Генералиссимус князь Суворов

27. На пути в армию. 1799.

Франция вела войну с замечательным упорством. Как и в начале, успехи и неудачи перемежались, но в результате выигрывала она. После Польской войны, в 1795 году Пруссия заключила с республикой мир, уступив ей свои зарейнские земли; при этом почти вся северная Германия была объявлена нейтральной. Затем вышла из коалиции Испания; войну продолжала Австрия во главе южной Германии. Кампанию того года она окончила довольно счастливо: французы ретировались за Рейн, и обе армии заключили перемирие. В 1796 австрийцы после первых неудач, благодаря эрцгерцогу Карлу прогнали французов за Рейн и заключили перемирие. Но в Италии дела шли иначе. Несмотря на совершенное расстройство французских войск, военный гений Бонапарта перетянул успех на свою сторону. После продолжительной кампании австрийцы потеряли половину армии и лишились почти всех итальянских союзников, вынужденных принимать условия Бонапарта, как бы они тяжелы ни были. Сардиния, Парма, Модена, Неаполь, папа — одни за другими мирились с Францией, а Генуя поступила под её покровительство. Даже Англия стала тяготиться долгой, безуспешной войной и вступила в переговоры с республикой. Австрия осталась одинокой и слишком слабой.

Слабость эта сказалась в 1797, когда Бонапарт открыл весенний поход. Австрийцы поручили командование эрцгерцогу Карлу, но и он не в состоянии был поправить дела. Прошло каких–нибудь 20 дней со времени открытия кампании, а французы были уже в нескольких переходах от Вены. С разрешения императора, эрцгерцог Карл вошёл с Бонапартом в переговоры, и 18 апреля заключил в Леобене перемирие.

У Австрии оставалась одна надежда: на Россию. С начала 1796 император Франц неоднократно умолял Екатерину о помощи; русская Императрица наконец согласилась, но вошла в переговоры с Пруссией и Англией, надеясь склонить их на содействие. Переговоры затянулись, Екатерина скончалась, а Павел I отказался от всех военных предприятий матери, решив дать России отдых после 40 лет военной тревоги. Однако подошли обстоятельства, которые вместе с отвращением к принципам французской революции заставили его изменить иностранную политику.

Первым обстоятельством было Леобенское перемирие. По договорам между Австрией и Россией 1792 и 1794 года, первая имела право требовать вспомогательный 12,000 корпус в случае неприятельского вторжения в пределы наследственных владений императора. Это и случилось. Франц обратился к Павлу I, умоляя спасти Австрию от гибели. Русский Государь приказал готовить войска к походу и вошёл в обширные дипломатические переговоры, с намерением добиться успокоения Европы. Это не привело к цели, а Россию в войну втянуло. Павел имел случай убедиться в неискренности Венского двора: 6 октября Австрия заключила с Францией мирный договор в Кампоформио. Большая часть Венецианской республики с Истрией и Далмацией отошли к Австрии, Ионические острова к Франции; ей же окончательно уступлены Нидерланды. Ломбардия с владениями моденскими и тремя римскими легатствами вошла в состав новой Цисальпийской республики. Все спорные вопросы между Германией и Францией постановлено решить на особом конгрессе в Раштате, но в секретных статьях сущность дела предрешена: император признал Рейн границей Франции, с условием вознаграждения владетелей германских внутри Германии посредством секуляризации; в том числе Австрийский дом должен был получить архиепископство Зальцбургское и часть Баварии. Таким образом Австрия выходила из долгой и безуспешной борьбы без потери и даже выигрывала в округлении границ. Но предательский способ действий нанёс ей потерю нравственную: она надолго утратила влияние в Италии и даже в Германии.

Впрочем этот мирный договор не состоялся. Во время конгресса Франция продолжала действовать если не оружием, то насилием: из Генуэзской республики сделана Лигурийская, из Голландии Батавская, из Швейцарии Гельветическая, из Папской области Римская. Предъявлены новые условия, о которых не было и помина в Кампоформио. Надежды на окончательный мир рассеялись, и если война не возобновилась немедленно, то потому, что и Австрия, и Франция тянули время.

Австрии нужно было добиться содействия России, что было уже не так трудно: входя во владение Ионическими островами, французы арестовали русского консула; обнаружилось участие Франции в замыслах по восстановлению Польши; Домбровский формировал в северной Италии за счёт Франции польский легион, для кадров будущей польской армии. Со своей стороны и Павел подавал Франции поводы к неудовольствию: формировался корпус русских войск для помощи австрийцам; принят в русскую службу 7,000 корпус французских эмигрантов принца Конде; приглашён в Россию и помещён в Митаве французский король — претендент Людовик XVIII (граф Прованский), и ему назначено содержание 200,000 рублей ежегодно. Снаряжался черноморский флот в помощь Турции против французов. На основании прежних договоров отправлены на соединение с английским флотом две эскадры из Балтийского моря. Запрещён французам въезд в Россию, конфискованы находившиеся в России французские корабли, товары и капиталы в государственном заёмном банке.

