Генералиссимус князь Суворов

31. Итальянская кампания. Нови. 1799.

По возвращению с Треббии был торжественный въезд в Александрию. Суворов ехал верхом, по правую его руку — великий князь, по левую — Мелас, как старший австрийский генерал. Потянулась вереница празднеств. Утром совершалось молебствие при пушечных выстрелах, потом генералы и офицеры приносили поздравление великому князю и фельдмаршалу. В день тезоименитства Государя Суворов дал великолепный бал, поручив распоряжаться Милорадовичу, в день тезоименитства Императрицы был бал у великого князя. В торжественные дни объявлялись монаршие милости и происходила раздача наград. После обедни Суворов вносил в алтарь на блюде все пожалованные знаки отличий для окропления святой водою, потом выносил их из алтаря, вызывал награждаемых, приказывал стать на колени, надевал пожалованный орден и благословлял. То же самое и с австрийскими офицерами.

Через два дня по прибытии в Александрию Суворов уже начал обычные учебные занятия. В первый раз он произвёл ученье русским войскам, на следующий день, 18 июня, маневрировали русские войска с австрийскою кавалерией, которой командовал великий князь. На третий день училась одна австрийская дивизия Фрелиха, через три дня был манёвр австрийцев и русских, пехоты и конницы, а через два дня к ним присоединилась и артиллерия. В этот день Суворов объявил им благодарность. Через несколько дней провёл ночное ученье: войска под началом великого князя штурмовали городскую стену; спустя некоторое время манёвр этот повторён, войска шли тремя штурмовыми колоннами и были снабжены всеми принадлежностями для приступа.

В начале июля пришла русская дивизия Ребиндера. Суворов послал в Пиаченцу штаб–офицера для обучения вновь прибывших войск, а спустя несколько дней приехал сам. Ранним утром дивизия построилась по южной стороне Пиаченцы. Городская стена покрылась сплошной массой горожан и раненых французов. Показался Суворов, он быстро ехал верхом с многочисленной свитой. "Если бы не дисциплина", говорит один из стоявших тогда в рядах: "те все войско кинулось бы ему навстречу". Он прискакал к средине дивизии, остановился и громким голосом поздоровался, назвав солдат "братцами" и "чудо–богатырями". Ответ войск вырвался подобно "сильной буре", а потом перешёл в раскатистое "ура". Суворов объехал всю линию, приветствуя каждую часть, и затем приказал провести манёвр. Ученье продолжалось с час, после чего полки проходили мимо фельдмаршала повзводно, затем построились в колонны и стали вместе. В середину въехал Суворов и сказал короткую речь. Он помянул прежние победы над турками и поляками, перешёл на недавние победы и высказал уверенность, что неприятель и впредь будет бит такими чудо–богатырями. Громовой крик 10,000 человек служил ему утвердительным ответом, и в этом крике звучала глубокая, несокрушимая уверенность.

Войска разошлись, из рядов их были вызваны старые солдаты, лично известные Суворову; их набралось с полсотни. Как только вошли они в приёмную фельдмаршала и выстроились, появился он сам. Поздоровавшись со всеми, Суворов стал обходить стариков, припомнил имя почти каждого, останавливался, заговаривал, вспоминал прошлое, с некоторыми целовался, велел выдать всем по кронталеру, иным сам совал в руку червонцы и, попрощавшись также приветливо, как поздоровался, отпустил своих старых знакомцев домой, приказав кланяться всем товарищам. Старые служивые вернулись в роты в чаду восторга.

Ребиндера Суворов любил и ценил, называл просто по имени, Максим (что одно уже доказывает его расположение), но руководясь старшинством, отдал его корпус под начало Розенберга, а войска последнего Дерфельдену. Суворов часто бывал недоволен Розенбергом, но лишать его команды не хотел, потому что это был бы позор для старого служаки, а позорить Розенберга было не за что. Вероятно, из этих соображений Суворов и держал до сих пор Дерфельдена при особе великого князя без командования, а когда прибыла новая дивизия, разделил войска между обоими полными генералами, но Дерфельдену назначил корпус более многочисленный. Донося об этом в Петербург, он пояснял, что Розенберг остался корпусным командиром потому, что до сих пор "похвально" служил.

Тем временем военные действия велись по программе гофкригсрата, т. е. не нанесения новых ударов, а сохранения и обеспечения приобретённого. После сражения на Треббии, не ожидая напоминаний, Суворов счёл неизбежным перейти с блокады Мантуи на осаду. У Края было 15,000 человек, да ожидалось столько же из разных гарнизонов и из Австрии, но Суворов просил Края открыть осадные работы теперь же. Кроме Мантуи, велась осада александрийской цитадели и блокировался тортонский замок.

Александрийская цитадель была одной из лучших итальянских крепостей и имела продовольственные и военные запасы на длительный срок. Осада проводилась энергично, но и оборона тоже. Гарнизон делал вылазки, впрочем неудачные, хотя Суворов и писал коменданту: "Прекратить не могущие принести гарнизону никакой пользы вылазки, а терпеливо ожидать решения своей участи". После того как из Турина прибыла осадная артиллерия, в ночь на 11 июля комендант подписал капитуляцию. Гарнизон в 2,400 человек сдался военнопленным, сверх 300 больных и раненых, офицерам оставлены шпаги и имущество. Взято 105 орудий, 7,000 ружей, 6 знамён, много пороху и военных запасов.

Затем приступили к осаде тортонской цитадели, для чего перевели туда из–под Александрии осадную артиллерию и часть войск. Так проводилось в продолжение всей кампании, перемещая осадные средства от одной крепости к другой. Сберегались люди и время.

Прежде чем открылись под Тортоной осадные работы, сдалась Мантуя, одна из сильнейших крепостей в Европе, впрочем не столько по укреплениям, как по окружающей местности, особенно по воде. Мантую считали ключом северной Италии и безопасности австрийских границ, оттого Венский кабинет так ею дорожил. Комендантом в Мантуе сидел один из лучших французских инженеров, Фуасак–Латур, человек науки и опыта, но не обладавший сильным характером. Гарнизону в ней было до 10,000 человек, продовольствия запасено на год. Сначала, в продолжение 3 месяцев, она была блокирована, с 25 июня началась осада. Осадный корпус состоял из австрийских войск при двух русских ротах — артиллерийской и пионерной. Осада велась умелой рукой, так что со средины июля можно было видеть скорый конец. 19 июля крепость сдалась. Гарнизона насчитали 8,700 человек, в том числе до 1.000 офицеров; солдаты отпущены на честное слово не служить против союзников, а генералы и офицеры остались в плену, впредь до размена в течение трёх месяцев. Кроме того 1,000 поляков перешли в руки австрийцев как дезертиры. В госпитале 1,200 больных и раненых. Досталось 675 орудий, флотилия канонерских лодок и большие запасы продовольствия.

