Генералиссимус князь Суворов

8. В Астрахани, на Кубани и в Кременчуге. 1780–1787.

Получив в командование Малороссийскую дивизию, Суворов продолжал жить в Полтаве вместе с семейством. Будучи доволен своим положением, он, хотя и поддерживал с Потёмкиным переписку, но в основном рекомендовал в ней разных лиц за службу в Крыму.

Зимой Суворова вызвали в Петербург. Государыня приняла его благосклонно и оказала особенный знак внимания, пожаловав 24 декабря бриллиантовую звезду ордена св. Александра Невского со своей собственной одежды. Ему объяснили, какое поручение на него возлагается, дан секретный собственноручный ордер Потёмкина и инструкция. Суворов отправился через Москву и Полтаву в Астрахань, довольный приёмом и поручением.

Тогдашняя ост–индская война между англичанами и французами мешала морской торговле с Индией. Многие торговцы стали искать пути через Персию и Каспийское море. Это обратило внимание Императрицы: знатная часть индийской торговли направилась бы к нашим границам. Но требовалось устранить препятствия. Лишь небольшая часть каспийского прибрежья принадлежала России; юг находился во владении Персии, терзаемой смутами и междоусобиями. Приходилось прибегнуть к мыслям Петра, распространить наши пределы за счёт Персии, завладеть на юге надёжным пунктом для склада товаров и проч. Исполнение этого плана расчищало путь к направлению ост–индской торговли по внутреннему водному пути к Петербургу.

"Усердная служба, искусство военное и успехи, всегда приобретаемые" побудили назначить Суворова для выяснения обстоятельств и исполнения вступительной части проекта. Целью была безопасность коммерции; поводом и средством — усмирение оружием прибрежных персидских ханов, вследствие часто повторяемых ими дерзостей. Приказано между прочим осмотреть флотилию и осведомиться о дорогах.

Суворов принялся за дело и в конце февраля просил Потёмкина о переводе в военную службу одного из знатоков азиатских языков и местных обстоятельств. Однако проект отвлечения ост–индской торговли на новый путь не прививался, а потом и совсем был брошен, так как английские дела в Индии приняли лучший оборот. Суворову приходилось заниматься переливанием из пустого в порожнее, т. е. находиться в положении, тягостнее безделья.

Так прошло два года. За неимением серьёзного дела, нашлись в пустой, бессодержательной жизни захолустья мелкие интересы; появились на Суворова пасквили и доносы, конечно вздорные, похожие скорее на простую сплетню.

Неизвестно, были ли ответы и в чем они состояли. Вероятно, Турчанинов постарался убедить Суворова, что он обращает внимание на пустяки, только едва ли убедил: до такой степени Суворов был чувствителен к вздорным сплетням.

К концу 1781 года он выражает неудовольствие, что от Потёмкина все зло и исходит; называет своё пребывание в Астрахани ссылкой; говорит, что оставить службу рад бы, да грех, потому что на дело ещё годен. Опасается, что его оклевещут и обнесут в Петербурге, ибо "великие приключения происходят от малых причин… Право не знаю за собой греха, достойного наказания; разве только, что мне поздно мыслить как придворным". Не довольствуясь замечаниями, он сам вдаётся в сплетню, рассказывает, что такой–то хочет заключить его на север, где Люцифер обладает; другой ревнует его к одной даме, которой он, Суворов, сделал комплимент в церкви; третий, герой астраханских красавиц, бросился в воду вниз головой и т. п.

Положение Суворова действительно было странное и тягостное. Губернатор не был ему подчинён, каспийская флотилия также; надежды на экспедицию уходили. Впоследствии, в Финляндии, он правда вспоминал, что 10 лет не проводил время так весело, как в Астрахани. Ещё в половине 1781 года просил у Потёмкина дозволения приехать в Петербург. Дозволили, но на самое короткое время, так как нужен в Астрахани. Суворов успокоился, что стало быть дело впереди, не поехал в Петербург и донёс, что иной надобности в Петербурге не имел, как разъяснить своё положение.

В конце 178 он уже прямо просит перемещения. Считаясь по спискам в Казанской дивизии, он старается отделаться от этого назначения, приводя в резон, что в состав этой дивизии входят всего два полка. Если же это неизбежно, пишет Суворов, то нельзя ли подчинить ему и Оренбургский корпус; в таком случае он будет жить в Симбирске, подручно обеим местам. Больше всего он желал бы возвратиться в Полтаву. Сверстники его назначаются на генерал–губернаторские должности; большая бы милость была ему оказана подобным назначением, если однако это не отвлечёт его от военной службы. На крайний случай, Суворов просит отлучиться в пензенские свои деревни или переместиться в Кизляр, откуда сможет приезжать в Астрахань. Всю эту вереницу просьб он иллюстрирует описанием своего настоящего положения: "гордостью утесняем, живу в поношении" и т. п.

31 декабря последовал ордер Потёмкина с указом военной коллегии: предписывается немедленно отправиться к Казанской дивизии. Пребывание Суворова в Казани продолжалось несколько месяцев. В августе 1782 прислан указ об отправлении его полков к Моздоку и ордер — самому ехать немедленно к уроч. Кизикирменю у Днепра, и принять крымские войска от графа де Бальмена.