Составлялась против Франции новая коалиция, но дело подвигалось медленно. Ускорили его сами французы. По предложению генерала Бонапарта, сделанному в 1797, директория снарядила экспедицию в Египет и Сирию, с целью учреждения там французской колонии, расширения сбыта французских мануфактур и для военного предприятия против английской Индии. План был фантастический, неисполнимый даже для такого гения, как Бонапарт; но подобное дерзкое предприятие должно было придать новый блеск французскому оружию и возвысить в глазах французов предводителя. Может быть, из этих побуждений оно и развилось в голове честолюбивого Наполеона. Экспедиция готовилась с сохранением глубокой тайны и маскировкой настоящей цели предприятия. Все это удалось, и 19 мая 1798 большой военный и огромный транспортный флоты вышли из Тулона с десантной армией в 37,000. По счастливой случайности не встретившись с эскадрой Нельсона, Бонапарт захватил Мальту, принадлежавшую ордену св. Иоанна Иерусалимского, оставил там гарнизон и благополучно высадился в Египте.

Этот поступок Франции много содействовал успеху образования коалиции, особенно по отношению к русскому Императору. Мальтийский орден был историческим анахронизмом и давно не имел никакого военного или политического значения, но заслужил расположение Павла I, как представитель антидемократических учений. Русский Государь принял в 1797 титул покровителя ордена, потом возложил на себя звание великого магистра и с обычной страстностью принял к сердцу интересы отжившего учреждения. Захват Мальты явился новым поводом против Франции для Императора Павла.

Составилась новая коалиция: к России, Англии и Австрии присоединились Турция и Неаполь; начались приготовления. Первоначальное положение о посылке в Австрию 12,000 человек расширено до 70,000. Один из корпусов, генерала Розенберга, был готов к выступлению ещё в августе, но отправка его замедлилось по вине австрийцев, вследствие мелочных их прицепок к статье договора о продовольствии, так что Павел I приказал даже распустить войска по квартирам до получения удовлетворительного ответа из Вены. Лишь в середине октября войска Розенберга в числе около 22,000 человек начали переходить границу, а когда подошли к Дунаю, то стали готовиться к походу остальные. Другой корпус, под начальством Германа, из 11,000 человек, предназначался частью в помощь королю Неаполитанскому, частью на остров Мальту; третий 36,000-ный князя Голицына, заменённого потом Нумсеном, должен был действовать в Германии.

Готовились все войска западной границы, в составе двух армий, на случай надобности. Флот был в действии уже в 1798 году. Несколько эскадр отплыли в Немецкое море и соединились с английским флотом для блокады батавского флота, но ограничились наблюдением. Черноморская эскадра Ушакова, с присоединённой к ней небольшой турецкой, отплыла к Ионическим островам и успешно очищала их от французов.

Политика Павла I, стремившаяся исключительно к мирным целям, в два года преобразилась в противоположную. Войны ещё не было, но она приближалась ходом событий, нарушавших недавние договора. Австрия заняла часть Швейцарии, принадлежавшую Тиролю; Франция навязала Гельветической республике новый договор, вынудив от неё 18,000 вспомогательного войска, заставила короля Сардинского отречься от престола и удалиться на Сардинию. Пьемонт присоединён к Франции. Неаполитанский король открыл действия в средней Италии, но успеха не имел, на английском корабле переехал на Сицилию, и французы провозгласили вместо Неаполитанского королевства Парфенопейскую республику. В Раштате ещё продолжались переговоры, а французы занимали правый берег Рейна.

Зима 1798–99 приближалась к исходу. Австрия обратилась к Павлу I с просьбой отдать все три вспомогательные корпуса ей на помощь. Русский Император согласился и велел корпусу Германа следовать в северную Италию, а корпусу Римского–Корсакова (назначенного вместо Нумсена) в южную Германию, на помощь австрийцам. К нему присоединили войска принца Конде. Известие было принято в Вене с восторгом. Венский кабинет тем более ценил рыцарский поступок Павла I, что сам не был способен на что–либо подобное, по своей традиционной политике и по свойствам своего тогдашнего руководителя — барона Тугута. Приготовления к войне закипели, и близкое открытие кампании сделалось несомненным, так как французы потребовали очищения в двухнедельный срок австрийских владений от русских войск.

Оставалось выбрать в Италии главнокомандующего. Эрцгерцог Карл получил назначение на другой театр войны; между австрийскими генералами равносильный ему не отыскался, и решили вверить армию венгерскому эрцгерцогу Иосифу; но принц был молод и никогда на войне не бывал, следовало приискать ему хорошего помощника и руководителя. После долгих колебаний обратились к русскому Императору с просьбой соизволить на назначение "знаменитого мужеством и подвигами" Суворова. Кандидатура Суворова подтверждалась и последними распоряжениями Екатерины II, назначившей его начальником вспомогательного корпуса.

