Генералиссимус князь Суворов

20. Суворов и его дочь. 1784–1795.

Расставшись с женой в 1784, Суворов поместил 9-летнюю дочь в Петербурге, в надёжные руки Софьи Ивановны де Лафон, начальницы Смольного монастыря. Началась его переписка с любимой Наташей, но первые письма не сохранились. Потом он был в Петербурге, и лишь в конце 1786 разлучился с ней на долгий срок. К 1787 относится начало дошедшей до нас переписки Суворова с Суворочкой, переписки, так хорошо очерчивающей отца и сделавшей дочь известностью.

Суворов постоянно делился с дочерью известиями о победах, беседовал с ней и о других предметах, подделываясь, даже слишком, к уровню ребяческого понимания Наташи. В своих недлинных письмах он любил рассыпать нравоучительные сентенции и разного рода наставления. О жене, Наташиной матери, не упоминал никогда. После кинбурнской победы, оправившись от ран, он пишет: "Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку, Софью Ивановну, или она тебе выдерет уши да посадит за сухарик с водицей…… У нас драки были сильнее, нежели вы дерётесь за волосы; а как вправду потанцовали, — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили; насилу часов через восемь отпустили с театра в камеру… Как же весело на Чёрном море, на лимане: везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, осетры — пропасть!" В следующем письме читаем: "Милая моя Суворочка, письмо твоё получил, ты меня так утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто–то тебя, мой друг, учит такому красному слогу… Куда бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как–то ты растёшь? Как увидимся, не забудь мне рассказать какую–нибудь приятную историю о твоих великих мужах древности. Поклонись от меня сестрицам (монастыркам); Божие благословение с тобою". К исторической теме, которую как видно затрагивала Суворочка, писавшая вообще складно (несомненно под диктовку), Суворов возвращается и в следующих письмах. "Рад я с тобою говорить о старых и новых героях; лишь научи меня, чтоб я им последовал. Ай–да Суворочка, здравствуй душа моя в белом платье (в старшем классе), носи на здоровье, рости велика. Уж теперь–то, Наташа, какой у них (турок) по ночам вой: собачки воют волками, коровы охают, волки блеют, козы ревут… Они так около нас, очень много, на таких превеликих лодках, шесты большие к облакам, полотны на них на версту. На иной лодке их больше, чем у вас во всем Смольном мух — красненькие, зелёненькие, синенькие, серенькие; ружья у них такие большие, как камера, где ты спишь с сестрицами". Продолжая угощать свою Суворочку или сестрицу, как он её называл, подобными детскими описаниями, в 1788 году ей сообщает: "В Ильин и на другой день мы были в refectoire с турками; ай–да ох, как же мы подчивались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины; у нас были такие длинные булавки да ножницы кривые и прямые, рука не попадайся, тотчас отрежут, хоть и голову… Кончилось иллюминацией, фейерверком… Турки ушли ой далеко, Богу молиться по своему; больше нет ничего. Прости душа моя, Христос Спаситель с тобою".

Суворов продолжал переписку с дочерью всю вторую Турецкую войну, то по–русски, то по–французски, изредка писал и по–немецки. Он рекомендует ей любить С И. де Лафон как мать, напоминает правила нравственности, долг послушания, благочестие; не вдаваясь в подробности, пишет про результаты побед, высчитывая добытые трофеи, урон неприятеля, свои потери. Посылая ей письмо с поля сражения при Рымнике, он начинает его так: "В этот самый день победил я Огинского". Иногда в незамысловатых посланиях его к дочери проскакивают мелкие блики, освещающие исторически описываемый предмет. Письма его к Суворочке приобретают известность в Петербурге, их иногда цитирует сама Императрица. После рымникской победы пожалованный в графы и русской, и Священной Римской империи, Суворов с гордостью начинает своё письмо словами: "comtesse de deux empires", говорит, что чуть не умер от радости, будучи осыпан милостями Императрицы — "Скажи Софье Ивановне и сестрицам, у меня горячка в мозгу, да кто и выдержит!… Вот каков твой папенька за доброе сердце". Но настоящим перлом этих писем следует признать горячее, нежное чувство отца к дочери, которое сквозит в каждой строке и прорывается в безыскусственных, трогательных выражениях. "Мне очень тошно, я уж от тебя и не помню когда писем не видал. Мне теперь досуг, я бы их читать стал. Знаешь, что ты мне мила; полетел бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куды право какая, ещё тебя ждать 16 месяцев". Через месяц пишет: "Бог даст, как пройдёт 15 месяцев, то ты поедешь домой, а мне будет очень весело. Через год я буду эти дни по арифметике считать… Дела наши приостановились, иначе я не читал бы твоих писем, ибо они бы мне помешали, ради моей нежности к тебе".

