Генералиссимус князь Суворов

6. Первая турецкая война. Туртукай, Гирсово, Козлуджи. 1773–1774.

Турция, втравленная в войну с Россией политикой Франции, не сразу осознала свою ошибку, так как кампания 1769 года ведена была Русскими робко. Армиями командовали князь Голицын и Румянцев, причём главная роль принадлежала первому, но он оказался посредственным полководцем и уступил место Румянцеву. В следующем году дела пошли иначе: были завоёваны Молдавия и Валахия, в Букаресте и Яссах реяло русское знамя. Татарские полчища в 80,000 человек разбиты Румянцевым с 30000 русских при Ларге; затем 180000-ная турецкая армия потерпела полное поражение при Кагуле, хотя боевые силы Румянцева не превышали 17,000; турецкий флот почти истреблён в Чесменском заливе. В 1771, в третью кампанию, армия под началом князя Долгорукого завоевала Крым, другая — прикрывала его. Так прошли три года войны.

Блестящая кампания 1770 года, доставившая славу русскому оружию, имела и невыгодную сторону, возбудив в Европе опасения. Не только неприязненные России державы, но даже и дружественные, стали ревниво следить за военными действиями, — первый шаг, обещавший мало хорошего в будущем. Второй шаг состоял в отыскании средств к прекращению успехов России и к парализованию уже достигнутых. Франция прилагала усилия, чтобы возбудить против России врагов, поддерживала польскую конфедерацию, враждебно настраивала шведского короля. Прусский король от активного воздействия на Россию пока отказывался и даже платил, по договору, военную субсидию, но постоянно рассчитывать на него в таких обстоятельствах было невозможно. Австрия стала вооружаться, собирала на границе войска, заключила союз с Портой. Обстоятельства обострялись, но разрешились первым разделом Польши.

Больше всего этому способствовал Фридрих Великий, но и Россия не сидела сложа руки. Имея две войны и впереди ожидая не меньше, Россия была в трудном положении. Её не могло выручить дипломатическое искусство; Здесь Фридрих и австрийский министр Кауниц были бойцами первой силы. Выручала Россию твёрдость её Государыни; эта твёрдость позволила России окончить Турецкую войну без активного вмешательства европейских держав.

Русская императрица желала мира с Турцией и искала его. Открылись переговоры в Фокшанах, но не привели ни к чему вследствие упорного несогласия Турции на требуемую Россией независимость крымских татар. Но так как мир нужен был Турции не меньше, чем России, великий визирь вошёл в прямые переговоры с Румянцевым. Открылся конгресс в Букаресте, дело пошло на лад, но когда добрались до пункта о независимости татар, время оказалось потраченным бесполезно. В переговорах прошли 1772 и часть 1773; затем пришлось снова браться за оружие.

Суворов, прибыв из Польши в Петербург, оставался там до февраля 1773, когда ему поручили осмотреть шведскую границу и разведать взгляды пограничных жителей Шведской Финляндии на происшедшую в Стокгольме государственную перемену. Суворов поехал через Выборг, Кексгольм и Нейшлот к границе, проживал на ней некоторое время скрытно, разузнавал, наблюдал и с запасом добытых сведений возвратился в Петербург. Тут отношения Швеции к России изменились, опасность близкой войны миновала, и его снова потянуло в Турцию.

Туда его влекло с 1770 года, под впечатлением блестящих побед, одержанных Румянцевым. В августе 1770 Суворов писал бригадиру Кречетникову: "сколь вы счастливы, что вы у графа Петра Александровича… Я же в моих наитруднейших и едва одолеваемых обстоятельствах такового освобождения из оных не предвижу… Даруй Боже скоро увидеться, особливо там, куда вы поехали". Желание Суворова оставалось неисполненным, вероятно потому, что он в Польше был нужен, да и похлопотать за него в Петербурге было некому. Отец его, долгое время состоявший членом военной коллегии, оставил службу как раз в начале конфедератской войны и вышел в отставку. Зато теперь, по исполнении поручения в Финляндии, Суворов имел возможность позаботиться о себе. После славной боевой службы в Польше дело оказалось нетрудным. 4 апреля военная коллегия решила: генерал–майора Суворова, по желанию его назначить в первую армию, выдав на дорогу 2000 рублей. Через 4 дня Суворов получил паспорт на проезд и отправился на Дунай.

Приехав в Яссы в первых числах мая, он представился Румянцеву, был назначен в дивизию генерал–поручика графа Салтыкова, получил от него в командование отряд, расположенный под Негоештским монастырём и 5 мая был на месте. Здесь он встретил старых знакомцев — Астраханский пехотный полк; отряд его состоял кроме того из части Астраханского карабинерного полка, 4 полковых и 5 турецких орудий и 500 донских казаков, всего 2300 человек.

Турецкое государство, некогда грозное, уже значительно преобразилось. Грубая, но крепкая сила, связывавшая разнородные части империи, ослабла, и государство стало являть признаки не близкого, но несомненного распада. Отсутствие законности, безнравие, продажность в самых грубых формах, деспотизм, доведённый до идеала, — вот из каких элементов состояла внутренняя жизнь Турции. Упадок произошёл главным образом от личных свойств турецких государей. Длинный ряд первых правителей Турции состоял из лиц способных, энергичных, вполне соответствовавших своему положению; последующие турецкие властители отличались свойствами противоположными. Они заперлись в гаремах и предоставили правление визирям; начался застой, потом наступил упадок и мало–помалу перешёл в омертвение. Деспотизм как главнейший государственный принцип остался, но утратил характер движущей силы и превратился в эгоистическое самовластие и тиранию.

Это больше всего отразилось на военной силе, особенно на её духе. Лучшее турецкое войско, янычары, первоначально комплектовавшиеся воспитанными в исламе детьми христиан, сделались в мирное время ремесленниками, торгашами, промышленниками; война стала для них неудобством. Войны, прежде беспрестанные, происходили все реже; дисциплина упала; простая и суровая жизнь полудикого воина измелилась; остались храбрость, фурия, но пропали стойкость и упорство. Победы над турками участились; Турция стала терять одно за другим свои завоевания. Но пренебрегать турками всё–таки было нельзя, что они блистательно доказали Австрии, принудив её к унизительному Белградскому миру. Лишь во второй половине ХVIII века в Европе окончательно пропал страх перед турками, и этим она была обязана исключительно России, т. е. двум турецким войнам Екатерины II.

Турки сохраняли ещё многие качества хороших солдат, и если бы во главе их явился человек, напоминающий султанов старого времени, обладающий крупным военным дарованием, то для успешной борьбы с турками потребовались бы и другие средства, и другие усилия. Но подобного человека не оказалось, и качественные недостатки турки возмещали количественно. Их армии состояли из огромных, недисциплинированных и не имевших правильного устройства масс. Пехота сражалась беспорядочными толпами, отличаясь однако же довольно меткой стрельбой; это же свойство принадлежало отчасти турецкой артиллерии. Кавалерия действовала врассыпную; в одиночном бою турецкие кавалеристы были значительно лучше европейских. В наступлении турки отличались стремительностью и порывом, но не настойчивостью; для оборонительной войны в открытом поле не годились и предпочитали укреплённые лагери. Так как недостаток настойчивости при атаках есть недостаток капитальный, особенно при действии против русских войск, то, благодаря своей многочисленности, турки прибегали к ряду последовательных атак свежими частями войск. Это затрудняло победу над ними, ибо, убегая после неудавшегося удара, турки не несли значительной потери. Через несколько дней после поражения их толпы являлись перед неприятелем, который считал их истреблёнными. Настойчивое и продолжительное преследование было единственным условием полного поражения этих недисциплинированных банд, которые разбегались и сбегались с одинаковою лёгкостью. Но трудность продовольствования войск являлась серьёзным к тому препятствием, и препятствие это делалось иногда необоримым вследствие полного разорения, которому подвергали турки путь своего бегства. Таким образом война затягивалась надолго, истощая противника. Успех над турками мог быть решительным и потери их тяжёлыми при удачных штурмах занятых ими укреплений. Но штурм крепостей нельзя возвести в систему войны, и прибегать к этому с надеждой на успех может не всякий.