Неудачи австрийцев происходили от системы вождения главнокомандующих на помочах, но это зло, видимое для всех, не видело их правительство. Венский кабинет, лучше сказать — надменный барон Тугут, его фактический руководитель — решил, отложив в сторону национальную щекотливость, доверить ведение предстоящей войны иноземцу. Тугут и его партия не любили Россию, и, вынужденные вымаливать у неё помощь, едва ли сами, без давления, сделали трудный шаг в признании военной несостоятельности Австрии. Скорее оказала давление Англия. В коалиции она играла важную роль и имела большое влияние, так как практические государственные люди Англии никогда не продавали дёшево услуг своей страны. В некоторых сочинениях прямо говорится, что Англия указала на Суворова и склонила Венский двор на этот выбор. Может быть, Англия же настояла на устранении эрцгерцога Иосифа и назначении русского фельдмаршала главнокомандующим. На это наводит одно из писем Суворова к графу С. Р. Воронцову, русскому послу в Лондоне: "Не могу я описать ощутительную признательность к оказываемому благоволению Его Великобританского Величества в избрании моем на предлежащий мне трудный подвиг".

"Суворов явился из заточения тощ и слаб, но живой дух удержал, и без блажи ни на пядь, чем много теряет", читаем мы в одном современном письме. Представляясь Государю, он бросился к его ногам, сделал земной поклон и по своему выказывал признаки преданности. Все это видимо выводило Павла I из терпения, однако он сдерживался. В тот же день, 9 февраля, Суворов был снова зачислен на службу с чином фельдмаршала, но без объявления в приказе. Несколько дней спустя Государь возложил на него большой крест ордена св. Иоанна Иерусалимского, с подобающей церемонией, причём Суворов стоял на коленях.

Он однако не делал ничего преднамеренно неприятного для Государя, как в прошлый приезд, не прикидывался недоумевающим или изумлённым при виде новых порядков, форм и уставов, не затруднялся снимать шляпу, не путался со шпагой, садясь в карету.

Приём его петербургской публикой был восторженный. За ним теснились толпы, раздавались приветствия и пожелания; почтение, уважение выражались при всяком случае. Восходило солнце славы, и бедствия двух минувших лет придавали ему особенный блеск. В армии весть о назначении Суворова главнокомандующим произвела электрическое действие, особенно в войсках, которые назначались на войну. Даже в высшем петербургском обществе, где ютились недоброжелатели и завистники Суворова, все как бы преобразилось. Все повалили к нему с поклоном и поздравлениями; вынужденно надетая личина равняла друзей с недругами. Любезностям, комплиментам не было ни конца, ни меры. Но Суворов помнил прошлое, различал людей, и многим из его новообъявившихся поклонников пришлось с притворною улыбкой жаться и ёжиться под его иронией и сарказмом. В числе явившихся на поклон был и Николев. Суворова назвал его "первым своим благодетелем" и велел Прохору посадить его выше всех. Прохор взмостил стул на диван, заставил Николева влезть, и при громком смехе присутствующих Суворов почтил его изысканными поклонами.

Суворову дано было 30,000 р. на подъём, назначено 1,000 р. в месяц столовых. Приказано не проводить с него взыскания по претензии Ворцеля, а предоставить последнему искать убытков судебным порядком с тех, кто продал его лес и поташ. Претензии прочих лиц были уже удовлетворены, о них не упоминалось как о деле прошлом. Да и по Ворцелевскому делу более 9,000 руб. было уже взыскано; теперь их пришлось требовать обратно, и всё это осталось при жизни Суворова не распутанным.

Оба русские корпуса, направленные в Италию, были отданы в подчинение Суворову, и от них отнято право непосредственных представлений Государю, данное им раньше. Суворову разрешено требовать усиления русских войск под его началом, когда он найдёт то нужным. Рескрипты Государя следовали один за другим и отличались выражениями благоволения и благосклонности. Император потребовал книгу Антинга, чтобы подробнее познакомиться с прежними кампаниями полководца. Случилось даже одно многозначительное обстоятельство: Суворов просил у Государя дозволения на кое–какие перемены в войсках, против существующего положения. Павел I разрешил, сказав: "Веди войну по–своему, как умеешь". Это было верхом снисходительности со стороны Государя.

Доверие Государя к Суворову было однако неполное; доказательство тому — высочайший рескрипт к генералу Герману, тотчас по отправлении Толбухина за Суворовым в село Кончанское: "Иметь наблюдение за его, Суворова, предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами". Герман не затруднился принять на себя такое щекотливое поручение; это был цеховой тактик, смотревший на военное дело как на графическое искусство и не подозревавший, что в нем нельзя принимать людей за счётные единицы. Он весь обозначился в ответе Государю: толкуя про глубокий строй, параллельный боевой порядок, направление маршей и лагерные расположения, он видит в Суворове только "старые лета, блеск побед и счастие, постоянно сопровождавшее все его предприятия". Последствия не замедлили разочаровать Государя на счёт Германа и многих иных, коих он принимал за корифеев военного искусства, и доказали, что это искусство было в руках Суворова. Суворова не понимали до такой степени, что решили приставить к нему дядьку, тогда как одна мысль о руководстве Суворовым на поле боя представляется невозможной. Менторство Германа не осуществилось лишь потому, что он получил назначение на другой театр войны.

