецкого флота, расположенного левым флангом к очаковскому берегу. Неравенство сил было видимое, и 7 июня турки повели атаку. Завязалось жаркое дело, которое кончилось поздно ночью полной неудачей турок. У них два судна были взорваны, третье загорелось, 18 были повреждены. Наши потери были ничтожны, и все дело ведено исключительно гребной флотилией. Турецкая флотилия лёгких судов стала вдоль очаковского берега.

Дело 7 июня было первым, но конечно не последним; в том порукою служили и сила турецкого флота, и личные качества Гассан–паши. Суворов, оценив важность положения кинбурнской косы для морских действий на лимане, положил тотчас же вооружить её батареями. Принялись немедленно за работу; возведены были две батареи на 24 пушки, устроена ядро–калительная печь, и все это по возможности замаскировано. Батареи отстояли от Кинбурна на 3 или 4 версты и требовали особых оборонительных средств. Суворов расставил в этом промежутке 2 батальона, четырьмя отдельными частями. Половина людей стояла постоянно в ружьё, другая отдыхала. Положение этих батальонов было тяжёлое, потому что они стояли на месте прошлогодней битвы. Трупы, зарытые в песок, издавали отвратительный запах. Явились признаки заразы, несколько человек умерло. Суворов предписал частые купанья в море и как можно больше движения, испытав пользу этих мер на себе. Находясь весьма часто на косе, он был доведён однажды трупным запахом почти до обморока и только выкупавшись в море, избавился от дурноты.

Гассан–паша через 10 дней атаковал русских вторично. Однако в ночь перед боем прибыло из Кременчуга на усиление русской флотилии 22 новые вооружённые лодки. 17 июня турки атаковали, бой продолжался без перевеса в чью–либо сторону, пока один турецкий корабль не взлетел на воздух. Это произвело между турками панику, и суда бросились под прикрытие крепости, кроме флагманского корабля. Русские гребные суда окружили его и взяли; успел спастись лишь Гассан–паша. Началось беспорядочное бегство; принц Нассау преследовал; турецкие суда одно за другим взлетали на воздух. Гассан–паша решил покинуть Очаков и соединиться с эскадрой, стоявшей в открытом море. Была ночь; турецкие корабли медленно двигались к выходу в море, но едва поравнялись с кинбурнскими батареями, как те открыли по ним до того сильный огонь, что Гассан стал опасаться, не попал ли в темноте под пушки кинбурнской крепости. Он велел прибавить парусов и кое–как вывел авангард в открытое море, но не так дёшево отделался остальной флот. В час ночи взошла луна, турецкие корабли находились так близко, что каждый почти снаряд попадал в цель. Вдобавок, суда натыкались на мели и превращались в неподвижную цель. Поднялась суматоха; одни суда горели, другие тонули, люди бросались в воду, а русские ядра продолжали бить на выбор. С батарей было разбито 7 судов.

Потери неприятеля были огромные. Истреблено кораблей и других судов 15, один корабль взят; убито, ранено и потонуло до 6000 человек, около 1800 попало в плен. Потеря русских не доходила до 100 человек. Исходом дела тем более можно было гордиться, что это, по выражению Суворова, было победой "жучек над слонами".

Восторги Потёмкина не знали границ; ему казалось, что Очаков, свидетель такого погрома, должен немедленно сдаться. "Мой друг сердечный, любезный друг. Лодки бьют корабли и пушки заграждают течение рек: Христос посреде нас. Боже, дай мне тебя найтить в Очакове; попытайся с ними переговорить; обещай моим именем целость имения, жён и детей. Прости друг сердечный, я без ума от радости".

Очаков не намерен был сдаваться. Потёмкин как будто ждал чуда, не делая ничего. Ещё весной Суворов предлагал ему штурмовать Очаков и брался исполнить это. Потёмкин отвечает Суворову, что собираясь на серьёзное дело, не годится открывать неприятелю без нужды ни сил своих, ни способов; не следует без надобности даже флотилии показываться. "Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна. Я все употреблю, надеясь на Бога, чтобы он достался нам дёшево; потом мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится передо мной к Измаилу… Подожди до тех пор, как я приду к городу".

Через несколько дней Гассан–паша снова вступил в лиман для спасения оставшихся под Очаковым судов, но Суворов прогнал его огнём батарей.