Военные действия на Дунае должны были возобновиться с половины февраля, когда букарестские конференции закрылись, но ни русские, ни турки не были готовы. Екатерина требовала немедленно открыть кампанию, перенести наши действия за Дунай, разбить визиря и занять край до Балкан. Румянцев не видел возможности открыть действия раньше конца апреля, а решительные операции за Дунаем считал неисполнимыми по малочисленности армии. В ней было под ружьём 50000 человек; она должна была охранять течение Дуная на 750 вёрст и защищать княжества. Отряд генерал–майора Потёмкина стоял на нижнем Дунае против Силистрии; левее его генерал–майор барон Вейсман фон Вейсенштейн в Измаиле; правее генерал–поручик граф Салтыков; главные силы в Яссах. Румянцев сообщил свой взгляд в Петербург и ждал дальнейших повелений.

Петербургский план кампании был слишком смел и не отвечал средствам, которыми располагал Румянцев. А Румянцев со своей стороны предлагал менее, чем мог, и быть может слишком оберегал свою недавно приобретённую славу. Из Петербурга пришло подтверждение прежнего повеления. Боясь ответственности, Румянцев запросил главных подчинённых генералов: задунайская экспедиция признана преждевременной до наступления полной весны.

Тем временем армия визиря у Шумлы росла, началась расчистка дорог оттуда к Дунаю. Предприимчивость турок увеличивалась, хотя наступательные их попытки оканчивались неудачно. Чтобы получить возможность перевести за Дунай главные силы, Румянцев приказал сделать на правую сторону Дуная поиски. Главный из них предназначался против Туртукая и выпал на долю Суворова.

Верстах в 10 от Дуная, на левом берегу впадающей в него р. Аржиша, находился монастырь Негоешти. Пост этот занимал оконечность левого фланга дивизии графа Салтыкова и был связью с отрядом Потёмкина. Тут Дунай не шире 300 сажен, но турки зорко наблюдали за рекой и за всем происходившим на противоположном берегу.

Нужные для переправы суда приготовлялись ещё до прибытия Суворова на р. Аржише; всего изготовлено 17 лодок для 600 человек, не считая гребцов. Но провести эту флотилию в Дунай было мудрено, ибо устье Аржиша обстреливалось батареей и турецким судном, вооружённым пушками. Чтобы не разоблачить своих намерений, Суворов предложил перевезти суда к берегу Дуная на подводах, приказал собрать для этого сколько можно обывательских подвод, выбрать в гребцы людей из Астраханского полка, приготовлять сходни, шесты, багры и т. п. Приготовления проводились осторожно; в то же время собирались сведения о силе Туртукая, о городе и его окрестностях. По донесениям, силы турок были значительны. Суворов просил у Салтыкова подкрепления; обещано прислать несколько эскадронов кавалерии. Что ему было делать с конницей, когда требовалась исключительно пехота, в которой был недостаток? Однако, приходилось ограничиться тем, что есть, и Суворов решил провести поиск 8 мая, но потом отсрочил, так как обещанная подмога не приходила, и обывательские фуры с волами не прибывали. Между тем дело было спешное; поиск велено было провести во что бы то ни стало, главнокомандующий ждал. Наконец, полковник Мещерский прибыл 8 числа с эскадронами Астраханских карабинер и подошли подводы.

В ту же ночь назначено было сосредоточение войск для переправы и нападения. В ожидании рассвета войска стянулись к урочищу Ольтенице у Дуная. Суворов остался при аванпостах, завернулся в плащ и лёг спать недалёко от берега. Ещё не рассветало, как он услышал громкие крики: "алла, алла": вскочив на ноги, он увидел несколько турецких всадников, которые с поднятыми саблями неслись к нему. Он едва успел вскочить на лошадь и ускакать. Были посланы карабинеры в помощь атакованным казакам, отправлена и часть пехоты, а остальной части приказано быть готовой подкрепить товарищей. Пехота не понадобилась: два эскадрона карабинер атаковали турок с фронта и с фланга в то время, как они, сбив и прогнав казаков, неслись толпою на высоты. турки были опрокинуты и в беспорядке понеслись обратно к берегу; карабинерам помогали казаки. турки бросались на суда и спешно отваливали от берега. Их было всего 900, из них убито 85, потонуло ещё больше; в плен взято несколько человек, в том числе начальник отряда. По показанию пленных, в Туртукае находилось свыше 4000 человек.

Суворов писал Салтыкову: "На здешней стороне мы уже их и побили; тяжело, пехоты у них пополам". В записке, приложенной к рапорту, он говорит: "увы, пехоты мало; карабинер чрезвычайно, да что им делать на той стороне?" В другой записке он пишет: "все мне кажется пехоты мало, и вряд за 500… Оставить надобно у переправы и в гребцах". Салтыков советовал ему обратиться к Потёмкину и заодно просить у него судов для переправы конницы. Суворов отвечает, что на Потёмкина плоха надежда и что из–за судов пришлось бы откладывать дело. Потом, как бы размышляя про себя, он пишет: "все хорошо, как Бог благоволит", а потом все таки прибавляет: "а пехоты кажется мало".

Из этих записок можно бы заключить, что автор нерешителен и любит ныть, так как поиск был решён и до него оставалось несколько часов. Но просьбы Суворова имели не такой смысл. Он только что приехал, войск своих не знал, ни они его. Войска не были поставлены на Суворовскую ногу; может статься, что Суворов находил в них изъяны; по крайней мере, аванпостная служба велась плохо, если турки чуть не захватили самого начальника. Поиск на Туртукай был здесь его первым боевым делом, и от этого зависела его репутация. Как же ему было не позаботиться о числе своих войск, когда он только что узнал от пленных о 4000-ной силе туртукайского корпуса, а сам мог взять в экспедицию не больше 500 человек пехоты? Да и трудность исполнения возросла: турки, побывав на нашей стороне Дуная, видели сбор отряда, и русские не могли рассчитывать на неожиданность. Прежде он полагал переправу на рассвете, теперь назначил её ночью в тот самый день, как турки были отбиты и не ожидали такой скорый реванш. Для верности он просил Потёмкина сделать на тот берег диверсию кавалерией, в тыл туртукайским туркам.