В Крыму не прекращалось брожение, которое Порта втайне продолжала распалять через своих эмиссаров, в надежде довести татар до открытого восстания. Турки играли на руку России, ни мало того не подозревая. Метод приведения Крыма в необходимость отдаться России, проводимый пред тем Румянцевым по указаниям свыше, продолжал действовать и теперь под непосредственным руководством Потёмкина. Чем крупнее возникали беспорядки, тем быстрее приближалась конечная цель.

Многие из татарских старшин отказали хану Шагин–гирею в повиновении и избрали ханом старшего его брата, Батыр–гирея. Другой его брат, Арслан–гирей, прибыл с Кубани и пристал к новому хану; Шагин бежал из Крыма под покровительство русских. Порта стала вооружаться и принимать угрожающее положение, но это не отдалило развязки. Русские войска вступили в Крым, в Тамань и в прикубанский край. Смут была подавлена, и Шагин–гирей снова водворился в Бахчисарае. Батыр и Арслан–гирей были арестованы; зачинщик и глава восстания, Махмет–гирей, по приказанию хана побит каменьями и несколько других лиц казнено. Русские войска остались в Крыму под предлогом отражения турецких посягательств, и уже его не покидали.

Суворов по прибытии получил другое назначение. Сформировалось 6 корпусов от Молдавии до Кавказа; ими командовали Репнин, Салтыков, Текелли, сам Потёмкин (крымским), Суворов (кубанским) и двоюродный брат Потёмкина, Павел Потёмкин. Под командой Суворова было 12 батальонов, 20 эскадронов и 6 казачьих полков. Корпус предназначался "для ограждения собственных границ и установления между ногайскими ордами нового подданства и для произведения сильного удара на них, если б противиться стали, и на закубанские орды при малейшем их колебании, дабы тех и других привесть на долгое время не в состоянии присоседиться к туркам". Суворов стал стягивать войска на ейско–таманскую линию, особенно в главную квартиру, в Ейск. Когда Ейск был обеспечен, Суворов, исполняя программу, принятую при совещании с кн. Потёмкиным, послал в ногайские орды приглашение на праздник по случаю своего прибытия. Собралось в степи под Ейском до 3000 человек; Суворов, которого ногайцы знали и помнили с 1778 года, принял их как старых знакомых, дружелюбно и радушно, вёл беседу, шутил и угостил на славу. На другой день гости отправились восвояси, довольные приёмом и угощением. Доволен был и Суворов, положив таким образом начало.

Шагин–гирей отрёкся от своих прав, мог жить где хотел, имел при себе гарем и двор и получал денежное содержание. Екатерина издала в апреле манифест о принятии под свою державу Крымского полуострова, Тамани и всей кубанской стороны. Надлежало привести татар к присяге на подданство и сделать это подданство фактическим. С этой целью и в виду опасности от турок, Потёмкин постоянно снабжает Суворова инструкциями. В мае он рекомендует выведать наклонности татарских орд, и если будет намерение сопротивляться, то жестоко наказать. Он приказывает склонить их на избрание новых мест для кочёвок в уральской степи, в тамбовском, саратовском или ином наместничестве, и возлагает надежду на способности Суворова и "на скорые и благоразумные его извороты в тесных обстоятельствах". В июне и июле Потёмкин сообщает о признаках турецких влияний на Кубани; говорит, что приказал выступить с Дона 17 казачьим полкам, что пора наказать злоумышленников из ногайских орд, что ожидает обнародования на Кубани и в Тамани высочайшего манифеста; относительно переселения ногайцев подтверждает, чтобы не было и тени принуждения. Суворов уже сделал первый шаг на данном им празднике. Там были многие приверженцы России, и им удалось убедить многих на подданство России и на принесение присяги, но общее согласие ещё не было обеспечено.

Присяга назначена была на 28 июня, день восшествия Екатерины на престол. Предлагалось дать ногайцам богатое празднество; приглашения были сделаны на первом празднике, частью разосланы позже. К назначенному дню степь под Ейском покрылась кибитками 6,000 кочевников. Русские войска держались наготове, но не выказывали и тени угрозы. После богослужения в православной церкви были созваны ногайские старшины. Им прочтён манифест об отречении Шагин–гирея, и в присутствии Суворова они принесли на коране присягу. Затем старшины разъехались по ордам и приняли присягу от своих подвластных, без всяких затруднений, спокойно и торжественно. Многим мурзам объявлены чины штаб и обер–офицеров русской службы. Затем начался пир. Ногайцы расселись группами; варёное и жареное мясо, воловье и баранье, составляли главные блюда; пили водку, так как вино запрещено кораном. Старшины обедали с Суворовым; большой кубок ходил вокруг, здравицы следовали одна за другой; при грохоте орудий, при криках "ура" и "алла", русские смешались с ногайцами; не было и признаков неприязни. По окончании пира открылись скачки, казаки соперничали с ногайцами. Вечером второе угощение, продолжавшееся далеко за ночь. Съедено 100 быков, 800 баранов, выпито 500 вёдер водки. Ели и пили до бесчувствия; многие ногайцы поплатились за излишество жизнью. Следующий день, 29 июня, именины наследника престола, ознаменовался новым пиром; 30 числа утром опять угощение. Гости, довольные гостеприимством, откочевали восвояси, сопровождаемые русскими офицерами. Там, в присутствии последних, состоялась присяга народа.