Суворов выехал из Петербурга в последних числах февраля и ехал не скоро, особенно за Митавой, так как дорога ухудшалась, и здоровье его не могло выдержать безостановочной езды, о чем говорится в письмах его приближённых. Остановки делались дважды в день, для обеда и чая, каждый раз на три часа "ради пищеварения". Кроме того, было несколько длительных остановок. Первая была в Митаве, в замке герцога. Желающих представиться Суворову собралось в приёмном зале великое множество. Отворилась дверь, показался Суворов босой, в одной рубашке, сказал: "Суворов сейчас выйдет" и скрылся. Через несколько минут он появился снова в полной форме, и сделал приём. Этим он показал, насколько ещё расторопен, вопреки слухам о его дряхлости. После приёма Суворов пошёл по улицам, за ним шли толпы народа; придя на гауптвахту, где караул обедал, сел вместе с солдатами, с большим аппетитом поел каши и затем поехал к французскому королю — претенденту, жившему в Митаве.

На Людовика он произвёл большое впечатление. Людовик упоминает про его "причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчётов ума тонкого и дальновидного". Упоминается про жестокость Суворова, про его кровожадность, про веру в колдовство, в таинственное влияние светил, и вообще высказываются избитые, пошлые понятия о Суворове, которые успели уже сделаться ходячими. Представляясь Людовику, Суворов преклонился пред ним почти до земли, поцеловал руку и полу платья. Людовик сказал, что твёрдо уверен в победе Суворова. Суворов отвечал, что уповает на помощь Божию, считает Божеским наказанием, что не встретится с Бонапартом, находящимся в Египте, и надеется увидеться в будущем году с Людовиком во Франции. Суворов поддерживал разговор "с ловкостью бывалого придворного" и до такой степени занял своего собеседника, что тот не заметил, как пролетел час времени. Выйдя от претендента, Суворов встретился на подъезде с одним аббатом, который поднёс ему книгу своего сочинения; Суворов принял её "с изящною вежливостью версальского царедворца". Приехав домой, он разделся, окатился холодной водой, надел шубу и пошёл к столу. Обедал он в шубе, стоя, сам пят. На столе не было скатерти и салфеток, ели рыбу и пшённую кашу, выпили чашу пунша.

Признавая в Суворове "дарования великого военного гения", Людовик не скрывает неблагоприятного впечатления, которое произвёл на него русский полководец своей "внешностью". Отзыв его имеет значение, потому что был первым при вступлении Суворова в Европу; потом его повторяли и другие.

В Вильно, остановившись перед главною гауптвахтой, он из экипажа принял почётный рапорт от командира квартировавшего в Вильне Фанагорийского полка. Тут находились все гражданские и военные власти, толпы жителей, офицеры и солдаты. Суворов пожелал видеть старых гренадер, своих прежних знакомцев — человек 50 подошли. Суворов поздоровался, назвал их витязями, чудо–богатырями, своими милыми; обращался ко многим поимённо, подзывал поближе, целовался. Легко понять, какое действие произвело это свидание на старых, седых Суворовских сослуживцев, сроднившихся в пороховом дыму с любимым начальником. Солдаты переглянулись, выступил вперёд гренадер Кабанов и просил, чтобы Суворов взял полк в Италию, против французов. "Хотим, желаем", подхватили другие. Просьба была невозможная, но, не желая огорчить своих боевых товарищей отказом, Суворов обещал просить Государя. Тут же приказал переменить почтовых лошадей и отправился дальше. Немного спустя, в Италии, он вспомнил про своих любимых Фанагорийцев и пожалел, что их с ним нет, а ещё вдвое жалели об этом гренадеры, попавшие в неумелые руки, в Голландию.

Зима была снежная, ухабы и сугробы делали дорогу местами непроезжей. В одном из сугробов экипаж Суворова засел; к счастию подоспел шедший походом эскадрон кирасирского полка и принялся вытаскивать. Все время, пока солдаты работали, Суворов кричал: "ура, ура, храбрые рымникские карабинеры", узнав полк, участвовавший в знаменитой кавалерийской атаке на турецкие окопы под Рымником. Езда становилась всё труднее, и Суворов бросил наконец экипаж и сел в почтовые сани. 3 марта он приехал в Кобрин и остановился на несколько дней. Вероятно большая часть этого времени пошла на распоряжения по имению. Между лицами его свиты происходили интриги по поводу одного из них, которого одни принимали за шпиона и хотели немедленно выжить, другие же противились, чтобы не компрометировать Хвостова перед генерал–прокурором, а последнего перед Государем. Речь шла о каком–то sieur Wenkov; младший Горчаков настоял, чтобы подозреваемый был послан из Вены или из другого места в Петербург с поручением, без возврата к армии, ибо "по крайней мере будет замаскировано".