Миновал июнь месяц, и Потёмкин подошёл наконец к Очакову. Расстояние около 200 вёрст потребовало 5-недельного похода, и хотя вследствие разлива рек и других препятствий армия не могла двигаться быстро, подобная медленность объясняется единственно капризным характером Потёмкина. Один из иностранцев, находившихся при главной квартире, принц де Линь, иронически замечает, что главнокомандующего задерживала местами вкусная рыба. Потёмкин вёл себя не как полководец, а как большой барин, сибарит: 19 и 20 апреля было отправлено к нему из Петербурга два обоза с напитками, съестными припасами, серебряным сервизом; один пошёл по московскому, а другой по белорусскому тракту, дабы обеспечить своевременное прибытие к месту хоть одного из них.

Очаков был не то, что в прежние времена, при Минихе, но всё–таки не был неприступной твердыней, требовавшей таких огромных приготовлений и траты времени. Как ни много было собрано осадных средств, Потёмкину нужно было всё больше. Оборонительная сила крепости тем временем понемногу росла. Потёмкин это видел, и в нем зарождались новые сомнения. Только так можно объяснить снова проснувшееся в нем желание — очистить временно Крым и притянуть к себе находившиеся там войска. Но Екатерина решительно воспротивилась, как и в прошлом году, объясняя своему баловню самые элементарные соображения. "Ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно", говорит она в письме 27 мая; "Когда кто сидит на коне, тогда сойдёт ли с оного, чтобы держаться за хвост", поясняет она с оттенком досады. Потёмкин покорился и к этой теме не возвращался.

По прибытии к Очакову, он сделал рекогносцировку и приказал истребить остатки турецкой флотилии, стоявшей под крепостью, что и было исполнено 1 июля. В тот же день армия обложила крепость, расположившись от неё верстах в пяти, дугою, правый фланг примыкал к Чёрному морю, а левый к Очаковскому лиману. Правым крылом командовал Меллер, центром Репнин, левым Суворов, призванный из Кинбурна с Фанагорийским полком.

Очаков имел вид неправильного четырёхугольника из низких бастионов с сухим рвом и гласисом, а с моря из простой каменной стены. С сухого пути тянулись кроме того позже построенные 10 передовых люнетов, а с моря усиливал оборону форт Гассан–паша.

Крепость была не в состоянии долго противостоять энергичной атаке, но Потёмкин на это не решался. 25 дней он ограничивался рекогносцировками, планом осады и приготовлениями к ней. Его тревожили нарочно распущенные турками слухи о минах, заложенных французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробных планов крепости со всеми минными галереями, не жалея на это издержек. Кроме того он уверил себя, что после разбития турецкого флота и ввиду серьёзных осадных приготовлений, турки непременно капитулируют, без напрасного кровопролития.

Главная квартира была полна военными иностранцами, внимательно наблюдавшими за ходом дела. Некоторые из них, кому дозволяло их положение, задавали ему по этому предмету вопросы, предлагали советы, делали косвенные замечания. Потёмкин тяготился этой толпой соглядатаев, критиков и советников и, как бесхарактерный баловень, поставленный судьбой не на своё место, больше всего боялся показать, будто он действует не самостоятельно, а с чужого голоса. Он жаловался Императрице, стал хандрить, сделался угрюм, скучен, капризен, называл Очаков "проклятою крепостью".

Однажды, под влиянием ли туманного намёка принца де Линя насчёт недостатка личной храбрости, или просто вследствие порыва своей неустойчивой натуры, он отправился к одной из строившихся батарей, на рекогносцировку. Его сопровождала огромная свита, которую турки заметили и открыли сильный огонь. Ядра и бомбы ложились вблизи, некоторые попали в свиту и многих ранили, одного генерала убило. Потёмкин спокойный и весёлый возвратился домой с этого ненужного эксперимента.

Людям противоположного закала такой способ ведения войны не мог придтись по вкусу, особенно Суворову, несколько месяцев назад предлагавшему овладеть крепостью штурмом. Настаивать на том же ныне было напрасной тратой слов; подобные попытки только увеличивали упрямство Потёмкина. И хотя Суворов очень дорожил благосклонностью к себе всемогущего временщика и хорошо знал его слабые стороны, но не мог удержать себя от критики и сарказмов. "Не такими способами бивали мы поляков и турок", говорил он в близком кругу; "одним гляденьем крепости не возьмёшь. Послушались бы меня, давно Очаков был бы в наших руках".