В конце июля последовал рескрипт Екатерины на имя Суворова: Государыня жаловала ему недавно учреждённый орден св. Владимира первой степени.

Формальное подчинение ногайцев нельзя было принимать за действительное. В этом не обманывали себя ни Потёмкин, ни Суворов. Своеволие, беспорядки и внутренние раздоры ногайских орд проявлялись часто и недавно (в 1781 и 1782), народ этот был восприимчив к подстрекательству извне, земли донского войска много страдали от ногайцев. Потёмкин продолжал относительно их прежнюю политику, до первой крупной с их стороны вины; приказывал обращаться с ними ласково; оказывать особенное уважение их религии и подвергать наказанию "как церковных мятежников", тех русских, кто в этом отношении провинится. Он велел Суворову внушить ордам, что они избавлены от рекрутчины и что поборы с них будут уменьшены. Видя, что благодаря стараниям Суворова мысль о переселении в уральскую степь делает между ногайцами успехи, Потёмкин просил укреплять в них это намерение, но не проводить его в исполнение до особых указаний. Ослушников, уходящих за Кубань, он предписал не трогать и не препятствовать переселению туда не желающих остаться в русском подданстве.

Признаки непокорности ногайцев обнаружились вскоре. Турки сеяли смуту исподтишка, и Шагин–гирей, каявшийся в своём отречении, подстрекал народ к восстанию. Для сохранения спокойствия в крае, Суворов стал переселять ногайцев в уральскую степь. В это время Потёмкин прислал предписание повременить переселением, но операция уже началась. Переселение совершалось под присмотром войск, малыми частями; сам Суворов наблюдал за ним и ехал позади всех орд. Дабы пресечь возможность покушения переселяемых на донские земли, протянута была цепь казачьих постов от Ейска до половины Дона.

Как и следовало ожидать, большинство ногайцев были недовольны переселением. Незнакомая уральская степь их страшила, а ближнюю, лакомую манычскую степь им не давали. 31 июля, отойдя от Ейска с сотню вёрст, ногайцы внезапно напали на русскую команду и на верных России соплеменников. Произошёл бой с большим числом убитых и раненых; ранен был и Муса–бей, стоявший за переселение. Суворов обратился с увещанием, но оно не подействовало; тогда, следуя инструкциям Потёмкина, он дал им волю идти куда хотят. Десять тысяч джамбулуков повернули назад и бросились на встречный пост; пост подкрепили; произошло жестокое сражение, одолели русские. Ногайцы пришли от неудачи в исступление. Не в состоянии спасти своё имущество, они его истребляли, резали жён, бросали в р. Малую Ею младенцев. Погибло до 3000, в плен попало всего 60 стариков, женщин и детей. Русских убито и ранено до 100. Добыча победителей простиралась до 20000 голов лошадей и рогатого скота. Разбитые бежали без оглядки, и многие из них умерли потом в степи от голода, как доносил Суворов Потёмкину.

Спустя несколько дней, Варвара Ивановна Суворова, проживавшая в Ейском укреплении, обратилась к атаману Донского войска Иловайскому с просьбою выбрать для неё из пленных детей мальчика и девочку побольше. Нашлись и другие охотницы в такого рода добычу; одна из них поставила условием, чтобы "не так противны рожей были". Иловайский отвечал отказом, потому что дети не старше трёх лет по приказанию Суворова, отданы на воспитание в татарскую станицу; к тому же некоторые из них умерли, другие больны, сильно претерпев в степи от жара и голода.

Поражение джамбулуков распалило злобу кочевников, и между мурзами составился заговор, душой которого был Тав–султан. Мятеж запылал почти общий; несколько русских мелких отрядов были или изрублены, или принуждены ретироваться. Тав–султан напал на Ейскую крепость, в течение трёх дней пытался овладеть ею, не имея ни пушек, ни ружей и действуя одними стрелами. Только из опасения прибытия Суворова, ногайцы бросили Ейск и ушли за Кубань. Лишь трое старых мурз остались верны России.

Потёмкин был недоволен Суворовым за начатое переселение, тем более, что ещё не было высочайшего повеления. Он высказал Суворову неудовольствие и велел наблюдать за Шагин–гиреем, который находился в Тамани, куда бежал из Крыма. Затем Потёмкин приказал Суворову отправиться в Тамань и велеть Шагин–гирею немедленно ехать в русские пределы, а если не послушается, употребить силу. Суворов должен был вручить Шагину письмо Потёмкина; в письме этом, сухом и довольно грозном, Потёмкин говорит, что не даст дозволения послать курьера к Императрице, пока Шагин не переселится внутрь России. Сношения его с возмутителями известны, он ничего хорошего этим не добьётся и т. п.