Суворов приказал отслужить торжественный молебен, написал поздравительное письмо барону Краю и объявил благодарность войскам осадного корпуса. Во Франции сдача Мантуи произвела оцепенение и была принята как позор французского оружия. Фуасак–Латура предали суду и приговорили к лишению мундира. В Австрии впечатление было радостное; ни одна победа Суворова не ценилась так высоко, как овладение Мантуей. Император Павел тоже был в высшей степени доволен, что ознаменовал возведением Суворова в княжеское достоинство с титулом Италийского. "Примите воздаяние за славные подвиги ваши", писал он в рескрипте 9 августа: "Да пребудет память их на потомках ваших к чести их и славе России". Суворов просил о награждении Края, но Государь не согласился по той причине, что "Римский император трудно признает услуги и воздаёт за спасение своих земель учителю и предводителю его войск".

Суворов был рад открывшейся, по его мнению, возможности — свободно вести наступательную войну. Он готовился к движению в Генуэзскую Ривьеру и только ждал, решения Венского. Теперь, по взятии Мантуи, пора эта казалось подошла, и он на другой день написал Меласу, что можно начинать наступление. Но и на этот раз Суворов не избег разочарования, которое было тем тяжелее, что в средней и полуденной Италии события привели к окончательному изгнанию французов и восстановлению прежнего порядка вещей.

К концу июня Тоскана была оставлена неприятелем, Флоренция освободилась, лёгкие австрийские отряды захватили Ливорно, Лукку и др. Дабы поддержать воодушевление жителей, Суворов велел послать туда один казачий полк, а русскому подполковнику графу Цукато поручил устроить народные ополчения и обучать их действию холодным оружием. Во Флоренции граф Цукато был принят с восторгом. Его встретили у городских ворот духовенство, городские власти и несметные толпы народа, несли на руках, оборвали платье. Изъявлено было общее желание воздвигнуть Суворову конную статую; готовили для его въезда торжественную колесницу, наподобие древних триумфальных. В Ареццо приём был не хуже; народ выпряг лошадей графа Цукато и повёз коляску; на него надели чудотворную икону, прикололи к его шляпе окроплённые святой водой цветы; улицы иллюминовались, на площадях горели щиты с портретом или вензелем Суворова. Ополчения из людей всех сословий, учились у русского подполковника охотно и прилежно, простые Суворовские эволюции им весьма нравились. От учёбы не замедлили перейти к боевой практике. Схватки с французами большей частью были удачны, благодаря многолюдству и одушевлению ополченцев, которые смело бросались в атаку с криками: "Viva Maria! Viva Souvorow!" Французский генерал Гарнье вынужден был стянуть свои силы в стены Рима и Чивитавеккии, но и тут войска его не были в безопасности.

Республиканцы не были счастливее и на адриатическом прибрежье. Более всего помогал здесь союзникам глава инсургентов Лагоц, который изменив прежде австрийцам с патриотической целью, скоро разочаровался во французах и сделался их злейшим врагом. Опасаясь за своё будущее и добиваясь формального помилования Римского императора, Лагоц обратился к Суворову с просьбой о покровительстве. Суворов ответил, что прошедшее забывается, когда заглаживается искренним и блистательным раскаянием, и благодарил за "действия, славные для вас самих и полезные для общего блага". Донесено было об этом императору Францу, приказано ближайшим к месту действия австрийским генералам войти с ним в прямые сношения. Но перед этим Лагоц был задержан австрийским офицером как изменник, и хотя вскоре освобождён и получил полное прощение императора, однако в его отсутствие ополчения успели частью разойтись, частью были рассеяны французами. Лагоц набрал снова, в несколько дней, до 3,000 вооружённых поселян с 12 пушками и обратился к Суворову с просьбой подкрепить его небольшим числом конницы и артиллеристов. Суворов не решился исполнить эту просьбу без разрешения императора — и хорошо сделал. Император Франц отказал, а предоставил Суворову, если находит нужным, отрядить казаков. Между тем близ адриатического прибрежья появилась русская эскадра графа Войновича; было занято с боя, десантом, несколько приморских пунктов и с 1 августа открыты осадные работы против важнейшего из них, Анконы, при содействии банд Лагоца.

В южной Италии, едва показался в виду Неаполя английский флот и приблизился кардинал Руффо с авангардом капитана Бёлле из 600 человек при 6 орудиях, мечты республиканцев разлетелись как дым. Город взят штурмом и в продолжение нескольких дней представлял страшную картину убийств, пожаров и грабежей. Кардинал Руффо не в силах был обуздать неистовство своих банд и всю надежду возлагал на русский отряд. Русские действительно восстановили в городе некоторое подобие порядка, но по малочисленности своей смогли сделать это лишь тогда, когда больше 2,000 домов было разорено, по улицам валялись кучи трупов. Республиканские войска капитулировали, но прибывший в это время адмирал Нельсон нашёл заключённое условие оскорбительным для короля, отверг капитуляцию и настоял на безусловной сдаче. Он приказал схватить заметных участников бывшего переворота и предать суду, как изменников. Суд был только средством для скорейшего перехода к казням, и казни не замедлили; вешали даже на мачтах английских кораблей. Но 19 июня прибыл к Неаполю король Фердинанд, и Нельсоновские казни показались детскими игрушками. Число приговорённых к смерти дошло до 40,000 человек; в ссылку и вечное заточение назначено гораздо больше; доносы, пытки, личные расчёты ежедневно увеличивали число тех и других. Шесть месяцев тянулись ежедневные казни не только в Неаполе, но и во всем королевстве. Это снова разбудило кровожадные инстинкты столичной черни, начались грабежи и убийства. Отряд Бёлле вынужден был оставаться безмолвным свидетелем кровавых сцен и успел спасти лишь несколько лиц, а потом принял участие в овладении замками и крепостями, бывшими ещё в руках французов. Во второй половине июля на неаполитанской земле не оставалось ни одного вооружённого француза.

Таким образом, оставленные Макдональдом гарнизоны не принесли никакой пользы эфемерной Парфенопейской республике. Но это было распоряжение директории, не рассчитавшей, что лишний десяток тысяч был бы при встрече с союзниками в северной Италии гораздо нужнее, чем где–либо. Кардинал Руффо писал Суворову: "Все усилия мои остались бы тщетными без непрестанных побед предводимого вами воинства". Король Фердинанд признавал, что возвратился в свою столицу благодаря Суворову и выражал ему признательность рескриптом от 25 июля. Не в Неаполе или Риме, а на берегах Треббии окончательно решена судьба Неаполя и Рима.

Бездействие эрцгерцога Карла в Швейцарии упорно продолжалось. Силы обеих сторон были почти одинаковы, но у австрийцев гораздо больше сконцентрированы; несмотря на это австрийский главнокомандующий ничего не предпринимал. Как ни старался граф Толстой, не мог ничего сделать: ожидание корпуса Римского–Корсакова приводилось в виде неодолимого резона вместе с другими измышлениями. Сам ничего не делая, эрцгерцог мешал делать и другим. Венский кабинет давно разрешил присоединение к Суворовской армии войск Гадика, но эрцгерцог не отпускал их, ссылаясь на недостаточность своих сил. Когда Суворов бросился на встречу Макдональду, то по крайней необходимости сам притянул в Пьемонт часть Гадиковых войск. Эрцгерцог пришёл в неописанное волнение из–за того, что якобы оставлен без прикрытия ключ театра войны (Сен–Готард), и хотел выводить свои войска из малых кантонов. Суворов не стал спорить и возвратил к Швейцарии войска, кроме 3 батальонов, но эрцгерцог заявил, что ему ничего не осталось, "как вовсе отказаться от наступательных действий".