В пути Суворов получил от Государя несколько рескриптов, "весьма милостивых и благоволительных"; около 9 числа перевалил в Бресте границу и 14 марта вечером приехал в Вену. Он остановился в доме русского посольства. Граф Разумовский заранее распорядился, чтобы в комнатах фельдмаршала не было зеркал, бронзы и вообще никакой роскоши, и чтобы приготовили постель из сена.

На следующий день была назначена аудиенция у императора. Толпы людей стояли в шпалерах до самого дворца, даже дворцовая лестница и смежные коридоры были полны зрителями. Гремели "виваты" императору Павлу и Суворову. Суворов отвечал виватами императору Францу. Суворов был приглашён к императору один, и полчаса пробыл с ним наедине. После него дана аудиенция Разумовскому, затем приняты офицеры из свиты Суворова. Разговор Франца с Суворовым неизвестен даже в общих чертах. Суворов доносил Павлу об аудиенции коротко и упомянул только, что австрийский император недоволен медленным движением русских корпусов, почему приказано Розенбергу и Герману спешить.

Суворов на другой день ездил представляться императрице, эрцгерцогам и французским принцессам, но по причине великого поста отказался быть на обеде у Разумовского, куда съехался весь высший круг Вены. Под тем же предлогом он не принял ни одного приглашения от министров и других знатных лиц, отчего, во избежание отказа, не был приглашён к столу и императором.

В Вене Суворов виделся с принцем де-Линём (отцом), с принцем Кобургским, с отставным генералом Карачаем, которого уговорил снова поступить на службу под своё начало, но больших приёмов он не делал и обширного знакомства не водил.

Один из немногих выездов был в Шенбрунн, чтобы взглянуть на корпус Розенберга, проходивший на театр войны. В этот день Вена почти опустела; все повалило в Шенбрунн, где встречал русскую колонну император Франц. Не будучи приглашён, Суворов смотрел на войска из кареты. Франц его заметил и предложил верховую лошадь. Суворов сел верхом и рядом с императором смотрел проходившие русские войска.

По словам очевидца–иностранца, Вена преобразилась с приездом Суворова. О нем только и говорили; его оригинальность, жесты, слова разбирались в мельчайших подробностях. "Радость, доверие и надежду" внушало присутствие Суворова всем, от последнего горожанина до вельможи. Даже в императоре заметили перемену, удовольствие светилось в его глазах, он сделался весел.

Чтобы подчинить ему австрийские войска, решили пожаловать ему чин фельдмаршала. Ему обещана была свобода действий на театре войны; об этом говорено и ему, и графу Разумовскому бароном Тугутом и самим императором, а Разумовский доносил в Петербург. Однако Венский кабинет желал, чтобы Суворов изложил план предстоящей кампании; от этого требования зародились несогласия и взаимное недоверие. Франц прислал для совещания с Суворовым членов гофкригсрата, а в другой раз генерала, хорошо знакомого с итальянским театром войны. Суворов отвечал, что решит дело на месте. После этого приехали 4 члена гофкригсрата с планом кампании до р. Адды, прося его именем императора исправить или изменить проект, в чем он сочтёт нужным. Суворов зачеркнул крестом записку и написал снизу, что начнёт кампанию переходом через Адду, а кончит где Богу будет угодно. Он иногда разговаривал об этом с Разумовским, передавая ему основные принципы своего военного искусства и особенности тактики, но это было не то, что требовалось Венскому кабинету, и Разумовский справедливо доносил Государю, что не считал полезным передавать слова Суворова.

Последствием явилась холодность между Суворовым и Тугутом, который привык властвовать безраздельно, хотя к военному делу не имел ни подготовки, ни дарования. Суворов знал, что такое гофкригсрат и должен был сразу отучить его от всяких поползновений на руководство. Это удивительное учреждение могло вырасти не на всякой почве; его можно объяснить только узким военным методизмом эпохи и принципиальной недоверчивостью правительства ко всему и ко всем. Только на этих основах понятно существование придворного военного совета, составлявшего планы войн, походов и военных действий, стоявшего на точном их исполнении, без изменений до получения на то разрешения, и строго каравшего ослушников. Заставить командующего ходить на помочах, протянутых из столицы, иногда Бог знает на какое расстояние и при каких условиях, значило делать его бессильным при малейшей смене обстоятельств. Даровитому генералу подобная опека была невыносима, а Суворову невозможна.