Суворову, упоминая про набеги мятежных ногайцев, Потёмкин предписывает раз навсегда пресечь это сильным поражением и истреблением мятежников; желающих же переселяться за Кубань не насиловать ни коим образом. Он говорит резко, что его предписания не соблюдены и "тамошние народы, видя поступки с ними, не соответствующие торжественным обнадеживаниям, потеряли всю к нашей стороне доверенность".

Шагин–гирей не отказался повиноваться. Пришлось его арестовать. Суворов, находясь на марше в закубанскую экспедицию, не мог сам этого исполнить, а приказал таманскому начальнику, генерал–майору Елагину. Курьер, посланный с приказом, проезжал ночью через Копыл, где должен был получить конвой, но остался там до утра, потому что комендант спали приказал себя не будить. Утром курьер получил конвой, но слабый, всего из 30 казаков; на него напала шайка Абазинцев в сотню человек и принудила вернуться. Отправился казачий полк, но было поздно: Шагин–гирея предупредили, он со свитой поскакал к Кубани. Тут он нашёл готовые лодки, не прибранные потому, что Елагин ничего не знал. Затем прибыл к Елагину курьер; прочитав ордер, Елагин бросился с казаками вдогонку за беглецом, но тот уже успел переправиться на другой берег и поскакал к закубанским горцам.

Суворову снова досталось. Потёмкин писал ему: "Я смотрю на сие с прискорбием, как и на другие странные в вашем краю происшествия, и рекомендую наблюдать, дабы повеления, к единственному вашему сведению и исполнению преподанные, не были известны многим". За Шагином приказано следить внимательно. О копыльском коменданте Потёмкин месяцем раньше писал, что нимало не удивляется небрежению службы в копыльском отряде, ибо от тамошнего начальника ничего больше и ожидать нельзя. "Вы сами его к себе просили", прибавляет укорительно Потёмкин.

Исполняя приказание Потёмкина о закубанской экспедиции, Суворов сформировал отряд из 16 рот пехоты, 16 эскадронов драгун, 16 донских полков и 16 орудий артиллерии. Большей части казачьих полков налицо не было. Иловайский получил приказание идти с ними прямо к одному из конечных пунктов. Ногайцы были противником не страшным, но надо было их настигнуть прежде, чем они успеют уйти в горы. Успех экспедиции зависел от её тайны, и Суворов прибегнул к ночному скрытному походу и распусканию ложных слухов. Фальшивая молва в настоящем случае имела важное значение, так как кочевники ко всякой молве доверчивы.

Корпус выступил из Копыла 19 сентября. Пущен слух, будто Суворов уехал в Полтаву, что большая часть войск кубанского корпуса обращена в Россию для близкой войны с немцами, а меньшая часть назначена против Персии; что приказано Императрицею закубанских горцев не трогать и ногайцев оставить в покое. Отряд шёл по правому берегу Кубани, двигался только ночью, соблюдая строгую тишину и не употребляя сигналов, ибо по ту сторону реки тянулись пикеты горцев. Днём войска отдыхали в скрытых местах. Поход был утомителен, несмотря на продолжительность отдыхов: войска шли в темноте, большей частью без дорог, по указанию казачьих разъездов. Усталость людей увеличивалась от беспрестанных остановок (неизбежный спутник ночного похода) и переправ через многочисленные балки. 130 вёрст едва прошли в десять суток. Суворов всё–таки не мог пройти совершенно незамеченным. Комендант крепости Суджука, принадлежавшей Турции, проведал про движение отряда и послал о нем разузнать. Суворов отвечал, что идёт небольшая команда на помощь гарнизонам моздокской линии. В другой раз войска проходили открытым безлесным местом, где река не широка; Хатюкайцы открыли с того берега пальбу. На пальбу не отвечали, но Суворов потребовал к себе хатюкайского бея, сказал ему то же самое, что суджукскому турку, и сделал жестокий выговор, после чего бей стал плетью разгонять своих стрелков.

Поздно вечером 29 сентября отряд вместе с казаками Иловайского подошёл ко впадению Лабы в Кубань. На последнем привале Суворов осмотрел в зрительную трубу местность за Кубанью. Он увидел ногайцев, косивших сено, и заметил вдали дым их становищ; в горы они ещё не ушли. В тот же день Суворов отдал приказ.

Будут 4 переправы: брод обыкновенный, брод в 7 четвертей глубины, брод по быстрине и переправа вплавь. По быстрой воде приказано переходить нагим с вещами на головах; если лошадь быстрины не выдержит, то драгунам также нагим. Войскам отдыха нет до решительного поражения неприятелей; если он не близко, то искать его везде. Пули беречь, работать холодным оружием. Драгунам и казакам с коней не слезать для добычи; на добычу идёт четвёртая часть войска, другая четверть прикрывает, остальная половина наготове. Гибель грозит войску, которое все бросается на грабёж. Добыча делится пополам: одна половина на Государя, другая войскам; из этой половины казакам две трети.