На неудовольствия эрцгерцога нельзя смотреть иначе, как на каприз больного человека, ибо при силах в несколько десятков тысяч нет нужды изменять наступательные проекты в оборонительные из–за убыли 1500–2000 человек. Эрцгерцог Карл был действительно человек больной, временами даже очень больной, да и во взглядах на военное искусство с Суворовым не сходился. Как бы то ни было, армия эрцгерцога продолжала бездействовать, и неудовольствия между ним и Суворовым накоплялись.

Иначе и быть не могло при положении, которое создалось для русского полководца на театре войны в этот период. Никакие факты не могли сломить традиционной системы Венского кабинета, системы эгоизма, недоверчивости и робости. Едва победоносный фельдмаршал успел возвратиться к Александрии, как получил рескрипт императора Франца от 10 июля. В нем указывалось на "неоднократные" повеления об ускорении осады Мантуи; говорилось об ожидаемом усилении Моро и соединении его с Макдональдом; об опасном положении Кейма, оставленного в Турине; о мерах к спасению его отряда при наступлении неприятеля. Император верил в "опытность, храбрость и столь часто испытанное счастье" Суворова, но приказывал "совершенно отказаться от дальних и неверных предприятий, и о всяком важном предположении или действии предварительно доводить до его сведения".

Ответом на этот рескрипт служила реляция Суворова о победе на Треббии. Это отнюдь не избавило главнокомандующего от новых уроков гофкригсрата. 29 июня Франц снова писал, что хотя одержанная победа устраняет многие опасения, но предписывал отложить наступления, взамен того усилить корпус Края и "исключительное внимание обратить на покорение Мантуи", а за нею Александрии, Тортоны, Кони и пр. Суворову оставалось одно — беспрекословно подчиниться.

Слова императора о счастии, покровительствующем Суворову, оскорбили его глубоко; в них сказывалась, сверх неверной оценки, ещё и неблагодарность. Упоминая про это в письме к Разумовскому, Суворов говорит, что слышит такой отзыв не впервые, то же говорила в армии ослиная голова. "Его Римско–Императорское Величество желает, чтобы, ежели мне завтра баталию давать, я бы отнёсся прежде в Вену. Я в Милане, — из Вены получаю ответ о приезде моем в Верону; я только что в Турин перешёл, — пишут мне о Милане". Суворов получил от Франца неприятное напоминание об осаде Мантуи, когда уже все распоряжения были сделаны. Подобными запоздалыми приказами из Вены была наполнена вся кампания. Суворов требовал от Разумовского, чтобы этот ненормальный порядок был изменён и гофкригсрат вмешивался лишь "во внутренние детали, и из 4 углов на 1000 вёрст отнюдь в мои операции не входил. Я волен, служу когда хочу, из амбиции; я не наёмник, не мерсенер, который из хлеба им послушен. У гофкригсрата одна и две кампании мне стоили месяца, а как его владычество загенералисимствовало, может мне стать один месяц его кампании на целую кампанию. Стыдно мне было бы, чтобы остатки Италии в сию кампанию не опорожнить от французов. Распутная тонкость Тугута сгубила прежде здесь две лучших армии и повредила рейнскую. Честнее и прибыльнее воевать против французов, нежели против меня и общего блага".

В Вене окончательно убедились, что русский полководец не может быть слепым исполнителем приказаний, а принимает из них лишь то, что по его мнению принять можно. Поэтому гофкригсрат стал передавать приказы прямо подчинённым Суворову австрийским генералам и требовать от них донесений в Вену. Такой порядок противоречил духу службы и вносил сумбур, потому что приказания получались при изменившихся обстоятельствах, вели к недоразумениям и противоречиям, отменяли распоряжения главнокомандующего, подрывали авторитет его власти. Когда ещё в Турине, при вестях о наступлении неприятеля, Суворов приказал временно присоединить отряды Отта и Гогенцолерна к корпусу Бельгарда, Край прислал ему копию венского предписания, где говорилось, что до взятия Мантуи ни один солдат не должен быть отделён из осадного корпуса. Во время осады туринской цитадели было перехвачено письмо коменданта Фиореллы, в котором значилось, что тамошняя артиллерия никуда не годится. Это было донесено, вероятно Кеймом, в Вену, и оттуда приказали Шателеру эту артиллерию не исправлять. Суворов узнал об этом впоследствии; артиллерия по его приказу уже была исправлена и действовала при осаде александрийской цитадели. Когда туринская цитадель уже сдалась, Шателер получил предписание, что её осаду надо отложить до взятия Кони и Генуи, и что ушедший из–под Турина Суворов может быть разбит, а армия погибнет при отступлении.

Честный и благородный Шателер держал сторону Суворова и если скрывал от него венские распоряжения, то чтобы не прибавлять горечи в его положение. Не так смотрели, в большинстве, другие генералы, а потому интриговали и своевольничали, благо в Вене поддержка была надёжнее, чем у иноземца–фельдмаршала, которого кабинет выносил уже с трудом. Авторитет главнокомандующего падал, положение Суворова становилось с каждым днём труднее, и борьба со скрытыми врагами утомляла его больше всех трудов по командованию армией.

Бесцеремонность, забвение приличий и неуважение Венского двора к главнокомандующему, выпрошенному ими у русского Государя, не знали границ. Когда Суворов стал составлять план операций, Шателер остановил его замечанием, что это противоречит высочайшему повелению и на вопрос — какому, отвечал — полученному Меласом.

В Вену шли жалобы на быстрые марши, австрийские генералы говорили (пишет Суворов), что "армия этими маршами изнурена, и если неприятель нападёт, то все побьёт и пленит; сам честный, добрый старик Мелас тем же отзывался". В Вене заседали генералы той же школы, а потому это произвело большое впечатление и поддержало гофкригсрат в его взглядах на Суворова.

Когда Суворов требовал присоединения Гадика, по прежним распоряжениям гофкригсрата, ему сказали, что если он просит войск теперь, после победы на Треббии, то что же бы стал он требовать, если б был разбит? Суворов рассердился и написал Разумовскому: "Глупый министр не знает, что для пользы от победы надобно больше войска". Гофкригсрат этим не ограничился и решил отобрать некоторые войска от Суворова для передачи ничего не делающему эрцгерцогу, так как после победы на Треббии все страхи кабинета рассеялись. Оставалось взять несколько крепостей, и завоевания были бы упрочены. В Италии не предстояло никакого дела, и армия Суворова становилась почти обсервационным корпусом. Суворов не согласился с этим и писал Разумовскому: "Кабинет желает доказать, что я должен быть только стражем перед венскими воротами. Кроя эрцгерцогову кровлю, мою раскрывать не надлежит, или предаться по прежнему неприятельским законам". Когда Венский кабинет возбудил вопрос об изменении назначения Ребиндера, то Суворов, просивший Государя не делать этого, пояснил, что "всю надежду на эрцгерцога Карла потерял", а Разумовскому сообщил, что "как скоро Ребиндера от меня прочь, и я отсюда прочь". Государь согласился не с Венским двором, а с Суворовым, — новый повод к неудовольствиям в Вене.