После недружелюбного объяснения с Потёмкиным в Яссах Суворов приехал в Петербург незадолго до выпуска дочери из Смольного монастыря. Это время было тяжёлым вследствие несбывшихся надежд, и даже такое радостное событие, как окончание дочерью курса не на много умерило горечь его положения. С другой стороны оно породило новые тревоги. Выпущенная из института 3 марта и пожалованная впоследствии во фрейлины, дочь Суворова была помещена сначала во дворце, около Императрицы. Этот знак особой милости и внимания Екатерины к её знаменитому полководцу, произвёл на него не то действие, на которое рассчитывали. Под разными предлогами, которые сводились к желанию отца видеть около себя дочь после давней разлуки, Наташа через некоторое время перешла в родительский дом. Государыня конечно не стала настаивать на своём, уступила, но этот поступок Суворова не мог не затронуть её щекотливость, тем более, что задевал вообще придворные круги, выказывая к ним пренебрежение. За соответственными внушениями не стало дело, и многочисленные недоброжелатели Суворова постарались придать его поступку самое невыгодное освещение.

Что же заставило Суворова поступать так нерасчётливо и бестактно? Сильная антипатия ко всему придворному, разжигаемая опасениями на счёт дочери. По натуре Суворов не был придворным, и в последствии говорил, что в домашней жизни бывал ранен гораздо больше, чем на войне, а при дворе ещё чаще, чем дома. Не избегая двора из честолюбия, но не находя ничего с ним общего, он вооружился сарказмом и сатирою и щедро расплачивался ими за наносимые ему удары, нимало не скрывая антипатии к своим зложелателям и их среде.

Жизнеописания Суворова полны его выходками против двора и придворных, из числа которых конечно многие созданы современной молвой и сочинены впоследствии. Его саркастическое антипридворное настроение особенно развилось в последние 10 лет жизни. Перед производством в генерал–аншефы, он однажды стал почтительно раскланиваться с дворцовым истопником, и когда ему заметили, что это служитель низшего разряда, Суворов отвечал, что будучи новичком при дворе, считает полезным приобрести себе на всякий случай благоприятелей, и что сегодняшний истопник может быть завтра Бог знает чем. Он называл придворных угодников "антишамбристами", говорил, что генералы бывают двух категорий: одни генералами родятся, другие делаются. Первые — в пороховом дыму на полях сражений, последние — на паркете перед кабинетом, в качестве полотёров. "А мундир на тех и других одинаковый".

Из двух его племянников, князей Горчаковых, старший, Алексей, был военным, пройдя под руководством дяди практическую школу; младший, Андрей, поступил на придворную службу камер–юнкером. Князь Горчаков–отец так описывает сыну Андрею впечатление, произведённое этим известием на Суворова. "Он начал рассказывать, как Алёшу учил казаком, солдатом, капралом, сержантом, офицером в пехотном и кавалерийском полку и егерском батальоне служить, и похвалял, что он скоро понял и прошёл все должности с усердием, и так–де теперь сам командует с похвалою. А потом, о тебе не упоминая ни слова, рассказывал критики о придворных, вход, походки, поклоны, речи льстивые, улыбки безмолвные, взгляды надменности, умствования и прочее… Из сего ясно, что ему неблагоугодно, и потому он о тебе ко мне ни слова не писал". Про генералов, вращающихся при дворе, Суворов говорил, что для них военное дарование есть талант побочный.

"Для двора потребны три качества — смелость, гибкость и вероломство", говорил он Хвостову.

Тогдашние придворные не могли похвастать строгими нравами в жизни и во взаимных отношениях полов. Суворов был в этом безукоризненных правил. Легко понять, как строги были его взгляды к дочери, которая оставила монастырь 16 лет от роду. Хотя она не блистала ни красотой, ни умом, ни другими видными качествами, это было яснее посторонним, чем отцу. Он называл двор Цитерою и опасался распущенности нравов Потёмкина. Сначала он думал отправить дочь в Москву, к своей сестре княгине Горчаковой, но потом передумал, не желая с Наташею расстаться или избегая жены, там же проживавшей, или же опасаясь поступить слишком резко против воли Государыни. Он выписал в Петербург другую свою сестру, Олешеву, и поместил её с Наташей в своём доме. Потом в августе попечительство перешло к Хвостову, мужу Наташиной кузины, Аграфены Ивановны, а надзор в качестве гувернёра по указанию Хвостова ещё раньше был поручен женатому подполковнику Петру Григорьевичу Корицкому, давнему сослуживцу и подчинённому Суворова, которого он не раз употреблял по своим частным делам. Олешева оставалась тут же довольно долгое время.