Чтобы захватить ногайцев врасплох, необходимо было провести переправу ночью, поэтому 30 сентября войска тронулись лишь в 8 вечера. Пройдя 12 вёрст, подошли к переправе, казаки уже нащупывали броды. Броды были глубоки; пехоте пришлось раздеваться донага; ружья и сумы с патронами держали над головами. Для уменьшения быстрины, конница переправлялась выше, везя на лошадях одежду пехотинцев и артиллерийские заряды. Река тут шириною больше 1 1/2 версты, но делится островом на два рукава, так что люди могли на полпути перевести дух. Противоположный крутой берег представлял собой затруднение для кавалерии и артиллерии; последнюю, также и обоз, пришлось втаскивать на канатах. Однако переправа прошла успешно, и ногайцы остались в полном неведении.

Авангард из казаков, драгун и батальона гренадер наткнулся на ногайский разъезд и взял его живьём; пленные послужили проводниками. Пройдя 12 вёрст от Кубани, близ урочища Керменчик, накрыли ногайцев. Они сначала оторопели, потом стали защищаться с отчаянием, но это продолжалось недолго. Сеча была жестокая по обоим берегам Лабы, особенно когда все пустилось в бег. К 10 часам утра пять ногайских аулов дымились. Русские были страшно утомлены, сделав ночной поход в 25 вёрст и трудную переправу. Суворов дал отдых. Часа через два преследование возобновилось и продолжалось около 15 вёрст; с правого берега Лабы перешли на левый, где произошло новое 4-часовое побоище, окончившееся на опушке густых лесов, куда скрылись ногайцы с Тав–султаном. Переночевав, русские отдыхали целый день. Ночью возобновилось преследование, но ногайцы успели уйти далеко. Осталась одна орда, но также вдалеке: она разбежалась бы прежде, чем могли её настичь. Суворов повернул за Кубань.

Дело было кровавое, с обоих сторон ярость и злоба доходили до предела. Казаки мстили хищникам, от которых давно страдали их земли; никому не давали пощады, побивали без разбора стариков, детей, женщин. Ногайцы, хуже вооружённые, хуже предводимые, недисциплинированные, не имевшие понятия о строе, не могли противостоять русским и гибли в огромном числе. Тягостное чувство бессилия доводило их до исступления. Они убивали своих детей и жён, при последнем издыхании силились нанести какой–нибудь вред русским. Больше 4000 ногайских трупов валялось на 10-вёрстном расстоянии, взято в плен до 700 ясырей и немало женщин и детей. Потеря русских немногим превышала 50 человек, а добыча досталась большая: рогатого скота приблизительно 6000 голов, овец 15000; на обратном пути она ещё увеличилась.

Впечатление от разгрома было большое. Ногайские мурзы прислали Суворову в знак покорности белые знамёна, каялись и обещали вернуться на прежние кочевья, за исключением Тав–султана и некоторых других, которые не надеялись на прощение. На крымских татар побоище при Керменчике навело оцепенение и ужас; опасаясь такой же участи, они стали тысячами переселяться в Турцию.

Войска пошли на зимние квартиры; Суворов с частью отряда направился степью на Ейск. Пришли в конце октября. Суворов посетил аулы окрестных покорных ногайцев и свиделся там со многими старыми знакомыми. В числе их джамбулуцкий мирза, столетний Муса–бей, бывший враг русских, но с недавнего времени их приверженец. Задабривая влиятельных лиц вообще, Суворов выказывал Муса–бею особенное расположение, благодаря его личным качествам. Он был человек доброго сердца, постоянно помогал бедным, отличался верностью своим приятелям и постоянством, ненавидел роскошь, наблюдал в своём быту замечательную чистоту и европейскую опрятность, был лихой наездник и весёлый собеседник, любил хорошо покушать и порядочно выпить; вдобавок ко всему оказывал Суворову расположение, похожее на отеческую любовь. Все это их сближало. По возвращении из экспедиции, узнав, что старик собирается обзавестись новой женой, Суворов купил у казаков молодую красивую черкешенку и подарил её ему.

Зиму 1783–1784 годов Суворов провёл в крепости св. Димитрия, где проживало и его семейство. Тут часто посещали его ногайские старшины. Он продолжал служебную переписку с Потёмкиным, который после закубанской экспедиции неудовольствия не выражал.

Шагин–гирей скрывался за Кубанью. Надо было выманить его оттуда. Ещё весной Екатерина писала Потёмкину, что сговорчивость Шагин–гирея заставляет её согласиться на его желание — завоевать в Персии владение не меньше Крымского полуострова и посадить его на шахский престол. До того ему назначается 200000 рублей годового содержания. В октябре она писала экс–хану то же самое, добавляя, что для временного жительства ему назначен Воронеж. Это письмо Суворов должен был доставить Шагин–гирею вместе с Потемкинским и убедить его в необходимости повиновения. Суворов не ездил на Кубань; вероятно, он дал поручение кому–то из подчинённых. Шагин–гирей поддался убеждениям не сразу и выехал из–за Кубани лишь весной 1784. Он прожил в России недолго; его заедали грусть и тоска по прежней власти. С разрешения Екатерины он уехал в Турцию, где был принят по наружности прилично, но в Константинополь не пущен, а отвезён на остров Родос, где его вероломным образом задушили.