Усилить свои войска Суворов мог бы средствами занятого края. Он так и рассчитывал поступить, но распоряжения его были кассированы из Вены. Он приводил в пример Разумовскому французский образ действий и говорил, что можно сформировать сильный корпус войск и милицию под знамёнами Сардинского короля. Он неоднократно представлял в Вену, но успеха не только не было, а ещё получал неприятные ответы. Под австрийские же знамёна Пьемонтцы не шли; все, что удалось из них набрать, ограничилось 6 батальонами.

Продовольственная часть была по–прежнему совершенно неудовлетворительна, а при внезапных операциях играла роль тормоза. Участник войны, служивший в корпусе Ребиндера, свидетельствует, что солдаты получали хлеб из муки, крупно смолотой из разного рода зёрна; он был "как трава, без малейшего вкуса; мягкий — крошился, а о чёрством и говорить нечего". Говядина выдавалась от скота дурного, очень старого; часто попадалась и ослятина. Порционные водка и вино "были ближайшими родственниками итальянской воды". Все это говорится за период мирного похода; что же было при походах военных, при быстрых передвижениях? Состоявший при корпусе Розенберга чиновник Фукс, командированный тайной экспедицией, доносил генерал–прокурору, что с самого вступления русских войск в Италию, продолжается "великое нерадение австрийцев о нашем продовольствии", и оттого происходят разные беспорядки. Австрийцы приводят в своё оправдание, что походы очень быстры, но и "австрийские войска принуждены двигаться форсированными маршами, однако это на их продовольствии не отзывается".

В письме к Разумовскому Суворов говорит, что никогда не может добиться ни истинной цифры австрийских потерь, ни исчисления потери неприятеля, а потому "в описаниях тёмен". Он утверждает, что иногда австрийцы лгали о своих больших потерях. На основании повеления Павла I, следовало вести журнал военных действий (что впрочем делалось и при Екатерине), и Суворов поручил эту работу Фуксу. Фукс доносит в средине июля генерал- прокурору: "К составлению журнала есть препятствие со стороны австрийцев, ибо они никаких сведений не дают".

Русский посол в Вене, граф Разумовский, сделался слепым орудием барона Тугута. По донесению Фукса, он был надменен и высокомерен с русскими генералами и офицерами, в то же время проявлял уступчивость и любезность к Венскому кабинету. Перед Суворовым он лебезил, извинял боязливость Венского кабинета поражениями; называл его "напуганным кабинетом"; уверял, что у двора нет недоверия к Суворову, а есть только опасение, чтобы он не зашёл слишком далеко. Суворов все настойчивее требовал от посла содействия при Венском кабинете и наконец стал писать ему без обиняков. Узнав, что в корпус Ребиндера Разумовский посылал свои предписания, Суворов ему пишет: "Советую вам, если случится в чем ни есть к войскам отнестись, чтоб мне о том для соображения, как к начальнику, сообщать изволили; не заводите другой гофкригсрат, и один всю мою веру и верность крушит". Он обратился к жене Разумовского: "Матушка графиня, высеки графа, он пред сим много дурил". Холодность его к Разумовскому росла и кончилась разрывом.

Суворов не даёт пощады эрцгерцогу Карлу за бездеятельность, называет его "наитомнейшим" и говорит: "Эрцгерцог сидит в полном унтеркунфте и тем бештимтзагерит всю бурю на меня, ибо у французов до 10,000 с Жубером сюда набавилось". Он уверяет Толстого, что эрцгерцог мог бы нанести французам вдвое, втрое больше потери, если бы прибегал к холодному оружию: "а штыками здесь, при мне, немцы хорошо колют".

Не всех бракует Суворов, бичуя злыми сарказмами: Мелас, несмотря на его ограниченность, Край, Вукасович, Шателер, Цах и некоторые другие составляют исключение. При осаде александрийской цитадели Шателер был ранен в траншее и не мог остаться при должности. Он не вернулся к Суворову, так как держал его сторону и осмеивал гофкригсрат в частных письмах. Письма вскрыли в государственной канцелярии, и Тугут убрал его из армии.

Оставалось уйти, бросить блистательно начатое дело; но для него, жившего военной славой и для военной славы, это было почти самоубийством. И однако он неоднократно сообщал о таком решении Разумовскому. 21 июня, после изложения невыносимости своего положения, он кончает письмо словами: "Домой, домой, домой, — вот для Вены весь мой план", а спустя 4 дня посылает в Петербург прошение к Государю. "Робость Венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие моё в производстве сих прежде доклада на тысячи верстах, принуждают меня Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в своём отечестве и молить Бога за моего Государя".

Но Венский кабинет забежал вперёд и принёс в Петербург жалобу. Павел сообщил Разумовскому, что Суворов находится в распоряжении императора Франца. "В нем нет недостатка ни усердия, ни доброй воли, а ремесло своё он знает не хуже какого–нибудь министра или посланника. Пусть только ему предпишут, чего от него желают, а ему останется исполнять". В Вене возрадовались такому отзыву и продолжали приводить Суворова к повиновению, но Суворов не соглашался превратиться в мёртвый инструмент. Тогда 23 июля Франц рескриптом напомнил ему, что он отдан в его распоряжение: "а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои".

Павел, получив прошение Суворова, увидел из–за чего возникло недовольство, слухи о котором доходили до него и раньше. Принимая, что требования Венского кабинета невыполнимы и значительно разнятся от первоначальных, Павел I просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал предписаний, противных его собственной (Франца II) воле, так как это может привести к гибельным последствиям. Разумовскому дано повеление требовать формально объяснений от австрийского императора. 31 июля последовал на имя Суворова рескрипт, где говорилось о необходимости предохранить себя "от всех каверзов и хитростей Венского двора"; что же до "дальнейших военных операций и особенной осторожности от умыслов, зависти и хищности подчинённых австрийских генералов", то Государь предоставлял это "искусству и уму Суворова".