Чувство самосохранения, в смысле поддержания добрых отношений с главнокомандующим, не позволяло ему решиться на что–либо противоречащее плану Потёмкина. Но чувство это не могло сдержать Суворова от подобных действий неожиданно для него, по вдохновению, по требованию минуты. В этом заключалась личная опасность для Суворова, так как Потёмкина нельзя было приравнять ни к Веймарну, ни даже к Румянцеву. И Суворов не избег этой опасности.

Турки ободрялись, проникали по виноградникам и садам, окаймлявшим Очаков, делая незначительные, но частые вылазки. Набравшись смелости, они рискнули на более крупное предприятие и 27 июля сделали большую вылазку на крайний левый фланг осадного расположения. До 2000 человек турецкой пехоты, выйдя из крепости, стали тихо пробираться вдоль берега лимана; пехоте открывал путь небольшой кавалерийский отряд, человек в 50. Они пробрались незаметно лощинами, внезапно ударили на пикет из бугских казаков, сбили его и двинулись дальше. Суворов схватил два батальона гренадер и пустил один из них в атаку. Произошла жестокая схватка; турки, пользуясь пересечённой местностью, держались упорно. Из крепости шли подкрепления, их возросло до 3000. Полковник Золотухин с другим гренадерским батальоном ударил в штыки и сломил неприятеля. Турки бежали, гренадеры их преследовали. Подоспело ещё несколько русских батальонов, прибыло и турок; бой сильно разгорелся под одним из неприятельских ретраншаментов.

Накануне бежал из русского лагеря молодой крещёный турок, знавший Суворова в лицо. Он приметил Суворова и указал на него турецкому стрелку; тот приложился, пуля пронизала Суворову шею и остановилась у затылка. Суворов ощупал рану, признал её опасною и передал начальство генерал–поручику Бибикову. Так как поддержки не было, Суворов приказал Бибикову отводить войска из–под огня турецких укреплений. Но вместо того, чтобы отводить батальоны исподволь и отступать в порядке, был дан отбой. Люди пустились в беспорядочное бегство, потеряв при этом лишнюю сотню убитыми и ранеными.

И официальные, и неофициальные источники представляют дело разно, с умолчаниями; оно принадлежит к категории именно тех, где истина всеми способами маскируется. В результате с нашей стороны убито и ранено 365 человек, потеря турок должна быть значительнее. Рана Суворова оказалась впоследствии не опасной, но первое время симптомы были тревожные. Вернувшись из боя на раненой несколькими пулями лошади, которая вслед затем пала, он послал за хирургом и за священником.

Принц де Линь, заметив, как в разгаре боя турецкие значки потянулись к своему правому флангу и левофланговые укрепления остались почти без защиты, предложил немедленно их штурмовать. Потёмкин отказал. Он четыре раза посылал Суворову приказание прекратить бой и отступить, а в последний раз послал дежурного генерала с грозным вопросом: как Суворов осмелился без повеления завязать такое важное дело? У Суворова в это время извлекли пулю из шеи и перевязывали рану. Выслушав посланного, он отвечал:

Я на камушке сижу,

На Очаков я гляжу.

Был ли передан Потёмкину этот дерзкий ответ? Вероятно, да. Должность дежурного генерала исполнял генерал–майор Рахманов, человек умный, образованный, но вздорного характера, впоследствии оставивший из–за этого службу. Рахманов служил под началом Суворова на Кубани, не ладил с ним и написал на него пасквиль. Суворов аттестовал его Потёмкину так: "Рахманов в поле — с полком, с поля — с батальоном; против его одного года я во всю мою службу столько людей не потратил".

После происшедшего, Суворову нельзя было оставаться под Очаковым, да и состояние здоровья не позволяло. На третий день он уехал в Кинбурн, как сам объясняет, чтобы наблюдать за неприятельским флотом и не пропускать его в лиман при взятии Очакова. Он приехал туда совсем больной, обморок следовал за обмороком, лихорадило, дыхание было затруднено, появилась желтуха. Болезнь грозила дурным исходом, но к счастию больной хорошо заснул; это подкрепило его силы и помогло его неиспорченной натуре. Собрали консилиум, осмотрели снова рану и сделали вторичную перевязку, так как первая была второпях наложена нехорошо. Рана оказалась воспалённая, нечистая: из неё вынули несколько кусочков сукна и подкладки. Началось улучшение, и через месяц Суворов поправился.