В феврале 1784 Суворов получил от Потёмкина извещение, что Порта торжественным актом признала подданство Крыма и кубанского края русской Императрице. Вследствие упрочения мира войска получали новое распределение, и вся граница от Азовского до Каспийского моря отходила под общее начало генерала Павла Потёмкина. Суворову приказано ехать в Москву для нового назначения.

Суворов получил в начальствование Владимирскую дивизию и в половине года ездил по своим делам в Петербург. О поездке он сообщил Потёмкину и в заключение добавил: "Приятность праздности не долго меня утешить может; высокая милость вашей светлости исторгнет меня из оной поданием случая по высочайшей службе, где я могу окончить с честью мой живот". Но Турчанинов пишет Потёмкину, что Суворов приехал в Петербург нежданный и пожелал представиться Государыне по случаю получения ордена св. Владимира. Его пригласили к столу. Когда Екатерина вошла, он по своему обычаю двукратно поклонился ей в землю, был принят милостиво и удостоен разговором; по выходе из–за стола повалился снова в ноги и откланялся. На другой день ездил в Гатчину, к наследнику, и сделал тоже самое. Турчанинов допытывался у него настоящей цели его приезда; Суворов отвечал, что приезжал поблагодарить "матушку" да повидать свою дочь; он говорил только о своих семейных неприятностях (он уже расстался с женой), местом службы был весьма доволен.

Суворов трудился по домашним делам, по хозяйству в вотчинах и вёл переписку с управляющими и поверенными. Но все это у него за дело не считалось. В декабре 1784 он пишет Потёмкину длинное письмо: говорит про свою праздность, замечает, что для него есть более подходящие должности. Указывая на дивизии, одной из которых желал бы командовать, он прибавляет, что готов хоть в Камчатку, лишь бы быть самостоятельным; что в роскоши жить не может; ехать за границу — та же праздность. "Одно моё желание, чтобы кончить высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное моё бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать."

Только в 1785 Потёмкин перевёл его в Петербург командиром Петербургской дивизии. В октябре 1786 Суворов был произведён по старшинству в генерал–аншефы и отправлен к Екатеринославской армии для командования кременчугскими войсками. Предстояло путешествие Екатерины в южные области России, и Кременчугская дивизия играла в этом довольно видную роль.

Приобретение новороссийского края и Крыма значительно раздвинуло границы Европейской России, но стоило государству много крови и издержек. Ещё более новороссийский край требовал материальных жертв впереди, потому что представлял собою почти сплошную пустыню. Заселение и устройство края, организация в нем военной и морской силы, зарождение и развитие торговли, создание системы управления были возложены Екатериною на Потёмкина. Задача на нем лежала труднейшая, которая только при беспредельном доверии Императрицы могла успешно подвигаться к решению. Потёмкин взялся за дело горячо; появились поселения, зачатки городов, крепостей, флота. Прошли немногие годы; дело находилось в полном ходу, хотя ни до чего законченного ещё не дошло. У Потёмкина было много врагов, которые будучи не в состоянии вредить ему прямо, старались колебать доверие к нему Императрицы. Говорили об упадке армии, о фиктивности южного флота, о невыгодности последних земельных приобретений, о совершенно непроизводительных затратах на их заселение и устройство. Это сначала раздражало Екатерину, потом стало беспокоить; она пожелала лично осмотреть новоприобретённый край. Такое желание было вполне естественно и без внушений Потемкинских врагов; оно даже не противоречило его видам и могло скорее утвердить, чем ослабить доверие к нему Екатерины. Он только потребовал несколько времени, чтобы достойно принять Государыню, конечно при усиленных денежных ассигнованиях.

Григорий Александрович Потёмкин, игравший в жизни Суворова видную роль, был сын небогатого смоленского дворянина, родился в 1736 году, предназначал себя первоначально в духовное звание, но потом поступил в военную службу. Обратив на себя внимание и милости Екатерины, он быстро пошёл вверх и скоро добрался до высших степеней, сделавшись князем, наместником всего южного края, президентом военной коллегии, фельдмаршалом, временщиком и всемогущим властелином. При большом росте и крепком, геркулесовом сложении, он отличался мужественной, хотя несколько топорною красотой, гордой осанкой, повелительным видом, под которым скрывалась некоторая застенчивость — недостаток, досадный для такого человека, и чем менее заметный для других, тем для него самого более ощутительный. В сношениях со знатью и с людьми чиновными он был надменен, недоступен, пренебрежителен, невежлив, часто просто груб — следствие быстрого возвышения, в котором важную роль играли его способности, но ещё важнейшую — личное расположение Государыни. Впрочем, он зачастую, особенно наедине или в небольшом кругу, делался ласковым, обходительным, любезным. Для людей среднего и низшего слоёв общества он был более доступным, и всякий, обращавшийся к нему без страха и боязни, но скромно, встречал большей частью хороший приём. Слишком большие крайности и резкости он дозволял себе только с русскими; с иностранцами же был другим человеком. Тут проступал оттенок искусственности, из–под которых выглядывала эксцентричная, неровная, азиатско–европейская натура.