Диспозиция была: первой переправится пехота, два каре и резерв, при резерве две пушки. Потом конница, если можно — люди на лодках, лошади в поводу вплавь. На нашей стороне Дуная батарея из 4 орудий. Ночная атака сначала на один турецкий лагерь, потом на другой и наконец на третий; ударить горою, одно каре выше, другое в полгоры, резерв по обычаю; стрелки на две половины, каждая на два отделения; они алармируют и тревожат. Резерв без нужды не подкрепляет. Турецкие набеги отбивать наступательно. Туртукай сжечь и разрушить, чтобы в нем не было неприятелю пристанища. Весьма щадить жён, детей и обывателей, мечети и духовных, чтобы неприятель щадил христианские храмы. Заключительные слова диспозиции: "Да поможет Бог!"

Вечером 9 мая Суворов с полковником Мещерским объехал берег Дуная, указал места для войск, поставил батарею. Лодки были спущены до устья Аржиша и скрыты в камышах, при них пехотный резерв; остальная пехота на берегу Дуная. Впереди двигались воловьи подводы, дабы за пылью укрыть силы отряда. Когда смерклось, подошли лодки.

Переправа происходила в темноту. Неприятель её заметил и открыл огонь, который по темноте не был действителен. Суда подошли в порядке к турецкому берегу, крутому, прорезанному рытвинами и поросшему кустарником и лесом. Ступив на берег, пехота быстро построилась в две колонны с резервом и двинулась вверх по реке. Колонна полковника Батурина, при которой находился Суворов, атаковала ближайший турецкий лагерь, но так как главная турецкая батарея наносила атакующим большой вред, то колонна на штыках ворвалась на батарею, овладела ею и потом уже обратилась на лагерь. Колонна подполковника Мауринова бросилась на правый фланг лагеря и овладела тамошней батареей. Затем одна рота первой колонны продвинулась по берегу дальше, атаковала и взяла другой, меньший лагерь и овладела береговою батареей, прикрывавшей неприятельскую флотилию.

Были взяты три батареи и два лагеря. Оставался третий лагерь, самый большой, по другую сторону Туртукая, и при нем последняя батарея, а также город, где в домах засели турки, бежавшие из лагерей. Суворов двинул на лагерь резерв майора Ребока, а на город Батурина. Лагерь с батареей были взяты мгновенно, и город очищен в короткое время. турки разбежались в разные стороны. С того берега подоспели 150 карабинер и 60 казаков и содействовали рассеянию неприятеля.

Атака велась горячо; офицеры были впереди и первыми всходили на батарею. Возбуждение людей было так велико, что они никому не давали пардону, и потому пленных не было. Несмотря на трудности ночного боя, дело шло как по писаному, и лишь незначительное число людей и лошадей утонуло при переправе через Дунай кавалерии. Суворов дважды подвергался большой опасности: при атаке батареи разорвало турецкую пушку и осколками сильно ранило ему правую ногу; потом на него наскочил янычар с поднятой саблей, и Суворов парировал удары, пока не подоспели свои.

В начале 4 часа ночи все было кончено. Отряд занял позицию на высотах за городом и послал в город две сборные роты, чтобы вывести оттуда христиан для переселения на наш берег и затем порохом и огнём разрушить и сжечь город до основания. Роты вернулись, навьюченные добычей для дележа с оставшимися товарищами. Христиан выведено около 700 человек.

Трофеями были 6 знамён, 16 пушек, из коих 2 негодные брошены в Дунай, 30 судов, 21 небольшая лодка. Неприятелей легло много, но показанная Суворовым цифра 1500 выше действительной. С нашей стороны выбыло из строя убитыми и ранеными больше 200. Возвратясь на свой берег, Суворов построил отряд в каре и отслужил благодарственный молебен. Разбогатевшие солдаты давали священнодействовавшему духовенству золотые и серебряные деньги.

Ещё до восхода, Суворов написал карандашом на клочке бумаги донесение Салтыкову: "Ваше сиятельство, мы победили; слава Богу, слава вам".

На другой день Суворов пишет графу Салтыкову письмо: радуется, что "все так здорово миновалось", прикидывается простачком и даже употребляет искалеченную латынь: "подлинно мы были вчера vепi, vаde, vince, а мне так первоучинка, Вашему сиятельству и впредь послужу, я человек бесхитростный. Лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс" (св. Георгия). Два дня спустя, он возвращается к тому же предмету, настраивает себя на наивный тон и прибегает к другим доводам. "Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня Бога ради не забудьте, Кажется, что я вправду заслужил георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова будто как пораспухла; простите мне, что я съезжу в Бухарест на день–другой попариться в бане… Коли мне нечего здесь делать, дозвольте мне к себе на время приехать". На следующий день опять письмо, по поводу производства Салтыкова в генерал–аншефы и комплимент на счёт его отца, впрочем совершенно справедливый: "уповаю, что ваши милости ко мне и вперёд отменить не изволите. Будьте войсками так любимы, как ваш родитель".

Наступило бездействие; удачным туртукайским поиском Салтыков не воспользовался, несмотря на настояния Румянцева, и сообщения турок по Дунаю проводились свободно. Из переписки Суворова с Потёмкиным видно, что Суворов внимательно следил за турками и собирал о них по той стороне реки сведения, посылая туда партии, но это ни к чему не вело. Война велась крайне вяло всюду; блестящим исключением служили только действия генерала Вейсмана.

Чтобы отвлечь от Вейсмана внимание турок верхнего Дуная, Румянцев приказал Салтыкову провести демонстрацию и приступить к экспедициям за Дунай. Это совпадало с мыслями Суворова, который считал нужным утвердиться на той стороне реки и делать набеги внутрь страны. С этой целью он просил у Салтыкова подкрепление пехотой, но ничего не добился. На досуге он принялся исправлять негоештское укрепление, чинить и укомплектовывать артиллерию, готовить флотилию и обучать войска. А туртукайский турецкий лагерь тем временем рос, войска прибывали. Больно было это Суворову; он снова представлял Салтыкову о необходимости утвердиться на том берегу, развивал подробности исполнения и просил подмоги. Салтыков остался при своих взглядах и, готовясь начать предписанную Румянцевым демонстрации, приказал Суворову обращаться за подкреплением к Потёмкину.

29 мая Суворов снова писал, прося взять его в наступление. В это время к нему привязалась местная лихорадка; пароксизмы проходили через день. Так как предвиделось бездействие, скука и томление, 4 июня он просился у Салтыкова в Букарест для лечения. А на другой день прибыл к нему от Румянцева курьер с приказом провести вторичный поиск на Туртукай, причём обещано было подкрепление пехоты. Это произвело надлежащее действие: Суворов почувствовал себя лучше и донёс Салтыкову, что остаётся на своём посту, но только болезнь снова одолела. И подмога была уже прислана в составе слабого батальона, роты и двух орудий, и диспозиция готова, диктованная Суворовым во время лихорадки, а от дела пришлось отказаться.

Суворов пересилил себя, остался, только все приготовления возложил на Мещерского. Поиск назначен ночью с 7 на 8 июня; диспозиция объявлена; войска двинулись с наступлением сумерек к берегу Дуная; флотилия вышла из Аржиша, князь Мещерский и прочие начальники выехали вперёд к берегу, но увидев, что турки настороже и силы у них большие, признали переправу невозможной.