Так тратилось время, недели уходили в осадах крепостей, и второстепенным целям войны жертвовались главные. Болела душа Суворова, ценившего время выше всего, но изменить ход дел был он не в силах. Он не раз получал сведения о готовящемся наступлении неприятеля, достоверность которых подкреплялась передвижениями французских войск, но эти слухи оставались слухами. Не пропуская их без внимания и принимая кое–какие меры, Суворов сосредоточился на наступлении в Генуэзскую Ривьеру. Он твёрдо держался этого плана, но после категорических венских инструкций должен был отсрочить исполнение до взятия Мантуи. Был составлен план операции, который изменялся с переменой обстоятельств; делались приготовления, отдавались предварительные приказания. Окончательный план состоял в наступлении тремя колоннами: главная должна была направиться через Тендский проход к Ницце, другая угрожать Генуе от Александрии, третья — идти вдоль морского берега. План подписан 19 июля, за несколько часов до получения донесения о взятии Мантуи, и тотчас стал приводиться в исполнение. Суворов обратился к австрийским генералам не только с приказанием, но и с просьбой: спешить распоряжениями, не останавливаясь перед жертвами, и дал десять дней сроку. Краю приказано, оставив в Мантуе гарнизон и отрядив часть войск на усиление колонны генерала Кленау, назначенной идти по морскому берегу, с остальными спешить к Александрии, совершив этот путь (175 вёрст) в 8 дней. Чтобы сберечь время, Суворов приказал овладеть находившимся на пути наступления фортом Серавалле, и в ночь на 25 июля открыты осадные работы. Хотя по неприступному положению крепостцы на утёсе, приходилось орудия брешь–батареи втаскивать по кручам на канатах, но утром она открыла огонь и скоро заставила форт замолчать. Французские передовые посты на Апеннинах пришли в движение, начались мелкие нападения, прошёл слух о наступлении республиканской армии. Суворов встревожился и написал командующему осадой Багратиону, что Серавалле не стоит больших жертв, в случае чего лучше бросить осаду и отойти. "Токмо постыдно будет, ежели по пустому… я на все даю вам волю". Багратион продолжал осаду. Суворов послал Горчакова высмотреть положение неприятеля, поехал за ним сам, и хотя тревога оказалась напрасной, съездил вторично вечером и остался на ночь. 27 июля гарнизон сдался в числе 180 человек военнопленных, пятеро офицеров отпущены во Францию с условием не служить год против союзников. Форт заняли австрийцы.

30 июля прибыли войска Края, и на следующий день разослана диспозиция. Наступление начать 4 августа; остававшиеся 3 дня отводились на передвижения войск, отдых корпусу Края и обучение его действию холодным оружием, что поручено Багратиону. Но наступление предупредили французы.

Директория приняла меры к усилению армии и сменила высшее командование. Формировались новые и переформировывались старые армии — рейнская, гельветическая, альпийская и итальянская. Две первые должны были вытеснить эрцгерцога Карла из Швейцарии до прибытия корпуса Римского–Корсакова. Альпийская, генерала Шампионэ, прикрывала южную Францию и угрожала союзникам в Пьемонте. Итальянской выпала роль очистить Пьемонт и выручить Мантую. В конце июля вместо положенных 270,000 в четырёх армиях было 150,000, но смелые планы директории не были фантазией: они находили оправдание в недавнем прошлом. Итальянская армия вместо 70,000 имела только 45,000, но несмотря на это и на силу союзников почти в 110,000, она должна была начать наступление. Ей командовал Жубер, а Моро перевели командовать рейнской армией.

Жубер прибыл 24 июля. Моро сдал ему армию, но предложил на первое время содействие. Новому командующему не было 30 лет; он имел солидное образование, обладал замечательным мужеством и военным дарованием. Он готовился не к военному поприщу, но, поступив в 1791 году рядовым в один из батальонов альпийской армии, через 4 года был уже бригадным генералом, а ещё через три стал главнокомандующим. Теперь, в 1799 году, благодаря его доброй славе в войсках, любви к нему солдат, испытанным республиканским убеждениям и политической благонадёжности, правительство поставило его на самый важный пост в борьбе с коалицией.

Генерал Сен–Сир умерил его пыл сообщением, что под Александрией находится огромная масса союзных сил. Жубер нехотя отсрочил наступление, стал стягивать войска и собрал военный совет. На совете мнения разделились, так как о силе и расположении союзной армии не было точных сведений. Жубер решил двинуться так, чтобы, собрав данные о неприятеле, сдвинуть войска к правому или левому флангу. Войска двинулись несколькими колоннами, и 1 августа левое крыло заняло Акви, а часть правого приблизилась к Серавалле.

Если французы, владевшие горами, мало знали о силах и расположении союзников на равнине, то Суворову было ещё труднее иметь верные сведения о французах. Он решил, что французы наступают вдоль Скривии на Тортону, осада которой была начата несколько дней назад, и задался целью выманить неприятеля из гор и подавить его перевесом сил, особенно конницы. Он расположил войска так, чтобы встретить противника передними частями, откуда бы он ни явился, а сзади разместил резервы. На следующий день французы заняли Каприяту, а их правое крыло двинулось к Нови. Суворов отправил обозы за Александрию и вызвал Багратиона.

3 августа перед рассветом левое крыло французов подошло к Нови. Багратион, выполняя приказ, отступил с лёгкой перестрелкой и остановился в 3 верстах у Поцоло–Формигаро. Левое крыло французов двинулось на соединение с правым, к Пастуране. Край должен был атаковать, но умолял отсрочить атаку по крайней усталости войск. Суворов согласился. Французы беспрепятственно соединились на позиции.

С раннего утра Суворов на коне разъезжал по войскам; солдаты, по обыкновению, сбегались к нему, приветствовали. Суворов указывал на французов, говорил, что надо их выманить с гор в поле и побить, а если не спустятся, то пойти и побить их там. Он делал спешные распоряжения и произвёл рекогносцировку французской позиции около Нови. Приказав свите остаться, он выехал с одним казаком к передовой цепи, которая стояла на ружейном выстреле от неприятельской, и поехал вдоль её. Французские генералы, смотревшие с высот в зрительные трубы, узнали его его по костюму: он был в одной рубахе и полотняном исподнем платье. Неприятельские ведеты открыли сильный огонь, позади их стала собираться кавалерия; опасаясь покушения против фельдмаршала, великий князь выслал для его защиты два взвода австрийских драгун, но Суворов вскоре сам повернул назад. Он был весел и уверен в победе.

3 августа бой не завязался: французы не стали бросать крепкую позицию и спускаться на равнину. Суворов решил атаковать, пока они не успели укрепиться на позиции, и назначил атаку на следующее утро. Он считал, что французов 20,000 человек, и цель их — освободить Тортону от осады.

Позиция французов находилась на крутом гребне между реками Орбой и Скривией. У подошвы гор, между реками, лежал городок Нови, с высокой каменной стеной, окружённый предместьями и садами. Садами и виноградниками, отдельными домиками и строениями были усеяны скаты гор, перерезанные по всем направлениям заборами, изгородями, канавами. Позиция была почти неприступная с фронта, но правый фланг уклонялся далеко назад к Серавалле, где был австрийский гарнизон. Тыл позиции прорезали глубокие овраги с речками почти параллельно фронту, и для ретирады было только две дороги, за правым флангом и центром на Гави, и за левым на Пастурану.