Потёмкин был одарён богатым воображением, изумительной памятью, обширным умом и большими организаторскими способностями. Солидного образования он не имел, но был очень любознателен и, не имея расположения к чтению, набирался обыкновенно познаний из личных бесед с людьми образованными или бывалыми и из расспросов специалистов. В этом методе самообразования Потёмкин был неутомим, и обладал массой самых разносторонних сведений, но без системы и глубины. Он был действительно сведущ по богословию, и предпочитал богословские споры и беседы всяким другим, и архиерейский сан представлялся ему таким же заманчивым, как звание фельдмаршала. Он был человеком верующим, но вместе с тем и суеверным.

Потёмкин был замечательно ленив. Состояние лени находило на него внезапно; он надевал халат, ложился на диван, становился молчалив, необщителен, угрюм; дела оставались без движения, государственный интерес страдал непоправимо, сотни тысяч рублей гибли бесследно и бесцельно. А потом вдруг, без всякого повода, наступала пора усиленной деятельности. Работа кипела, курьеры летали во все концы, подручные исполнители не знали покоя ни днём, ни ночью; сам Потёмкин скакал с места на место в простой телеге, довольствуясь крестьянской или солдатской пищей. Затем опять бездействие, или перемена деятельности, или погружение в удовольствия, наслаждения и роскошь. От военного дела переход к политике и обратно; от лагеря ко двору; от неустанной работы к нескончаемой цепи обедов, балов, к безумно расточительным праздникам и затеям. Только что курьеры развозили приказания, касающиеся постройки городов, заселения степей, вооружения флота, сбережения здоровья солдат; вслед за тем они скакали за дамскими нарядами, за гастрономическими тонкостями, за певицами и танцовщицами. В нем все изумляло и поражало, особенно сплетение пороков с добродетелями. Добрых качеств в нем было много, но дурных чуть ли не больше: властолюбие без меры, деспотизм, доходивший до отрицания всякого права, кроме своего собственного, отталкивающий эгоизм.

По отзыву выдающихся людей той эпохи, в том числе и Суворова, для лучшего успеха дела, "Потёмкину следовало только проектировать, а исполнять другим".

В военном отношении Потёмкин, как предводитель, был посредственностью, даже ниже; но организаторскими талантами быть может превосходил Румянцева. Нисколько не уступал он Румянцеву в науке военного хозяйства и отличался редкой, хотя не всегда практичной заботой о солдате. Укажем для примера на снаряжение и обучение войск.

"Туалет солдатский должен быть таков, что встал, и готов. Если бы можно было счесть, сколько выдано в полках за щегольство палок и сколько храбрых душ пошло от сего на тот свет! И простительно ли, что страж целости отечества удручён прихотями, происходящими от вертопрахов?"

Указывая на необходимость исправности оружия, а не красоты, Потёмкин писал: "Занимая себя дрянью, до сего времени не знают хорошо самых важных вещей". Он приказал однажды караулу остричь косы и букли и вымыть головы. Долгополые мундиры с короткими штанами он заменил удобным платьем, ввёл летние полотняные кителя вместо красных камзолов. Ему нетрудно было добиться у Императрицы утверждения, тем паче, что предложения его били в глаза разумностью. Прежнее обмундирование осталось только у офицеров и в гвардии.

Разумны были взгляды Потёмкина на обучение войск. Простота, отсутствие увлечения всякими дешёвыми, но дорого стоящими солдату эффектами; терпение, необходимость развивать в солдате честолюбие, — все это как будто взято из Суворовской программы. Кроме того, Потёмкин ввёл единство обучения в подчинённых ему войсках.

Перед путешествием Императрицы в южные области, работа закипела с удвоенной живостью во всём в крае. Войска обмундировывались наново и располагались по пути следования Екатерины; города, села, деревни приукрашивались; делалось все, чтобы представить Государыне новое её приобретение в привлекательном виде.

В начале января 1787 Екатерина выехала из Петербурга; её сопровождала большая свита, в 14 каретах и более чем в 120 санях; на каждой почтовой станций ожидало 560 лошадей. Ночью огромные костры зажигались близ дороги на каждой сотне шагов; в городах и деревнях толпились жители, встречали Государыню власти, раздавался колокольный звон, пальба из пушек. Останавливаясь в разных городах на короткое время, Екатерина прожила в Киеве без малого 3 месяца, но этот срок Потёмкин постарался сделать для неё незаметным: блистательные праздники шли непрерывно. Весной Государыня выехала дальше, но уже водою, на большой, роскошно убранной галере. Её сопровождали с лишком 80 судов; на каждой галере был свой хор музыки; каждое лицо из свиты имело в своём распоряжении две комнаты, снабжённые всевозможным комфортом. Государыня побывала в Кременчуге, новопостроенном Херсоне с адмиралтейством и кораблями; оттуда через Перекоп проехала в Бахчисарай, в Севастополь с флотом из 15 кораблей, в Симферополь, в Кафу и затем через Полтаву и Москву возвратилась в Петербург.