Это было последней каплей, и Суворов уехал в Букарест. Оттуда он написал Салтыкову в тот же день, 8 числа, письмо: говорит, что еле ходит, что в присланном батальоне нет и полубатальона и надо прислать ещё, что накануне "манёвр был прекраснейший, войска подвинуты были по их лагерям, флотилия 30 лодок для левой атаки, 4 шайки для правой с острова уже были в рукаве… Мерзко говорить об остальном; ваше сиятельство сами догадаетесь, по пусть это будет между нами; я пришлец, не желаю делать себе здесь врагов"… Назавтра он пишет яснее: "Благоволите рассудить, могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать и не лучше ли мне где на крыле промаячить, нежели подвергать себя фельдфебельством моим до стыда — видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы? Г. Б. причиною всему; все оробели. Может ли быть такой полковник в армии российской? Не лучше ли воеводой, хоть сенатором? Какой это позор! Все оробели, лица не те. Есть ещё способ: соизвольте на время прислать к нашим молодцам потвёрже генерал–майора. Всякий здесь меня моложе; он может ко мне заехать, я ему дам диспозицию; прикажите ему только смело атаковать. Г. Б. зачем–нибудь между тем отзовите, да пришлите ещё пару на сие время смелых, мужественных штаб–офицеров пехотных… Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутся".

Суворов выносил муку и от лихорадки, и от поведения подчинённых, и от опасения, что минует надобность в экспедиции. Он пишет Салтыкову 10 июня третье письмо: просит прислать ещё один батальон; говорит, что князь Мещерский честный человек, но ещё не имеет привычки командовать; что Бат тоже, но трус, и это может иметь дурное влияние на войска. 14 числа Суворов возвратился в Негоешти, писал Салтыкову, что ему немного лучше и он хочет сделать попытку. Тут прибыл Апшеронский батальон, и Суворов приказал вооружить карабинер пехотными ружьями из Букареста, обучать пехотному строю, стрельбе, атаке холодным оружием; также усиленно обучались рекруты. В отсутствие Суворова Мещерский ни на что не решался, кроме посылки небольших казачьих партий и постройки батареи в устье Аржиша, хотя Румянцев приказал провести поиск или по крайней мере демонстрацию. Главные силы Румянцева переправились через Дунай; на Вейсмане по прежнему сосредоточивался весь блеск военных действий.

Суворов назначил в ночь с 16 на 17 новый поиск на туртукайский лагерь. Атаковать приказано взводной колонной, взводам намыкать одному на другой и "задним напихивать на передние весьма". Арнауты (албанцы) Потёмкина действуют в лесах и набегами и ни с кем не мешаются. Конница идёт в хвосте пехотной колонны и действует сама собою. Из пехоты выбираются 48 стрелков под начальством одного офицера и действуют по–егерски. Идти на прорыв, не останавливаясь; голова хвоста не ожидает; командиры частей колонны ни о чем не докладывают, а действуют сами с поспешностью и благоразумием. При двух орудиях достаточное число зарядов, но без ящиков; прочие пушки закрывают переправу; когда начнётся действие, им стрелять сильными холостыми зарядами. Строиться на горе фронтом, в центре два батальонные каре, по флангам оба батальона развёрнутым фронтом в 6 шеренг; кавалерия назади. Переправа тремя линиями, в третьей линии конница. Судам возвращаться весьма поспешно и брать опять карабинер с казаками. Атаковать двумя линиями, без замедления, быстро и мужественно; на горе остаётся одно каре с частью кавалерии. Ежели турки будут просить аман, то давать. Погоню за турками делать коннице, но осторожно и недалёко.

Пехоты было 1720, регулярной конницы 855, казаков 680, арнаут 100, но на ту сторону переправлено 2500 человек, в том числе часть спешенных карабинер. Турок свыше 4000 в двух лагерях, усиленных укреплениями и батареями.

Незадолго до наступления ночи отплыла первая линия судов, артиллерия открыла огонь и заставила турок очистить противоположный берег. Не обращая внимания на неприятельские выстрелы, первая линия высадилась, построилась в шестирядную колонну, взобралась на нагорный берег и заставила турок бежать из малого лагеря за овраг. Отсюда, пользуясь темнотою, они рассчитывали сделать на русских нечаянное нападение, но майор Ребок, согласно диспозиции, двинулся вперёд, перешёл два глубокие оврага под сильным огнём и отбил яростную атаку. За оврагами находился ретрашамент, где турки сосредоточили силы; ими командовал начальник туртукайского отряда. Ребок поднялся на бруствер и ударил в штыки. Была жестокая свалка; турки упорно держались 4 часа, действуя холодным оружием; почти все русские офицеры были ранены. Наконец турки, несмотря на громадный перевес, были опрокинуты, благодаря энергии и настойчивости Ребока. Два русские каре, выстроившиеся на горе под началом полковника Батурина, не поддержали Ребока, как следовало по диспозиции, и тем едва не испортили дело.

Суворов прибыл со вторым отделением судов, что не совсем понятно, ибо ему следовало самому руководить делом с самого начала. Правда, главная роль предоставлялась храброму Ребоку, и он оправдал доверие Суворова. Кроме того, важно была своевременно переправить второе отделение судов, и Суворов сам хотел присмотреть за этим; суда всё–таки запоздали. Суворов тотчас подкрепил Ребока, добивавшего турок, перестроил войска сообразно с обстоятельствами и послал арнаутов и казаков влево очистить лес от неприятеля, тревожить его с тыла криками и увеличивать беспорядок, а сам, в ожидании третьей линии судов с конницей и артиллерией, осмотрел местность. Неприятель попытался мешать высадке третьей линии, но прибывшие Ингерманландские карабинеры и казаки при свете наступившего дня помогли кончить дело. турки бросили второй, большой лагерь у берега Дуная, немного выше города, бежали к Рущуку и были преследуемы вёрст пять.

Так кончился бой, начатый Ребоком и довершенный кавалерией; даже не вся пехота была введена в дело. Русским досталось 14 медных пушек и 35 разных судов, большое количество харчевых запасов, отданных войску. Турок легло 600 – 800 человек, в том числе — паша из Физулла–Сары, которого свалил ординарец Суворова, сержант Горшков. Потеря русских не меньше 150–200 убитыми и ранеными. Больше других потерпел Астраханский пехотный полк.

Войска вели себя прекрасно, несмотря на то, что и в пехоте, и в казаках было много новобранцев. Суворов впрочем успел подучить их на свой лад и очень хвалил Салтыкову их поведение в бою. Проштрафилась немного часть карабинер, отправившись самовольно в турецкий лагерь за добычей, но была проучена самими же турками. Суворов, будучи крайне истощён лихорадкой, мог двигаться только с помощью двух человек, поддерживавших его под руки, и говорил так тихо, что при нем находился офицер для повторения приказаний, но под конец дела он сел на лошадь.

К вечеру Суворов возвратился на свой берег, послав Салтыкову известие о победе и отправив майора Ребока с донесением к Румянцеву.

Румянцев был очень доволен поиском на Туртукай. Главные силы переправились через Дунай, Осман–паша был разбит; важнейшее из передовых укреплении Силистрии взято благодаря искусству Вейсмана; но Силистрия была слишком сильной, и овладеть ей надежды почти не было. Силистрийский гарнизон ожидал крупной подмоги. Салтыков на среднем и верхнем Дунае ничего не делал, несмотря на настойчивые требования Румянцева, во всем находил неодолимые затруднения и турок от Силистрии не оттянул. Только второй поиск Суворова на Туртукай и победа над турками генерал–поручика Каменского в тот же день при Журже прикрыли несколько неспособность и сонливость Салтыковского командования.