Суворов приказал атаковать левый фланг неприятеля Краю с 27,000 человек, т. е. по предположениям, больше всей французской армии, а в действительности до трёх четвертей её. Левее Края, против Нови, стоял Багратион, а позади него, за Поцоло–Формигаро, Милорадович; силы их были до 10,000 и составляли левое крыло союзной армии. Правое крыло должно было стремительно атаковать французов и гнать через Нови к Серавалле, отрезав от Гави остальные неприятельские войска. Левое крыло с Суворовым за этой атакой должно наступать вдоль Скривии к Серавалле. Главные силы союзников составляли 36–37,000, с резервом Меласа и Дерфельдена в 15,000, в 6 – 7 верстах за Поцоло–Формигаро. Первому приказано было в случае успеха Края брать пленных из французской колонны, которая будет отрезана от прочих войск и отброшена по направлению к Тортоне.

8,000-ный корпус Розенберга оставался для прикрытия Тортоны. Если прибавить 5.000-ный осадный тортонский корпус Алкаини, то всего союзных сил 65,000 человек.

У Жубера было не больше 35,000. Выехав 3 августа на высоты у Нови, он увидел как на ладони, всю союзную армию и мог в зрительную трубу сосчитать её силы. Свыше 50,000 неприятелей готовы были принять участие в бою, кроме удалённого резерва. Жубер созвал военный совет; большинство советовало отступить вследствие превосходства неприятеля и ожидать содействия альпийской армии. Жубер не решался, считая отступление в виду противника опасным. Продержал генералов до вечера и распустил ни с чем, сказав, что через два часа пришлёт диспозицию к ретираде. Прошли часы, а он ни на что не решился; тешил надеждой, что Суворов отступит в виду сильной позиции французов. Можно понять, в каком состоянии он был к утру, особенно если учесть, что он поехал в армию из–под венца и, прощаясь с женой, сказал, что вернётся или победителем, или мёртвым.

Французские войска ночевали, не заняв даже боевой позиции, но генерал Ватрен зарвался слишком вправо от Нови, по равнине, и ему приказали вернуться как можно скрытнее до утра.

Не занималась ещё заря, как Край повёл войска в атаку, послав небольшой отряд в тыл неприятеля, к Пастуране. Только одна французская дивизия занимала на левом фланге позицию, резерв был позади Пастураны в походных колоннах. Передовые части французской кавалерии были сбиты, затрещала ружейная перестрелка. Надежды Жубера на отступление союзников пали прахом, он поскакал к выстрелам, бросился в цепь и был убит пулей наповал. Смерть его была скрыта от войск до конца дела, начальство принял Моро.

Первая линия Края приблизилась к подошвам высот, свернулась в походные колонны и стала подыматься. Моро послал на правый фланг за подкреплением, вытянулись и резервы из Пастураны. Завязалась упорная борьба, австрийцы были оттеснены и сбиты с высот на всем протяжении боевой линии, но отступили в порядке, под защитой огня артиллерии. Французы удержались от преследования.

Во время боя Край не раз посылал к Багратиону с просьбой атаковать неприятеля, но Багратион не решился действовать вопреки диспозиции. Он послал нескольких ординарцев к Суворову, но они не возвращались. Багратион поехал сам, наехал у Поцоло–Формигаро на кучку генералов и адъютантов и увидел Суворова: он лежал на земле, завернувшись в плащ и спал, или делал вид, что спит. Дерфельден обратился к приехавшему с каким–то вопросом; как только Багратион стал говорить, Суворов вскочил, сказав, что крепко заснул, и стал спрашивать о ходе дела. Узнав про неудачу Края, он приказал ему возобновить атаку, одновременно атаковать Багратиону, а Милорадовичу поддержать Багратиона.

Багратион атаковал прямо на Нови, Край — по–прежнему. Неприятель засел в канавах, садах, строениях предместья и встретил русских сильным огнём, но после жаркой схватки ретировался в город. Русские атаковали город, но встретили высокую и прочную стену, не поддававшуюся выстрелам полевых орудий. Они повернули правее, к высотам, и под ядрами и картечью продолжали атаку в порядке и с замечательным бесстрашием. Французы, укрытые на местности, были почти невидимы, тогда как их противники, двигаясь вперёд колоннами и останавливаемые на каждом шагу канавами, изгородью и пр., были открыты выстрелам, да и артиллерия их не могла противодействовать неприятельской, находившейся наверху, за гребнем высот. Вдобавок, французы вышли из Нови и ударили в левый фланг атакующих. Продолжать атаку малочисленному отряду Багратиона стало не по силам, и они отошли под прикрытием казаков и австрийских драгун.

В это время против их левого фланга появилась французская колонна Ватрена; он запоздал к Нови и случайно вышел во фланг русским. Суворов, который ждал наступления неприятеля по Скривии к Тортоне, был удивлён появлением французов от Скривии, двинул против них большую часть войск Милорадовича и послал Дерфельдену в Ривальту приказ спешно идти к Нови. Войска Милорадовича и Багратиона пошли в атаку левее Нови, бригада Ватрена была отбита, но атака на Нови не удалась и на этот раз. Багратион удвоил усилия, но снова без успеха. Мало того, генерал Гардан опять вышел из Нови и ударил в правый фланг Багратиона, а две остальные бригады Ватрена, подойдя к месту боя, устремились на левый фланг Милорадовича. Левому крылу союзников стала грозить серьёзная опасность, но в этот момент показались головы колонн Дерфельдена, которые бежали под палящим зноем на выручку товарищей.

Линия русских войск, со свежими частями, в порядке, как на манёврах, двинулась вперёд с барабанным боем. Натиск был такой дружный, что французы были отброшены к высотам. Русские ударили на высоты, но отхлынули, устилая путь множеством павших. Дерфельден повторил атаку — та же неудача; он повёл атаку в третий раз.

Огромные потери быстро уничтожили численный перевес русских. Жаркое итальянское солнце жгло больше, чем при Треббии, солдаты падали от слабости и жажды, легкораненые умирали от изнурения. В первом часу дня Суворов велел прекратить атаки.

Он почти беспрестанно был в огне. То он встречал опрокинутый батальон и продолжал с ним ретироваться, крича солдатам, как на Треббии: "Молодцы ребята, заманивай их, заманивай; спасибо ребята, что догадалися", а потом останавливал батальон, говоря: "Теперь пора назад, ребята, и хорошенько их". То по первому звуку его голоса бежавшие сами останавливались, строились и кидались снова на неприятеля. То он провожал батальоны после неудачи вперёд и, едучи под пулями и картечью, ободрял солдат, а потом пускал их на врага, приговаривая: "Не задерживайся, иди шибко, бей штыком, колоти прикладом… ух — махни, головой тряхни!" То наконец, выведенный из себя неудачами, он слезал с коня и, катаясь перед фронтом по земле, с глубокой скорбью кричал: "Ройте мне могилу, я не переживу этого дня". Когда генералы и приближённые принимались его успокаивать, он отвечал, что не перенесёт поражения при конце своего военного поприща; ему возражали, что отбитая атака ещё не поражение.

Моро впоследствии охарактеризовал Суворова при Нови: "Что можно сказать о генерале, который обладает стойкостью выше человеческой, который погибнет сам и уложит свою армию до последнего солдата, прежде чем отступит на один шаг?"