Выздоровление шло быстро, но кроме физических страданий Суворов выносил мучительное душевное беспокойство. Он старался умилостивить Потёмкина, называет великим человеком, благодетелем; говорит, что "безвинно страждет", что "если противна особа, то противны и дела"; желает уехать лечиться "для поправления здоровья от длинной кампании", но не замедлит явиться на службу. Собираясь ехать к водам, он говорит, что расположение Потёмкина подействовало бы успешнее и просит "защитить его простонравие от ухищрений ближнего… Всякий имеет свою систему, так и по службе я имею мою… мне не переродиться и поздно… Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя; есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду"… Он поясняет, что не думал отнимать от Потёмкина славы: сами–де вы говорили, что слава подчинённых есть и ваша слава. Но цель остаётся недостигнутой.

Суворов переписывается и с Поповым, но также осторожно, как бы опасаясь сказать лишнее.

О неудачном деле 27 июля было донесено Императрице. Одному из своих статс–секретарей она сказала: "Сшалил Суворов; бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен; он конечно был пьян".

Вина Суворова неоспорима, и оправдывать его нельзя, но виноват и Потёмкин, не поддержав атаку, которая могла повести к успеху, так дорого потом доставшемуся. Даже если отбросить предположение, что в Потёмкине действовало оскорблённое самолюбие и эгоизм, а в Суворове допустить одну жажду личной славы в ущерб начальнику, то вывод не изменится. Сущность дела в том, что один обнаружил военное дарование, сделав неожиданный, не рассчитанный раньше шаг; поведение другого удостоверяет в его военной несостоятельности. Екатерина была слишком строга к Суворову: он действовал, руководясь теми же соображениями о необходимости и возможности скорейшего овладения Очаковым, каких держалась и Государыня, которая старалась неоднократно, но безуспешно пересадить их в сознание Потёмкина. В отзыве Екатерины о Суворове говорило личное пристрастие к её созданию, любимцу и даровитому государственному человеку. Жёсткое её слово не может однако служить ей укором: оно вырвалось у неё в разговоре с секретарём наедине и завершено приказанием никому сказанного не передавать. Слова эти нисколько не отразились на отношениях Государыни к её знаменитому подданному, что она вскоре и доказала.

Одна беда не приходит. Суворов стал уже поправляться, как 18 августа, утром, раздался в Кинбурне ужасный удар и потом грохот от множества других ударов меньшей силы. Это был взрыв лаборатории, где снаряжались бомбы для Очаковской армии, с разрешения коменданта, без ведома Суворова. Снаряжённые бомбы и гранаты выкинуло в разные стороны и они разрывались. Все это Суворов узнал после, а в момент взрыва он не мог сообразить, что такое случилось. Вскочив со стула, он несмотря на слабость побежал к двери; в этот момент в комнату влетела бомба, разорвалась, своротила часть стены и разбила кровать; оторванной щепой ранило Суворова в лицо, грудь, руку и ногу. Он выбежал на лестницу, и так как она тоже была разбита, спустился по перилам во двор.

Густая туча порохового дыма нависла над Кинбурном и на некоторое время превратила почти в ночь стоявший тогда ясный день. В крепости поднялось смятение. Много людей пострадало, в том числе несколько лиц, живших с Суворовым под одной кровлей. Коменданта привели к Суворову облитого кровью; в церкви, перед алтарём, священник был смертельно ранен. Убитых насчитано до 80, вместе с работавшими над бомбами. Причина взрыва осталась неизвестной. По редкой случайности, бочки с порохом, находившиеся в том же помещении, остались целы, иначе пострадала бы вся крепость.

Взрыв был так велик, что Очаковский паша послал Гассан–паше предложение воспользоваться случаем и сделать высадку на кинбурнскую косу, но тот отказался.

Суворова вынесли в поле и сделали ему перевязку. Послано было донесение. От Попова получено письмо с соболезнованием. Суворов поручил написать благодарственный ответ; написано было, что обошлось без большого для него вреда, кроме малых на лице знаков и удара в грудь. Суворов прочёл и приписал: "ох, братец, а колено, а локоть? Простите, сам не пишу, хвор".

Осада шла черепашьим шагом; Потёмкин все ждал обстоятельств, хотя на них и так нельзя было пожаловаться. Турки, сберегая снаряды, стреляли редко; делали частые вылазки. Они очень страдали от канонады, частые пожары опустошили город, сгорел большой провиантский магазин. Но Потёмкину все что–то мешало: то Гассан–паша с флотом, который "прилип к нему как банный лист", то буря, то третье, то четвёртое. Гассан тем временем подкрепил очаковский гарнизон 1500 человек и в начале ноября ушёл с флотом.