Суворов признавал только самые общие планы, предоставляя все остальное указанию обстоятельств, и постоянно говорил об этом, ссылаясь на Юлия Цезаря. Он сильно не любил тщательно разработанные планы, да ещё и коллегиальные; такие планы, составляя секрет многих, редко остаются в тайне и попадают обыкновенно в руки неприятеля. Будучи знатоком истории, особенно военной, и изучив в совершенстве войны XVIII столетия, Суворов видел, что несчастная мания — все предвидеть, комбинировать на бумаге и направлять каждый шаг главнокомандующего из кабинета — дорого обходилась Австрии уже несколько десятков лет, и только эта держава, по непонятной слепоте, не замечала фальши в своей системе. "В кабинете врут, а в поле бьют", постоянно говорил Суворов.

Отказавшись от подробного плана кампании, не должен ли был русский полководец изложить соображения в общих чертах? Утвердительный ответ едва ли верен. Всякий план Суворова показался бы им слишком смелым и рискованным. Затем, окажи Суворов уступчивость, сделай первый шаг, от него потребовали бы и второго, и третьего. Между тем второго и третьего шагов Суворов сам не знал, отлагая их до знакомства с делом на месте. А конечным результатом было бы составление гофкригсратом собственного проекта, к чему уже была сделана попытка начала кампании до Адды.

Русский император не навязывал Австрии Суворова; она сама признала его якорем своего спасения, сделала своим фельдмаршалом, обещала широкие полномочия. При таких исключительных условиях можно было не обращать внимания на формы, а заботиться о сущности. Но ничто так не живуче, как дурные традиции, и ничто так не чувствительно, как самолюбие, особенно если под ним нет ничего.

В Вене успел написать его портрет "первый венский живописец" Крейцингер. Портрет Суворова остался в Вене как бы на память; оригинал в неё более не возвращался. Суворов, кончивший переговоры с Венским кабинетом ничем, дал только в частном обществе шутливое обещание: не следовать примеру других, не обращаться с французами так деликатно как с дамами, ибо он уже стар для любезностей. Но он ошибся, полагая, что выедет из Вены с полной волей. На прощальной аудиенции Франц принял его благосклонно, но при этом вручил инструкцию с указаниями для начала кампании.

После вступительных комплиментов, в которых между прочим значились и "великие, испытанные дарования" Суворова, инструкция гласила, что целью первых наступательных действий должно быть прикрытие австрийских владений и постепенное удаление от них опасности неприятельского вторжения. Для этого надлежит обратить усилия в Ломбардию и в страну по левому берегу р. По; достигнутые успехи оградят южный Тироль от неприятеля, освободят от французов полуденную Италию и дадут возможность усилить союзную армию в Италии частью тирольских войск. Согласно с этим, Суворов должен был отрядить часть войск в Полезину и в низовья По для наблюдения за неприятелем со стороны Феррары, а с главными силами двинуться к Минчио, перейти её, овладеть Пескьерою и потом или осадить Мантую, или блокировать её, продолжая наступление к рекам Олио и Адде. План дальнейших действий Суворов обязан был сообщить императору. Чтобы не отвлекать Суворова, поручено генералу Меласу вести с гофкригсратом переписку о продовольствии и других потребностях.

Вероятно, Суворов решил держаться данных правил постольку, поскольку они будут отвечать его собственным предположениям, вытекающим из условий места и времени. Он делал так всегда, не только отступая от инструкций, но даже вопреки им. Он полагал, что успех все покроет и извинит, как было до сих пор. Что касается хозяйственной части, то передача её другому вероятно была даже приятна Суворову, по крайней мере на первое время.

Суворов дал верх над собой австрийскому императору, что и выразилось внезапно появившейся инструкцией. Недостаток в переговорах сказался и в том, что потом каждая сторона считала себя правой, и Франц оправдывался перед русским Государем тем, что поступил на основании венских переговоров. Таким образом, если строго придерживаться истины, то нельзя вину во всех плачевных последствиях отнести безраздельно на Венский кабинет, а Суворова признать только несчастной жертвой.

Выезжая из Вены, Суворов поблагодарил графиню Разумовскую за гостеприимство, надел на неё золотое сердечко на золотой цепочке, замкнул сердечко и ключик оставил при себе.

Направившись на Брук и Виллах, он стал обгонять русские войска, которые теперь шли ускоренным маршем и, по свидетельству Суворова, сделали 88 миль в 19 дней несмотря на непогоду, разливы рек, бездорожье и гористую местность. К 3 апреля авангард Багратиона был в Вероне, но войска двигались эшелонами и последний находился ещё в 12 переходах. Навстречу Суворову в Виченцу выехал генерал–квартирмейстер армии маркиз Шателер. Суворов пригласил его в карету Шателер развернул карту и стал объяснять движения войск, наводя Суворова на изложение мыслей о плане действий. Суворов слушал рассеянно и произносил иногда только: "Штыки, штыки".