После Туртукая Суворов получил приказание идти к Журже с флотилией и отрядом на усиление Салтыкова. Он оставил в Негоешти рекрут Копорского полка, на Ингерманландцев возложил охранение Негоешти и Обилешти и отправился на лодках вверх по Дунаю. С ним были Астраханский пехотный полк, батальон Апшеронского полка и шесть орудий; Астраханские карабинеры и казаки следовали берегом. В боеприпасах ощущался крайний недостаток, а предстояло проходить мимо турецкого лагеря в 12 верстах ниже Рущука. Суворов писал Салтыкову: "Не знаю, как мне пройти варварский лагерь; в баталию вступать, особливо морскую, апетиту нет; ежели потребно, ваше сиятельство мне помогите". Вскоре он послал другое письмо; беспокоясь за свой район и за Букарест, оставшиеся почти без защиты, он писал: "прикажите, ваше сиятельство, чтобы я со всею моею кучкою поворотил к Негоештам; она не велика; человек с сотню лучших Астраханского пехотного полка молодцов убыло, кроме больных, да и пообессилели. Также надобно немножко выэкзерцировать, порасстроились… Верьте, в нас вашему сиятельству прок не велик, а во мне и подавно, мне надо выздороветь; придёт чахотка — не буду годиться".

Волей–неволей Салтыкову пришлось исполнить просьбу Суворова: Ингерманландский полк понадобился на другие потребности и был снят в тот самый день, 21 июня, как Суворов вернулся к устью Аржиша. Суворов получил приказание препятствовать сообщению турок по Дунаю и грозить им новой экспедицией, чтобы хоть несколько отвлечь их силы от Силистрии. Он принялся строить укрепления и батареи, исправлять флотилию, обучать подчинённые войска. Опасность возросла вследствие расширившегося до Ликорешти Суворовского района; турки могли прорваться в Валахию или потеснить русских за Негоешти и сжечь на Аржише флотилию.

В это время Румянцев, угрожаемый турками с тыла, стягивал войска обратно к дунайской переправе и отрядил против угрожавшего корпуса генерал–майора Вейсмана. 22 июня произошло сражение при Кучук–Кайнарджи; несмотря на огромный перевес, турки были разбиты. Но победа стала русским тяжелее поражения: герой Вейсман был убит. Отражая атаки турок, он стоял в шеренге переднего фаса каре; пуля пробила ему руку, грудь и попала в сердце. Падая, он успел только сказать: — Не говорите людям!

Но солдаты узнали, и ярость их дошла до крайности: туркам не давали пощады и даже перекололи пленных. Вейсман обладал крупными военными талантами и пользовался безграничным доверием войск; имя его было самым популярным в рядах Румянцевской армии. По складу своего военного дарования, по неустрашимости, энергии, верности военного взгляда, он был схож с Суворовым, и в этом лежал залог его славной будущности, если бы Бог продлил его жизнь.

Вскоре Румянцев перешёл обратно за Дунай, вследствие изнурения кавалерии и затруднений в снабжении фуражом. Стали ждать случая для решительных действий и принимали меры против наступления неприятеля.

Укрепления у Суворова росли, батареи воздвигались, флотилия увеличивалась, приходила в порядок и крейсировала частями по Дунаю; партии казаков беспрестанно переправлялись на турецкую сторону для поисков; войска работали и деятельно обучались. Особое внимание Суворов обращал на рекрут и старался не выпустить их из рук; в этом сказывался военный педагог по призванию. Он пишет Салтыкову: "рекруты Мелина хороши, не замайте ваше сиятельство: у меня побудут, лучше научатся и жить будет не хуже". В другом письме читаем: "ладно, что копорская рекрутская команда будет в полку, только бы её там поберегли от палок и чудес. Астраханского пехотного не велика, её с прочими в полку тяжело опознать. Берегусь я, чтобы таких из рекрут в командированиях не отделять, а с прочими наравне. Апшеронская рекрутская команда у майора Теглева из 150 до 50 охворовала; он может быть в Букаресте за девушками ходил, — изрядный подданный своей Императрицы".

Он был недоволен не одним Теглевым. Он просит Салтыкова заменить несколько штаб–офицеров другими, ибо "один неискусный, баламутит; другой недавно из колыбели"; Батурина просит убрать. Батурин был им назначен комендантом в Негоешти, отпрашивался по болезни в Букарест и, не дождавшись разрешения, уехал; Суворов требует это дело исследовать и "учинить сатисфакцию". Батурин оказался однако прав, ибо в отсутствие Суворова получил разрешение от старшего, полковника Мещерского.

Суворов пишет Салтыкову откровенно обо всем дурном, но только письмами; в официальных бумагах ничего подобного не говорит. Салтыков требовал от него формального заявления о негодности Батурина, но Суворов не согласился. Батурин был временным начальником поста, куда Суворов прибыл из Петербурга, и командиром полка. Суворов находился с ним в добрых отношениях, Батурину удалось даже оказать ему кое–какие услуги. Оттого Суворов пишет: "Батурина формально представлять — от меня не станется: сердце не такое. Всякий полковник имеет у себя многих приятелей; так и он в числе тех меня, что до партикулярности, по которой я им обязан; что же до субординации, я могу сказать, что он её довольно наблюдал, кроме сего разу". Главной виной Батурина Суворов считает 17 число, когда он "своею храбростью надмен, распоровши диспозицию при начале, довольно было нас всех опасности подверг, по малой мере людей у нас побольше желаемого перепортили".

Для уяснения этой двойственности в поступках Суворова, надо иметь в виду его правило: "не делать человека несчастным". Суворов отступал от этого принципа в редких случаях, когда правило оказывалось совсем неприложимым, например при захвате в Польше краковского замка неприятелем в 1772. Справедливо ли спасать от несчастья человека, который и впредь может стать причиной несчастия десятков, сотен, а иногда и тысяч других людей, — это другой вопрос, притом вопрос ума, тогда как желание не губить есть побуждение сердца.

В результате и Ребок, и Батурин были награждены орденом св. Георгия 4 класса. Батурин получил крест за первое туртукайское дело, а Ребок за второе. Получил и Суворов желанный 2 класс Георгия.

7 июля последовало новое расписание, Суворова назначили к Потёмкину. Он принял перевод ка неудовольствие главнокомандующего: "Гром ударил, мне сего не воображалось. Прошу иного, ваше сиятельство, можете ли помочь? Лишь бы только с честью отсюда выйти. Всего основания не знаю; больно!… Будет ли по малой мере мне желаемое награждение? Не оставьте того, милостивый государь. Бегать за лаврами неровно, иногда и голову сломишь по Вейсманову, да ещё хорошо, коли с честью и пользой. Наконец и то выдти может, что не так, то такой как я, а что хорошо, то не я".

Затем он получил от Румянцева назначение в главные силы. Собираясь 11 числа уезжать, он написал Салтыкову прощальное письмо, а Румянцеву донёс, что будет немедленно.