Стояла глубокая осень. Прежде в лагере и главной квартире кипела жизнь: многочисленное общество, приезжие дамы, пиры и балы, привозилась гонцами редкостная провизия к столу Потёмкина. Дело не двигалось, но жилось весело. Теперь и это миновало: ненастная погода разогнала одних, долгое ожидание развязки — других. Потёмкин с каждым днём становился угрюмее и мрачнее. Мокрая холодная осень сменилась лютой зимой, которая осталась в памяти народной как очаковская. Кругом тянулась голая ледяная степь, по которой разгуливали снежные бураны; снега выпали чрезвычайно глубокие, морозы за 20°. Солдаты коченели в землянках, терпя страшную нужду в самом необходимом, лошади тоже.

В крепостных верках были огромные повреждения, как бы приглашавшие к штурму, но Потёмкин продолжал осаду, которую Румянцев язвительно называл осадой Трои. Смертность развилась чрезвычайная, от одной стужи убывало по 30–40 человек в день; во время посещения Потёмкиным лагеря, солдаты взяли смелость лично просить его о штурме, но и это не подействовало. Наконец между всеми чинами армии пошёл глухой ропот.

Лишь дойдя до безысходного положения, когда отступление, невозможное нравственно, сделалось почти невозможным и физически, вследствие совершенного израсходования главных жизненных потребностей, Потёмкин решился на штурм, назначив его на 6 декабря. После такой цепи тяжких испытаний штурм был кровавый, беспощадный. Он продолжался всего час с четвертью, при морозе в 23°. Очаков стал громадной свежей могилой. Население Очакова, считая с гарнизоном, было 25000 человек, в том числе 15000 под ружьём. Убито и умерло от ран 9500 и более 4000 взято в плен. Грабёж продолжался трое суток, согласно данному заранее войскам обещанию. С русской стороны число убитых и раненых определяется различно; по наиболее умеренному счёту оно доходило до 2800 человек. Но это лишь незначительная доля той, которую причинила продолжительная осада со всеми лишениями. Здоровыми осталась едва четверть людей, а кавалерия потеряла почти всех лошадей.

Императрица в это время была нездорова; она выздоровела от радости. Награды были щедрые. Потёмкин получил давно желанный им Георгий 1 класса с бриллиантовой звездой, шпагу, усыпанную бриллиантами и 100000 рублей. В представлении к наградам был и Суворов. Потёмкин дал такую аттестацию: "Командовал в Кинбурне и под Очаковым, во время поражения флота участвовал не мало действием со своей стороны". Его же отметка: "перо в шляпу". Суворов получил бриллиантовое перо с буквой К.

Взятием Очакова кончились действия русской главной армии в 1788. Немного было сделано при средствах, которые имел Потёмкин, но все же больше, чем австрийцами. Командующий их левым флангом принц Кобург боялся наступательных действий, приводя в резон, что после долгого мира в австрийской армии не осталось людей, которые умели бить турок. Как и Потёмкин под Очаковым, он хотел принудить Хотин к добровольной сдаче и провозился с этою крепостью до средины сентября и удовольствовался капитуляцией, достойной смеха. Этим и ограничились его военные действия. В других местах дела шли ещё хуже. Собрав без малого 300000 человек, из коих половина была в главной армию императора Иосифа, австрийцы довольствовались занятием ничтожной крепостцы Шабац, начали осаду Белграда, но потом сняли её. Турки перешли в наступление на корпус Вартенслебена и разбили его на голову. Император Иосиф двинулся на выручку; на ночном переходе войска перепутались, бросились вразброд, открыли пальбу по несуществующему неприятелю; свита императора разбежалась, оставив его одного. Эта жалкая армия была тоже разбита.

Украинская армия выполнила свою задачу. Румянцев не допустил турецких подкреплений ни к Очакову, ни к Хотину и тем способствовал их покорению. Самый даровитый из военачальников тогдашней войны представлял собой мёртвый капитал, который не умели или не хотели использовать.

Суворов жил и лечился в Кинбурне, потом переехал в Херсон и затем в Кременчуг. При этих переездах он не мог и не желал миновать Потёмкина, озабочиваясь своим будущим, но это ни к чему не повело. В одном из писем своих Суворов говорит, что ему тогда готовилась "Уриева смерть". Хотя Потёмкин не отличался злопамятностью, но на этот раз было слишком глубоко задето его властительное самолюбие.