В этот день в Вероне были выставлены трофеи, добытые в недавней победе над французами. Здесь, как и в других местах Италии, население делилось на две партии: сторонников и противников Франции и её режима. Первая партия была в начале сильна, но от безмерных грабежей и насилий французов быстро редела и потом, благодаря победам Суворова, уменьшилась до ничтожных размеров. При виде трофеев впечатлительный народ пришёл в восторг, образовалось гулянье, открылось празднество. Австрийские власти и успевшие съехаться русские генералы готовились к встрече Суворова. Народ это узнал и толпами повалил по дороге за город. В 6–7 верстах встретили экипажи. Такой как здесь встречи не было даже в Вене. Толпы окружили карету Суворова, укрепили на ней принесённое из города знамя и с криками провожали до городских ворот. Тут прибавились новые толпы, которые на каждом шагу умножались; многотысячное сборище кричало виваты Суворову и Францу, двигалось, волновалось и на разные лады высказывало свой восторг при виде знаменитого полководца. В такой триумфальной обстановке Суворов не без труда подъехал к дому.

Военная система, благодаря которой Франция с успехом противостояла Европе, сложилась под влиянием обстоятельств. В начале анархия, охватившая Францию, разрушила в войсках дисциплину; армия перестала существовать. Стали искать средства и нашли указание на полях сражений. Следовало избегать правильного боя и заменять крупные столкновения рядом мелких стычек; задирая неприятеля, тревожа его беспорядочным огнём, учащать усилия и в массах людей находить для этого способы. При революционном возбуждении люди поступали под знамёна в большом числе. Не было средств и времени для снаряжения и обучения людей, приходилось высылать свежих рекрут, но это оказалось достаточным при новом образе действий. Обучение стало поверхностным и не обращалось в цель, как в других европейских армиях; смысл его заключался в усвоении людьми общего условного языка, без чего не будет взаимного понимания. Был введён рассыпной строй и колонны, требующие меньшей дрессировки людей, в стрелки рассыпались целые полки, колонны походили на кучи; действовали налётами, занимали неприятеля малой войной.

Успехи придали смелости революционному правительству, политика и война сделались наступательными. Способ военных действий преобразился в систему, по духу родную дочь революции. Ополчения росли, люди прибывали во множестве и находили в своих полках опытную боевую школу. Французские колонны, не теряя времени на маневрирование и стрельбу, в которых были слабы, бросались в штыки и прорывали тонкий строй неприятеля, который привык видеть в штыке последнее средство. Кроме многочисленности и готовности сойтись на штык, французские войска приобрели и другие преимущества. Они были легки, не имели обоза, палаток, даже зачастую одежды, обуви, продовольствия, ибо на снабжение всем этим не хватало ни времени, ни средств. Все надлежало добыть самим в неприятельской стране, а до тех пор терпеть и изворачиваться. Будучи налегке, они отличались от неприятеля быстротой походных движений и энергией в ведении военных операций.

Для занятия высокого военного поста не нужны были ни рождение, ни образование, ни долгая служба или старшинство. Адвокаты, ремесленники, отставные сержанты появлялись на верхних ступенях военной иерархии. Они сменялись новыми и исчезали бесследно сотнями, но десятки, которые оставались, были люди с характером, дарованием, смелые. Всем обязанные революции, они сознательно принимали и ревностно проводили её военную систему. Случай на войне играл в их образе действий выдающуюся роль. Рисковали они очень многим, не отступая под опасением большой потери, так как тут же, рядом, видели возможность большего выигрыша. Они употребляли средства, отвечающие цели, преследовали цель с изумительной настойчивостью: считали, что ничего не сделано, пока остаётся хоть что–нибудь сделать. Каждому усилию давали такое напряжение, как будто оно было последним.

Вместе с тактикой, которой учила война, выросла своеобразная дисциплина, отвечавшая духу нации. Они перестали быть бесформенными кучами и приобрели навык к совокупному действию трёх родов оружия. Они продолжали пользоваться перевесом числа, ибо чаще были многочисленнее неприятеля, или получали перевес искусством тактических и стратегических движений. Избегая по прежнему правильных сражений и стараясь действовать рядом мелких стычек, они, при неизбежности генерального боя, прибегали к обходу, охвату и прорыву. Французская военная система изменила не только вид сражений, но и стратегических действий на театре войны: неподвижность была побеждена движением, армии взяли верх над крепостями, марши вытеснили осады. Старая тактика — осмотрительная, выжидающая, не могла устоять. Корифеи её теряли голову, отыскивая причины своих поражений, но ничего не находили, так как вглубь дела не вникали, а что видели, уразуметь не могли. Им приходилось довольствоваться утешением, что французы побеждали не по правилам.