Когда атаки русских прекратились, бой несколько затих по всей линии, так как усилия Края ещё раньше кончились неуспехом, несмотря на то, что упорные нападения русских у Нови не дали Моро подкрепить войсками отсюда своё левое крыло. Таким образом, план Суворова сбить войсками Края французов и зайти им в тыл не удался, благодаря непоколебимому мужеству неприятеля и выгодам его позиции. Мелас, стоявший у Ривальты, теперь был драгоценным ресурсом, тем более, что французы до полудня ввели в дело все силы. Розенберг не был потребован: вероятно, Суворов сохранял его на непредвиденный случай. Это показывает, насколько был далёк Суворов от сомнения в победе, не говоря уже про поражение, иначе он бы притянул к себе обоих.

Расчёт Суворова оправдался. За Меласом послали 2 часами раньше того, как был приостановлен бой, что доказывает, что Суворов не потерял головы от безуспешных атак Нови. Но Мелас сам сообразил, что Дерфельден взят под Нови вопреки диспозиции, следовательно надо взять на себя наступление вдоль Скривии. Он не забыл и приказания о пленении неприятеля, которого Край должен разбить. Мелас выступил из Ривальты сам, около 11 утра, пошёл по обеим сторонам Скривии и на пути уже, через час, получил приказ атаковать с фланга правое крыло французов. Мелас переменил расположение колонн, и с частью войск примкнул к левому флангу русских в два часа пополудни. Прочие его войска шли по Скривии.

До трёх часов дня войска отдыхали, затем бой возгорелся снова. По приказу Суворова разом двинулась вся линия — Край, Дерфельден и Мелас. Мелас с частью русских войск атаковал высоты на правом фланге французской позиции за Нови, занятые дивизией Ватрена. Французы выставили на высотах всю артиллерию и встретили союзников страшным огнём. Бой загорелся по всей линии самый отчаянный. Французы держались твёрдо, как стена, и опять стали разбиваться об эту стену бурно набегавшие людские волны….

Но теперь союзники получили 8,000 подмоги и стали охватывать неприятельский фланг. Мелас поднялся на высоты. Две его колонны дошли по Скривии до Серавалле, прогнали Домбровского, блокировавшего форт, заняли Арквату в тылу французов, и часть их двинулись к Нови, к Меласу. Дивизия Ватрена, вынужденная повернуть фронт правым флангом назад, держалась довольно слабо; цисальпийский легион при первом натиске бежал в ужасе, офицеры впереди. Прискакал начальник правого крыла Сен–Сир с полубригадой и восстановил бой: наступление замедлилось, войска Меласа подались назад. Французы захватили в плен одного австрийского генерала и отбили два орудия. Дивизия Ватрена начала выстраиваться, но русские после кровопролитного боя ворвались наконец в Нови и показались на высотах. Держаться французам уже было нельзя, приходилось думать об отступлении.

Но и отступать было почти некуда: прямой путь на Гави был захвачен, и двум бригадам правого французского крыла пришлось искать спасения окольными дорогами. Левое крыло, сбитое Краем, могло отступать только на Пастурану, а туда уже шли русские от Нови. Там столпились отступавшие: узкие улицы деревни и глубокий овраг загромоздили пушками и обозами, и в эту хаотическую массу полетели пули небольшого австрийского отряда. Несколько лошадей было убито, обоз стал, и единственная дорога закрылась для отступавших. Деревня и её окрестности заполнялись густыми толпами, в которых не пропадал ни один выстрел. Стали подходить русские, и небольшой отряд занял кладбище; с другой стороны показались австрийцы Края и двинулись в атаку. Толпы французов рассыпались во мгновение ока в разные стороны, куда попало. Один батальон пытался обороняться, предводимый двумя генералами, но без успеха. Оба генерала, израненные, попали в плен, а перед деревней целая бригада сложила оружие.

Отступление французов, обратившееся, кроме части войск Сен–Сира, в бегство, началось в 6 часу вечера. Незадолго перед тем, когда победа не подлежала уже сомнению, Суворов послал Розенбергу приказ идти к Нови, а сам, объехав некоторые войска, остановился в каком–то домике для отдыха и распоряжений. Было около 7 вечера, жара стояла ещё сильная. Суворов велел открыть настежь окна и быстрыми шагами ходил по комнате, у двери стоял казак с обнажённой саблей. Приехал поручик Толль от Розенберга, который выступил в 6 часов и спрашивает, где по приходе расположиться. "Хорошо, мой друг, сейчас дам приказание", сказал Суворов и послал за двумя или тремя лицами штаба, продолжая расхаживать. Суворов был в том же костюме, что и во время боя: в рубашке, в коротком исподнем платье из летней ткани и полусапогах; сухощавые его ноги охватывались у самых колен пряжками; он был покрыт потом и пылью. Пришли чины штаба, Суворов продиктовал им несколько приказаний, подошёл потом к Толлю и спросил его, заложены ли мины под Тортоной. Толль отвечал, что не знает. Как уязвлённый отскочил от него Суворов, закричал: "Немогузнайка, опасный человек, схватите его", и забегал по комнате с разными странными ужимками и восклицаниями. Присутствовавшие или опустили глаза, или обратились с безмолвным укором к молодому офицеру. Толль стоял в оцепенении. Прошло минут десять во всеобщем замешательстве; затем Суворов успокоился, передал сконфуженному Толлю запечатанное приказание и отпустил его, сказав серьёзно: "Вы должны знать все, будьте вперёд осторожнее".

Войска, утомлённые до последней степени более чем полусуточным боем, расположились на ночлег на поле сражения. Преследование продолжали одни передовые части. Французы бежали по всем направлениям, их гнали, рубили, забирали в плен кучами. Лишь спустившаяся ночь дала им возможность свободнее вздохнуть. Как союзники понесли огромную потерю во время сражения, так французы особенно пострадали при отступлении. Очевидец говорит, что тела лежали вокруг Нови почти сплошь одно около другого, и было их так много, "как на самом урожайном поле не могло быть снопов сжатого хлеба". Приходилось заботиться только о своих, да и на это требовалось много времени. Собирать раненых французов, отвозить их в госпитали и хоронить мёртвых приказано было окрестным жителям.

Войска отдыхали, лишь издали, из горных ущелий, доносились ещё выстрелы: то передовые партии следовали за бегущими французами. Вдруг около полуночи раздалась ружейная трескотня в Нови, потом затихла и опять возобновилась. Войска поднялись, стали в ружьё; Суворов послал туда один русский батальон. Оказалось, несколько сот французов укрылись в домах, садах и оврагах, и с наступлением ночи, при содействии жителей большой толпой напали на главный русский караул. Караул встретил их выстрелами и штыками, но был подавлен массою и почти поголовно лёг на месте. Французы заперли городские ворота и вознамерились обороняться, но подоспевший русский батальон отбил ворота и ворвался в город. Французы были большей частью переколоты, остальные рассеялись и попрятались по домам. Между горожанами находилось много французских сторонников. Два раза в продолжение кампании Багратион занимал Нови, и всё–таки они успевали наносить союзным войскам вред. Горожане из французской партии укрывали французов и даже участвовали в нападении на русский караул, доказательством чему служило пятеро из них убитых. Многие дома, где укрылись французы, были взяты, все попавшиеся под руку переколоты, имущество уничтожено и разграблено. Досталось конечно не одним укрывателям, потому что разбирать было недосуг, да и невозможно, но в это время явился Суворов и остановил солдат.