Уезжая, Суворов оставлял свой пост в превосходном состоянии. Флотилия доведена была до 101 судна разной величины, способных поднять 5500 человек пехоты и 1500 конницы. Каменский отдал ему в этом отношении справедливость, и писал Салтыкову, что нашёл флотилию и укрепления в таком состоянии, что и не воображал, и что Суворов очень много потрудился.

Главнокомандующий оценил службу Суворова и понял, что он один может заменить Вейсмана. Русские занимали по ту сторону Дуная единственный пост, Гирсово, который очень стеснял турок и потому уже дважды подвергался нападению. Здесь предполагалось вторично перенести решительные действия на тот берег; по близости, при устье Яломицы, расположились главные силы русских. На этот пост Румянцев и назначил Суворова. Он доносит 8 августа Императрице, что "важный гирсовский пост поручил Суворову, ко всякому делу свою готовность и способность подтверждающему".

Повидавшись с главнокомандующим и получив наставление, Суворов отправился в Гирсово. Он должен был высылать оттуда разъезды и при случае предпринять поиск внутрь неприятельского расположения, оттягивая на себя турецкие силы и ослабляя их на верхнем и нижнем Дунае. Гирсовский отряд обязан был сохранять тесные сношения с генералом Унгерном, который готовился к поиску, в случае надобности помочь ему или соединиться с ним для общих наступательных действий. В распоряжение Суворова была отдана бригада генерал–майора Милорадовича, стоявшая при устье Яломицы.

В Гирсово Суворов осмотрел пост и нашёл, что он недостаточно укреплён. Первым делом он назначил места для дополнительных укреплений и приказал их насыпать, а также исправлять крепостные верки; затем составил план обороны, сводившийся к тому, чтобы обоим отрядам, Унгерна и Суворова, атаковать турок при Карасу. Румянцев, более опытный и менее решительный, не одобрил предположений Суворова, а между тем, если б они были приняты, турецкий корпус под Карасу был бы разбит, ибо в нём было не более 10,000 человек, как впоследствии оказалось.

Ожидая неприятельского наступления от Карасу, Суворов в конце августа притянул к Гирсову бригаду Милорадовича и не ошибся. Укрепления были ещё не закончены, а в ночь на 3 сентября в 20 верстах от Гирсова показалась турецкая конница. Утром турки усилились и потеснили передовые посты; к полудню неприятель был на пушечный выстрел от Гирсова. Суворов не хотел атаковать, а думал подманить ближе, но в крепости не вытерпели и открыли огонь слишком рано. турки попятились. Суворов выслал казаков, приказав им завязать перестрелку. Более часа продолжалась перестрелка; турки понемногу подвигались вперёд. Суворов приказал казакам отступать не торопясь, а потом, как бы в панике, удариться в бегство.

Как только казаки очистили поле, турки стали развёртывать свои силы и строиться. Зрелище было необычное: сражавшиеся до сей поры нестройными толпами и кучами, они выстроились в три линии на европейский лад и двинулись вперёд. Это был результат уроков французских офицеров, но он не послужил туркам впрок. Суворов смотрел на манёвры неприятеля и смеялся.

Турецкая пехота подошла довольно близко к укреплениям, но русская артиллерия молчала; даже на передовом редуте, который мог бы давно открыть пальбу, не было видно людей. Турки прибавили шагу, повернули направо, примкнули правым флангом к речке Боруй и стали параллельно Дунаю. Они поставили батарею и открыли огонь по ближайшему из трёх русских укреплений. Шанец, имевший маскированные амбразуры, не отвечал. Турки рассыпали часть своей пехоты и стали подходить. Окружив шанец со всех сторон, они приблизились на половину картечного выстрела и бросились в атаку. Нападение было такое быстрое, что Суворов, находившийся снаружи для наблюдений, едва успел спастись внутрь. Атакующих встретил жестокий картечный огонь, но они всё–таки успели добраться до палисада.

Бригада Милорадовича из Севского и 2 Московского полков, весьма слабого состава, командуемая по болезни командира полковником князем Мочебеловым, стояла за речкою Боруй. Как только турки, атаковавшие шанец, не выдержав огня, побежали назад к своей батарее, Мочебелов перешёл Боруй и двумя каре атаковал фланг и центр неприятеля. На левый турецкий фланг напал из освободившегося от атаки шанца 1 Московский полк. Турки, особенно на правом фланге, держались упорно. Сбить их с высоты удалось после многих усилий и больших потерь. Затем, пользуясь пересечённою местностью, неприятель старался удержаться в оврагах, откуда русские войска его выбивали. Лишь потеряв последнюю надежду на успех, правый фланг турок пустился наутёк, бросив батарею. Центр и левый фланг, отрезанные от правого фланга, также вынуждены были уступить, и бегство турок сделалось общим.

Суворов послал гусар для преследования бегущих и двинулся за ними с частью пехоты. Но пехота не могла догнать неприятеля, бежавшего без оглядки и бросавшего на пути всё, даже одежду. Пехота возвратилась в Гирсово, а гусары с казаками гнали неприятеля ещё вёрст 30, и во время бегства турки потеряли особенно много убитыми и ранеными. Гусары прекратили преследование за крайним изнурением лошадей, казаки же продолжали почти всю ночь тревожить неприятеля.

Пленные показали турок 10,000. Убитых сосчитано свыше 1,100, но в действительности больше, так как в бурьяне и в оврагах валялось много тел, которые не были видны. Орудий взято 7 и почти весь обоз с провиантом и другим имуществом. С нашей стороны сил было меньше; хотя частей было не мало, но неполного состава: в одном пехотном полку в строю было не больше 200 штыков. Общее число войск едва ли больше 3,000 человек, из них убито и ранено меньше 200. Излагая вкратце гирсовское дело в своей автобиографии, Суворов обращает внимание на следующее: у Мочебелова из 100 раненых солдат ни один не умер, до того был попечителен о своих людях этот достойный начальник.

Румянцев приказал отслужить в армии благодарственный молебен и 5 числа написал Суворову: "за победу, в которой признаю искусство и храбрость предводителя и мужественный подвиг вверенных вам полков, воздайте похвалу и благодарение именем моим всем чинам, трудившимся в сём деле".

Суворов надолго остался без дела и продолжал сидеть в Гирсове с наступлением зимы. Румянцев приказал ему заняться постройкою помещений для войск, но в ноябре получил донос, будто Суворов только для себя построил землянку, а войска остаются без крова. Румянцев велел Потёмкину проверить и принять меры к исполнению приказания. Неизвестно, что нашёл Потёмкин; видимо, донос был ложным. В августе и сентябре Суворов приводил оборону гирсовского поста в надёжное состояние, но затем и начальник, и войска оставались без дела. Такое бездействие противоречило бы правилам Суворова, считавшего постоянный солдатский труд необходимостью, а присущая ему забота о здоровье войск не допускает мысли об оставлении солдат без крова.

Бесплодная кампания 1773 года кончилась. Переход через Дунай не привёл к серьёзным результатам; надежды Императрицы не исполнились. Суворову нечего было делать в армии с наступлением зимы. В ноябре или начале декабря он уехал в короткий отпуск в Москву. Его задержало тут совершенно особое обстоятельство: он женился. Обратно он поехал во второй половине февраля, оставив жену в Москве. К началу кампании 1774 он всё–таки не опоздал.

Румянцев на этот год предлагал перенести действия за Дунай и проникнуть до Балкан.