Французы вели войну не то что не по правилам, а вопреки правил. Вступив в сражение, они мало заботились о прикрытии флангов, о надёжном обеспечении сообщений, о сбережении людей, а атаковали смело, беззаветно и пристрастие к штыку простёрли даже до крайности, за что и платились впоследствии, как например в Испании. Когда нельзя было обойти, охватить неприятеля, ударить ему во фланг или в тыл, французы не колеблясь шли на прорыв, в лоб, несмотря ни на какие потери. Они переправлялись через реки днём, в виду неприятеля, нередко вплавь, наводили мосты под его огнём. Горы переходили с конницей и артиллерией, переносили на руках орудия, тащили их людьми вместо лошадей, взбирались на кручи и спускались в пропасти по плечи в снегу. Зимние кампании вошли в правило. Палаток не было, бивуакировали без одежды, полунагие. Форсированные марши шли без обуви, ходили в атаку впроголодь. Солдат считал себя обязанным делать все, что потребует война, и был убеждён в своей годности на все. Вся французская доктрина сложилась на выполнении того, что для благоразумия считалось невозможным.

Суворовская система была совершеннее французской с военно–педагогической стороны. Французы приходили на войну рекрутами, Суворовские рекруты являлись в бой солдатами. В других отношениях французская система была законченнее. Формы Суворовского строя меньше отвечали тактическим требованиям, и хотя изменялись по обстоятельствам, но не окончательно. Выросший на линейной тактике, Суворов не мог от неё отрешиться: употреблял стрелков, но не переходил к рассыпному строю; употреблял для атаки колонны, но также и развёрнутый строй. Он не был безусловно не прав. Для быстроты исполнения, сплочённости и единого действия сомкнутый строй предпочтительней рассыпного. Хотя колонны более пригодны для удара в штыки, чем тонкая линия, различие почти исчезает при хорошем их обучении, а Суворовские войска именно этим и отличались.

Существенное различие между французской и Суворовской системами заключалось в том, что первая сложилась под влиянием перевеса численности, Суворов же действовал почти постоянно меньшим числом против большего. Этим обусловливалась необходимость атаки, чаще в виде прорыва, фронтально. Обход и охват употреблялись реже, так как при малой численности атакующих представлялись опасными или не хватало на них времени. Не пренебрегая ударами во фланг и тыл, Суворов не придавал им чрезмерного значения, так же как и обеспечению собственных флангов и тыла. Заботясь об этом в каждой диспозиции, он не вязал себя этими условиями и постоянно издевался над тактиками–рутинёрами, говоря, что они непременно примкнут фланги к чему–нибудь, хоть к навозной куче и луже, не справившись, достаточно ли в луже воды для плавания лягушек.

Характеристика других сторон Суворовской системы ещё более сближает её с французской. Простота его соображений была замечательная, и ей соответствовала простота исполнения. Быстрота доходила до маловероятного, и он побеждал неподвижность движением. Русская армия отличалась тяжеловесностью, вследствие значительного количества обозов и большой ноши пехотинца, но Суворов оставлял обозы позади, облегчал движение солдата попутными местными средствами, наконец, просто шёл вперёд, не обращая внимания на отставших, с соображением, что оставшихся в строю храбрых людей будет достаточно для одоления неприятеля. "Одна минута решает исход баталии, один час успех кампании, один день судьбы империй", говорит он, прибавляя: "я действую не часами, а минутами". Подобно французам, Суворов считал главным элементом войны армию, не любил осад, не связывал себя магазинами и считал скорость движений важнее достоинств позиций. Препятствия не уменьшали, а увеличивали его настойчивость, перед которой гнулась и ломалась воля противника. Эта черта была едва ли не самой выдающейся особенностью его личности. "Знаешь ли, почему якобинцы взяли верх и владычествуют теперь во Франции? Потому что у них твёрдая, глубокая воля, а вы, ваша братия, не умеете хотеть", говорил он французу–эмигранту, своему подчинённому. "У фортуны длинные волосы на лбу, а затылок голый, пролетела — не поймаешь."

По начальнику были и войска. Обладая богатыми природными качествами, русский солдат в школе Суворова вырастал и складывался в героя. "Где проходит олень, там пройдёт и солдат", сказал Суворов в 1793, и в пояснение прибавил: "не надо допускать ущерба делу". Суворовские солдаты ходили, несмотря на препятствия вроде болотистых дорог или пустого желудка. Зимний штурм крепости, где засела целая армия, оказался возможным для корпуса, почти с половиною спешенных казаков, изнурённого недавней блокадой. Здесь же, под Измаилом, во время штурма, колонна обогнула каменную батарею и шла вперёд, не обращая внимания на то, что в тыл ей производился жестокий огонь. Под Прагой штурмующей колонне внезапно стала грозить с фланга конница; часть колонны выстроила фронт налево и бросилась в штыки, а другая продолжала штурмовать, как ни в чем не бывало. Под Кобылкой физическая невозможность задержала пехоту; несколько эскадронов лёгкой и тяжёлой кавалерии спешились и ударили на пехоту в сабли. На Рымнике, против вчетверо сильнейшего неприятеля успех давался тяжело, и решено было воздействовать на турок ударом: на неоконченный ретраншамент пущена в атаку конница. Суворовские войска действовали с беззаветной смелостью, их настойчивость и упорство не знали иного предела, кроме победы. По выражению одного иностранца, русские батальоны "обладали твёрдостью и устойчивостью бастионов".