Этим закончилось сражение при Нови. Отличительная его черта состоит в необыкновенном упорстве обеих сторон и в естественном следствии этого — в огромных потерях. Суворов говорил, что не видал ещё такого жестокого и упорного дела. У союзников больше всего потерпели войска Края, находившиеся в огне с раннего утра до вечера; у него выбыло из строя больше 5,000 человек. В русских войсках убыль доходила почти до 2,000; общие потери союзников составили 8,000; в числе раненых было несколько генералов. Урон французов был ещё значительнее; самые умеренные показания определяют его в 9,500 человек убитыми, ранеными и пленными, но он был выше по меньшей мере на 1,500, если учесть, что много раненых французов следовало за отступавшей армией при помощи пленных австрийцев, приставленных к ним для этого. Сверх того у французов разбежалось несколько тысяч человек. Среди 4,600 пленных были 84 офицера и 4 генерала, из которых двое, Груши и Партуно, были отправлены в Петербург, так как Император повелел прислать к нему французских генералов, которые будут "взяты в полон без акорду". Союзники взяли 4 знамени и 39 орудий, т. е. почти всю полевую артиллерию, состоявшая из 40 орудий.

Суворов был доволен поведением войск в бою, и русских, и австрийских, о чем доносил обоим императорам, особенно одобрительно отзываясь о содействии Меласа. Представлен был длинный список отличившихся, и Император Павел пожаловал щедрые награды. Высочайше повелено жалованье убитых офицеров обратить в пенсию их жёнам по смерть, а детям до совершеннолетия; семьям убитых офицеров, находившимся за границей, выдать годовой пенсион на возвращение в Россию. Суворова Государь почтил рескриптом, написанным в самых милостивых выражениях; в нем говорилось, что Государь не знает, чем наградить главнокомандующего, который "поставил себя выше награждений". Однако Государь придумал награду именно в том роде, который для Суворова был особенно дорог. Он приказал, чтобы гвардия и все войска, даже в присутствии Государя, отдавали Суворову воинские почести, следующие по уставу только особе Императора. "Достойному достойное", заключал Государь свой рескрипт: "Прощайте князь, живите, побеждайте французов и прочих, кои имеют в виду не восстановление спокойствия, но нарушение оного".

Впечатление от новой победы в венских правительственных кругах принято по обыкновению сдержанно, в Петербурге же с искренним, горячим восторгом. С донесением был отправлен подполковник Кушников, ему было приказано при проезде через Вену не являться Тугуту. Кушникова чуть не носили в Петербурге на руках, Государь первый подавал пример своими милостями: произвёл его в следующий чин, пожаловал два ордена, в том числе один с бриллиантами, звал к своему столу к обеду и к ужину. Государь — наследник, узнав, что у Кушникова нет тёплого верхнего платья, подарил ему свою шубу, сказав: "Мне нельзя ехать в италийскую армию, так пусть там будет хоть моя шуба."

Потрясающее впечатление произвело известие о побоище при Нови во Франции. Клуб из остатков якобинской партии не знал границ негодования; оскорбления сыпались на генералов, на Моро, Жубера, даже на вдову Жубера. В правительстве говорилось то же, только в более мягкой форме. Национальная гордость трепетала под нанесённым ей жестоким ударом.

Послав за неприятелем лёгкие партии, Суворов распорядился о преследовании на другой день. Во главе должен был идти Розенберг со свежими, не участвовавшими в бою силами. Он подошёл к Нови 4 августа поздно вечером, провёл тут ночь и тронулся рано утром 5‑го. Прочие корпуса стояли на месте до полудня и тогда выступили. Розенберг в тот же день имел авангардное дело с французами. Войска его, горевшие желанием добыть хоть долю славы своих товарищей, не тратили много времени на перестрелку. Несколько батальонов дружно ударили в штыки, вмиг сбили неприятеля и гнали его, не давая опомниться; 130 человек взято в плен и много полегло на месте. Этим небольшим делом закончились действия Розенберга, ибо к вечеру он получил приказ вернуться назад через Серавалле, куда и двинулся следующим утром, а против неприятеля отправил только лёгкие партии. Приказ возвратиться на позиции перед Нови или занять другие указанные места получили остальные войска 5 и 6 августа, и преследование неприятеля прекратилось.

Это спасло остатки французской армии. Два дня сам главнокомандующий не знал, где войска его левого крыла. Австрийская бригада Нобили, при обходном движении Меласа занявшая в тылу французов Арквату, была с трудом выбита оттуда отступавшими войсками правого французского крыла, и для этого потребовалась целая дивизия Ватрена. Что было бы, если бы союзные колонны напирали на неприятеля с тыла?

Но не Суворов был виновен в этом. На другой день после новийского побоища, когда Розенберг ушёл, а может и прочие колонны тронулись, Мелас объявил Суворову, что нет ни продовольствия, ни мулов для движения в горы. Что касается местных средств Ривьеры, то в ней нельзя было найти продовольствия до подвоза морем, и идти туда с двухдневным запасом хлеба было безрассудно. Но отказаться от своего намерения Суворов не хотел и не мог. Приказано Меласу спешно добыть мулов и продовольствие, и наступление в горы отсрочено на несколько дней. Однако и этот расчёт оказался сделанным "без хозяина", потому что хозяином в армии был не главнокомандующий, а венский гофкригсрат.

По плану Суворова, объявленному для исполнения по взятии Мантуи, генерал Кленау должен был двинуться к Генуе вдоль морского берега. В первых числах августа Кленау выступил и дошёл до форта Санта–Мария, но тут получил распоряжение из гофкригсрата прекратить наступление в Ривьеру, возвратиться в Тоскану и ничего не предпринимать до новых приказаний из Вены. В то же время и тоже из гофкригсрата получено Меласом высочайшее повеление собрать в Тоскане немедленно 9,000-ный отряд под командой генерала Фрелиха, которому водворить там порядок и обезоружить народные ополчения, ожидая на месте инструкций из Вены. Бельгарду дано предписание прибыть в Вену, а Гогенцолерну — ехать в Тоскану с дипломатическим поручением. Мелас донёс об этом Суворову в тот же день, 5 августа: "Так как означенное высочайшее повеление должно быть исполнено безотлагательно, то я прямо уже сообщил о нем по принадлежности и сделал надлежащие распоряжения".

Подкомандный генерал дал распоряжения по армии и сообщал о них главнокомандующему для сведения, а другой генерал, степенью ещё ниже, получал за несколько сот вёрст приказание от правительства, разрушавшее план военных действий.