Императрица одобрила план и указала на необходимость решительного наступления, дабы как можно скорее окончить войну. Рано открыть кампанию не смогли: стояла стужа, рекруты не прибыли, не дошло обмундирование и снаряжение.

Между тем султан умер, на престол вступил его брат Абдул–Гамид, который хотя и вёл гаремную жизнь, но сделал воинственное воззвание к подданным, и турки, по полученным сведениям, готовились перейти Дунай.

Румянцев рассчитывал открыть кампанию в начале мая. Главные силы должны были собраться к Браилову; для правого крыла генерал–поручика Репнина сборным пунктом указана Слободзея; левому крылу Каменского — Измаил; резерву под начальством Суворова — устье р. Яломицы. Салтыков оборонял Банат, верхний Дунай и Журжу.

Суворов должен был охранять Гирсово, наблюдать за Силистрией и вступить в сношение с Каменским для совокупных действий. Румянцев предоставил им самим планирование их операций, и решение вопроса — вместе им действовать или порознь. Они положили, не делая попыток ни на Варну, ни на Силистрию, постараться разбить неприятеля в поле, для чего провести общее наступление к Базарджику, а потом к Козлуджи. Румянцев одобрил план, изменив лишь некоторые подробности. Каменский должен был идти от Карасу к Базарджику, а Суворов — параллельно, прикрывая его со стороны Силистрии. Румянцев снова предоставил им действовать по усмотрению, но чтобы спорные вопросы решал Каменский, как старший. Дивизия Репнина получила приказание в случае требования Суворова идти к нему на помощь за Дунай.

Всякое дело имеет свою лицевую и оборотную сторону, и судить о нем по одной первой нельзя. В сражении при Козлуджи оборотная сторона расходится с лицевою: официальное изложение дела противоречит истине, кроме разве технических подробностей, да и то не безусловно.

Каменский выступил к Базарджику. Суворов должен был выступить туда 28 мая, но поджидая некоторые полки, тронулся лишь 30. Пошёл он по другой дороге, будто бы более удобной, которая однако же оказалась очень дурной, не уведомив Каменского об изменении маршрута. Каменский донёс Румянцеву, что Суворов неизвестно где, поступает как независимый генерал и его распоряжений не слушает. Главнокомандующий послал отыскать Суворова и заметил Каменскому, что он, Каменский, сам имеет все способы заставить Суворова повиноваться.

Каменский 2 июня занял Базарджик и 9 числа перешёл в д. Юшенли, чтобы оттуда наступать к Шумле; вскоре прибыл туда и Суворов, выступивший с ночлега в час ночи. Он тотчас же отправился с кавалерией и арнаутами на рекогносцировку, как утверждает очевидец, против воли Каменского. Ничего не зная про наступление русских, визирь вздумал сделать поиск к Гирсову, что возложил на рейс–эфенди Абдул–Разака и янычарского агу, с 40000‑м корпусом. Они выступили из Шумлы и прибыли в Козлуджи в тот день, как Каменский двинулся из Базарджика. Таким образом, 9 июня русские и турки находились рядом, сами того не подозревая. Их разделял густой лес, через который пролегала узкая дорога. Казаки и часть кавалерии Суворова углубились по ней в лес для разведок, наткнулись на турецкие разъезды, взяли в плен генерал–квартирмейстера с несколькими офицерами и ретировались. Их подкрепили, и они снова вступили в лес; следом двинулся Суворов с частью пехоты, но турецкий авангард опрокинул русскую кавалерию и внезапно, атаковал пехоту. Сам Суворов едва не попал в руки неприятеля и только благодаря быстроте своего коня, успел ускакать от гнавшегося за ним врага. Русские пострадали при этом порядочно. Албанцы, захватив довольно значительное их число, отрезали им головы и продолжали вести атаки с яростью и громкими криками. Русские отступали, положение их становилось опасным, так как турки видели уже в своих руках победу, а при таких обстоятельствах они действуют с большой смелостью и энергией.

Тут прибыли к лесу два пехотных полка бригадира князя Мочебелова, построились в каре и открыли сильный огонь. Албанцы продолжали атаковать, но не долго; затем остановились и перешли в отступление.

Заметив это, когда пороховой дым рассеялся, Суворов двинулся вперёд. Лесная дорога оказалась загромождённой брошенными турецкими обозами, волами, трупами людей. Стояла страшная жара, а войска Суворова с ночлега ничего не ели и лошади не были напоены. Турки останавливались и переходили в наступление, так что следовавшая в русском авангарде кавалерия генерала Левиса, присланная Каменским, временами должна была прибегать к защите пехоты, а пехота лишь на лужайках имела возможность несколько развёртываться. Войска были в изнеможении; многие солдаты умерли на пути от крайнего истощения сил. Так Суворов продвигался около 9 вёрст до выхода из леса. В это время разразился ливень, что несколько освежило наши истомлённые войска, а туркам послужило в ущерб, потому что их длинная и широкая одежда намокла, стала для движений тяжела и неудобна, и находившиеся в карманах патроны подмокли.

На 9-вёрстной поляне перед Козлуджи стояла на высотах турецкая армия, и были устроены батареи, которые открыли огонь. Суворов построил войска кареями в двух боевых линиях с кавалерией по флангам. Лёгкие войска следовали за неприятельским авангардом, взошли на высоты и завязали перестрелку, но были сбиты, и турки повели стремительную атаку против двигавшихся вперёд главных сил Суворова. Атака была отбита, но повторена несколько раз; туркам удавалось прорывать каре, которые поэтому расстроились, но все атаки отбили. Для их поддержки значительная часть кавалерии переведена на левый фланг и каре подкреплены пехотой с правого фланга и из второй линии. В таком порядке Суворов продолжал наступление, хотя полевая артиллерия не успела подойти, задержанная трудной лесной дорогой. На поляне находилось до 8000 наших войск; большая часть войск Каменского прибыли к полю сражения после боя.

Поляна представляла собой неровную местность, покрытую кустарником; перед фронтом турецкого лагеря тянулась лощина. Подойдя к этой лощине, Суворов выставил подоспевшие 10 полевых орудий, обстрелял лагерь и повёл атаку, с кавалериею впереди.

В турецком лагере господствовал полный хаос, результат быстрого перехода от одушевления к отчаянию. Рейс–эфенди пытался привести войска в порядок, но никто и не думал слушаться. Одни обрубали постромки у артиллерийских лошадей, чтобы добыть коней для бегства, другие с этою же целью стреляли во всадников, один выстрелил даже в самого рейс–эфенди. В разгар суматохи раздались выстрелы русской артиллерии, ядра стали ложиться в лагере. Смятение мусульман дошло до предела; брошены палатки, орудия, обоз, и все устремилось в бегство в разные стороны.

При закате солнца Суворов беспрепятственно занял турецкий лагерь. Добыча досталась войскам очень большая, вместе с трофеями, состоявшими из 29 орудий и 107 знамён. Потеря турок людьми исчисляется различно; самый умеренный счёт показывает 500 убитых и 100 пленных, но судя по упорству и продолжительности боя, истинная цифра должна быть выше. Урон русских определяется слишком в 200 человек убитых и раненых, но это следует признать также ниже действительности.