Путешествие Екатерины было как бы триумфальным шествием. В пограничный город Канев выехал к ней на поклон Польский король; дальше она встретилась с австрийским императором, который сопровождал её в Крым. Толпа знатных иностранцев собралась в Киеве, представиться русской Императрице. Екатерина видела войска и местами проводила смотры; всюду толпился народ в праздничных платьях. Потёмкин превзошёл себя. Одарённый богатым воображением и близко знавший Екатерину с её сильными и слабыми сторонами, он весь путь Государыни превратил в полуволшебную панораму. Появились не существовавшие дотоле дома, дачи и деревни; триумфальные арки и цветочные гирлянды украшали и маскировали все что можно из неприглядного, скучного, бедного; согнаны огромные стада для оживления пейзажа; в лодках сновал по реке народ, певший песни; как бы по щучьему велению возникли дворцы, раскинулись сады; по ночам горели временами роскошнейшие иллюминации и на тёмном небесном своде вырисовывались прихотливые узоры громадных фейерверков, кончавшихся снопами из 100000 ракет. Ничего не было упущено, чтобы пленить взор и воображение, чтобы показать дело с праздничной его стороны, и Потёмкин достиг цели. Екатерина была в полном удовольствии, тем более, что сделанное на неё впечатление не могли отчасти не разделить и многочисленные иностранные гости.

Во время путешествия Екатерины, Суворов не раз имел случай находиться в свите Государыни или быть действующим лицом. Выехав из Петербурга в Кременчуг, он нашёл тут себе много дела по обмундированию и снаряжению войск и по их обучению. Было предположено показать Государыне Кременчугскую дивизию в полном блеске. Екатерина на своём веку видала много войск, и понятия её о военном деле были не дамскими. Кроме того, в её свите находились военные люди. Требовался действительный эффект, а не кажущееся достоинство войск. Иначе Потёмкин выбрал бы другого, а не Суворова.

Суворов обучал дивизию не для кременчугского смотра, а для показания на кременчугском смотре войск, обученных для войны.

Потёмкин поехал на встречу Екатерине в Киев; Суворов с ним, где оставался до выезда Государыни из Киева. В Кременчуге был построен для неё Потёмкиным дворец и разведён сад; императорская флотилия прибыла туда 30 апреля. Когда Екатерина отдохнула, Потёмкин предложил ей осмотреть войска. Привычные люди были поражены щегольским снаряжением солдат, их видом и особенно небывалой точностью и живостью движений и действий. Без преувеличения, зрители были озадачены, не исключая самой Императрицы. Один из иностранцев говорит прямо, что на своём веку не видал лучших войск. Эффект получился тем более полный, что он был не целью, а свойством произведённого ученья.

Похвалы, комплименты и знаки удовольствия и удивления посыпались прежде всего на Потёмкина, но и Суворов не остался внакладе. Надо сказать, что он обращал на себя внимание и личными особенностями, между которыми видное место занимали странности и причуды. На него начинали смотреть с любопытством, как на какую–то загадку, и поведением своим он поддерживал этот взгляд. В Киеве он встретился с французским полковником Ламетом, будущим деятелем революции. Видя незнакомое лицо, Суворов подошёл к нему и спросил отрывисто: — Откуда вы родом? — Француз, — отвечал Ламет, удивлённый тоном вопроса, — Ваше звание? — Военный, — отвечал Ламет. — Чин? — Полковник. — Имя? — Александр Ламет. — Хорошо!, — сказал Суворов, кивнул головой и повернулся, чтобы идти. Ламета покоробило от такой бесцеремонности; он заступил Суворову дорогу и, глядя на него в упор, стал задавать в свою очередь таким же тоном вопросы. — Вы откуда родом? — Русский, — отвечал нисколько не сконфуженный Суворов. — Ваше звание? — Военный. — Чин? — Генерал. — Имя? — Суворов. — Хорошо! — заключил Ламет. Оба расхохотались и расстались приятельски.

В Кременчуге после смотра Суворов сделал выходку ещё более причудливую, притом в присутствии большого избранного общества. Государыня, всегда щедрая, под влиянием обстановки и новых впечатлений, отличалась особенно благосклонностью к заслужившим её внимание; милости её лились широко. Раздавая награды в Кременчуге, окружённая огромной свитой, она обратилась к Суворову с вопросом, чем может выразить ему свою благодарность. Живой, подвижной как ртуть, Суворов отвечал кланяясь, что задолжал за квартиру несколько рублей и просил бы заплатить.

Суворов сопровождал Екатерину в дальнейшей поездке, был представлен австрийскому императору Иосифу и беседовал с ним часто о предметах военных и политических. Из Херсона Императрица поехала в Крым. Суворов вернулся к своему посту и при д. Бланкитной сформировал лагерь. Он встретил Екатерину на обратном пути и проехал в свите до Полтавы. Тут Потёмкин устроил манёвры, воспроизводившие победу Петра над шведами; по некоторым известиям Суворов принимал в них тоже участие. В Полтаве Потёмкин и Суворов откланялись Императрице, отъезжавшей в Москву; Государыня рассталась с Потёмкиным в наилучших отношениях, пожаловала ему титул Таврического, а Суворову подарила табакерку с своим вензелем. Суворов писал по этому случаю: "Я за гулянье получил табакерку в 7000 рублей"