Несмотря на крайнее утомление войск, Суворов с кавалерией и частью пехоты преследовал турок до ночи. В этот трудный день он был все время на коне, часто в огне и даже в ручном бою.

В таком виде представляется дело при Козлуджи, насколько возможно добиться истины из сопоставления разных авторов с официальным донесением. Сам Суворов в своей автобиографии говорит: "ни за реляцию, ниже за донесение своё я по слабости своего здоровья не отвечаю". Резон конечно натянутый, но верно, что слава победы принадлежит Суворову. Каменский только содействовал успеху и был втянут Суворовым к второстепенному участию в деле. Суворов видимо уклонялся от зависимого положения, тем более, что недавно, в марте, был произведён в генерал–поручики, и состоял в одном чине с Каменским. Едва ли нужно доказывать, что выходки Суворова по отношению к Каменскому заслуживают осуждения. Его поведение противоречило принципам, на которых он сам строил воспитание войск и служило дурным примером для других. Дисциплина в высших рядах русской армии оставляла желать лучшего. Тому доказательством было и неоднократное неисполнение графом Салтыковым распоряжений главнокомандующего, и поведение Суворова относительно Каменского. Но такого приговора не может быть теперь, через сотню с лишком лет. Столкнулись две неподатливые натуры. Крутой, горячий до неистовства, неуступчивый Каменский обладал недюжинным умом и военным дарованием. Он не мог в глубине души не признавать превосходства Суворова, и чувствовал к нему затаённую зависть. Суворов был одарён качествами, не только не смягчающими жёсткие проявления натур в роде Каменского, но скорее их раздражающими. Столкновение должно было произойти и произошло. Но от него никто не пострадал, кроме военно–служебного принципа, а дело выиграло. Не вдаваясь в предположения, можно сказать, что Каменский не смог бы так провести дело при Козлуджи.

После победы при Козлуджи, наступление к Шумле было настоятельным шагом, особенно в виду паники, которой отдавались турки после каждого значительного поражения. К тому же, из Шумлы были высланы к Козлуджи почти все наличные силы, и визирь остался там всего с 1,000 человек. Но Каменский собрал военный совет из 6 генералов; был и Суворов. Совет постановил дать на 6 дней отдых войскам в ожидании подвоза провианта, а потом отступить на позицию между Шумлой и Силистрией, чтобы отрезать последнюю от внутренней части страны и содействовать переправившемуся через Дунай главнокомандующему.

Граф Румянцев был взбешён таким решением, что и высказал Каменскому. "Не дни да часы, а и моменты в таком положении дороги", писал он 13 июня: "недостаток пропитания не может служить извинением, ибо от вас же зависело отвратить оный".

По отношению к Суворову, постановление военного совета при Козлуджи является диссонансом. 18 лет спустя он писал: "Каменский помешал мне перенесть театр войны через Шумлу за Балканы".

Тогда же Суворов пишет записку: "Семь батальонов, 3 – 4,000 конницы были при Козлуджи, прочие вспячены Каменским 18 вёрст, — отвес списочного старшинства. Каменский помешал графу А. Суворову Рымникскому перенесть театр через Шумлу за Балканы".

Тут преувеличение: Каменский не "вспятил" войска при Козлуджи, Суворов сам ушёл от него вперёд; но и слова Суворова, и записка свидетельствуют, что у него было желание наступать после Козлуджи. Правда, желание это было нереально, ибо своих войск Суворов имел слишком мало и они были совершенно изнурены.

Каменский высказал Суворову тотчас после сражения своё негодование и призвал его к порядку. Суворов увидел ясно, что самостоятельность действий для него закрыта, Каменский на буксире за ним не пойдёт, а если бы и удалось убедить его на дальнейшие действия к Шумле и потом за Балканы, то успеха ждать нельзя, потому что руководить будет не он, Суворов, а Каменский.

Представляя реляцию о козлуджинской победе и рекомендуя наиболее отличившихся, Каменский в особенности хвалил Суворова. Но Каменский и Суворов остались на всю жизнь если не врагами, то в отношениях неприязненных. Находиться в подчинении у Каменского Суворов больше не мог и вскоре уехал в Букарест.

Главнокомандующий принял его сурово и потребовал объяснения — как он решился оставить свой пост почти в виду неприятеля. Что отвечал Суворов — неизвестно. Нелады его с Каменским побудили Румянцева дать ему назначение к графу Салтыкову, "во избежание излишнего в переездах труда". Однако в тот же день, 30 июня, Румянцев сообщил Салтыкову, что Суворову дозволено, по его прошению, ехать для лечения в Россию. Суворов впрочем не уехал и оставался в Молдавии до вызова его для действий против Пугачёва.

Сражение при Козлуджи вконец сломило нравственные силы турок и отняло у визиря надежду на успешный исход войны. Лучшие турецкие крепости были блокированы, сообщения между ними и внутреннею страною прерваны; Шумле грозил штурм; небольшой русский отряд проник за Балканы. Начались мирные переговоры. Румянцев повёл их с большим искусством, и 10 июля 1774 заключён в Кучук–Кайнарджи мир. Русские добились независимости Крыма, уступки Кинбурна, Азова, Керчи и Еникале, свободного плавания по Чёрному морю. Турки обязались заплатить 4 1/2 миллиона рублей. Тяжелы были мирные условия для Турции, но могли быть ещё тяжелее, если бы сама Россия не нуждалась в мире.

Так кончилась эта война, названная современниками Румянцевскою. Она тянулась долго, но тому были многие причины: политические осложнения, оттягивавшие наши силы от Турции; затруднения в продовольствии войск за Дунаем; временами излишняя осторожность главнокомандующего и некоторых его генералов, исполнявших наполовину или вовсе не исполнявших его распоряжений. Войска были в огромном некомплекте, комплектовались медленно и не вполне; нуждались в необходимейших предметах снаряжения, которые почти постоянно запаздывали; движения войск затруднялись многочисленными обозами, составлявшими для армии истинную обузу. Русские таскали за собой рогатки, которыми в прежнее время отгораживались от бешеных атак турок, заранее обрекая себя на пассивный образ действий. Румянцев отменил рогатки, и хотя сами войска их терпеть не могли, но сила привычки брала своё, и рогатки совсем исчезли из русской армии лишь в следующую Турецкую войну. Русские так же, как и западные европейцы, действовали против турок в огромных каре; Румянцев уменьшил их величину и тем сделал армию поворотливее и подвижнее.

Суворов в некоторых отношениях пошёл ещё дальше Румянцева. Будучи тут новичком, он старался ставить подчинённые ему войска на Суворовскую ногу, применяя к ним основные положения своего "суздальского учреждения". Он употребляет в бою колонны с дистанциями, чтобы за головной частью всегда находился резерв; резерв у него везде играет важную роль. Мы видим употребление стрелков, в виде особых небольших отделений, которым указываются места при колоннах линейной пехоты. Каре он принял сразу, как лучший способ построения против турок, но размеры Румянцевских каре уменьшил, строя их даже из рот. Многие тактические приёмы Суворова сделались потом правилом для всей Европы, хотя заимствовали не у него, а у французов, выработавших собственную тактику во время войн революции. Его тактика в Турции, как и в Польше, была тактикой обстоятельств, и буквоеды военного дела говорили, что Суворов тактики не знает, а ему служит одно счастье. А он посмеивался, поджидая событий.