Когда он выехал в Финляндию, отстранить Наташу от двора стало невозможно; всякие к тому резоны представлялись странными и даже оскорбительными. Суворову писал об этом Сакен, сослуживец его во вторую Турецкую войну, говоря, что надо поступать с осторожностью и непременно представить дочь ко двору в тот день, как Государыня вернётся в конце лета в Петербург. Убеждая Суворова в невозможности иного решения, Сакен успокаивал его тем, что главная причина опасений не существует, что Потёмкин уехал в армию. Не боясь навлечь на себя гнев Суворова за советы, Сакен указывает ему между прочим, что графиня Наталья Александровна не так удобно помещена: дом, где она живёт, отличается величайшей нечистотой и проч. Суворов действительно был недоволен некоторыми из указаний Сакена, назвал его в письме к Хвостову прозвищем "дипломат", но должен был последовать его совету хоть отчасти, тем более, что и Хвостов настаивал на том же.

Он приказал Хвостову всех вразумлять, что Наташа ещё дитя и года 2–3 не будет ничьей невестой. Во–вторых, изложил целую систему надзора, не зная меры в подозрениях и опасениях. Он говорит, что придётся отдать дочь баронессе Мальтиц (гофмейстерине) "без шуму, как казнили в Бастилии"; советует стеречься такой–то дамы, сын которой лазил через потолок к горничной Маше; опасаться "просвещения" другой; третья по слухам способна "заповедным товаром промышлять"; не велит верить "ни Грациям, ни Меркуриям". Истопника Суворов приказывает посадить на пенсию, камер–лакея задарить, другому дать двойное жалованье; горничной Маше тоже, коли не подозрительна, иначе заменить её другою, сообщив кем именно; девушек баронессы Мальтиц одарить. Корицкому тоже нельзя доверять: "Я вас об этом предупреждал, но вы сами настояли. Он непостижимого леноумия и дальше четырёх стен постигнуть не в состоянии". Со сжимающимся сердцем приказывает Суворов готовить Наташу к дежурству, к балам, к спектаклям в эрмитаже: "бедная Наташа, не обольстись утехами!" Хвостова он просит найти в баронессе Мальтиц слабую сторону, на которую и действовать. "Для любопытства ничем из Жан–Жака не просвещать, на всякий соблазн иметь бдительное око. Из любомудрия и морали просветите благовременно в тленной заразе суёт, гиблющих нравы и благосостояние". Никого из молодёжи ей у себя не принимать, кто подойдёт к руке, — полтора шага назад. Проводить время в благочестии и благонравии, отчуждаясь от людского шума и суеты, занимаясь чтением, рукоделием, играть, бегать, резвиться.

Вследствие обычной бережливости и по ненависти к роскоши и её растлевающему влиянию Суворов определил на содержание дочери немного, 600 руб. в год, да на подарки ей к праздникам 400. Впрочем, он не держался педантически этой мерки, ибо встречаются по счетам большие расходы; на одну карету было истрачено 1,000 руб., на платье подарено 300 руб., на шаль назначено 100 руб.

Суворов наставлял дочь, напутствуя собственным примером: "Будь непререкаемо верна великой Монархине. Я её солдат, я умираю за отечество; чем выше возводит меня её милость, тем слаще мне пожертвовать собою для неё. Смелым шагом приближаюсь я к могиле, совесть моя не запятнана, мне 60 лет, тело моё изувечено ранами, и Бог оставляет меня жить для блага государства". "Помни, что дозволение свободно обращаться с собою, порождает пренебрежение; берегись этого. Приучайся к естественной вежливости, избегай людей, любящих блистать остроумием: по большей части это люди извращённых нравов. Будь сурова с мужчинами и говори с ними немного, а когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на похвалы их скромным молчанием… Когда будешь в придворных собраниях, и если случится, что тебя обступят старики, показывай вид, что хочешь поцеловать у них руку, но своей не давай".

В Финляндии он продолжал беседы с дочерью, как прежде, с гиперболами и детскими сравнениями, но оттенок серьёзности проглядывает больше. 7 сентября он шлёт письмо: "Сего числа в темнейшую ночь выступил я к Рымнику, отчего и ты, Наташа, Рымникская. Я весьма благодарствую, что ты твоему бедному офицеру отдала для гостинца; ежели и после будешь так думать и делать, то Бог станет тебе давать два гостинца". Нежность отца не слабеет. Едва приехав в Финляндию, он уже пишет, что соскучился, о месяц за год тянется, и спрашивает Хвостова, сколько у неё прибавилось роста. Письма испещрены такими задушевными выражениями: "Помни меня, как я тебя помню; я везде буду тебя за глаза целовать; как будто моё сердце я у тебя покинул; смерть моя для отечества, жизнь моя для Наташи".

Дочь писала часто, но очень понемногу, обычно приписками на письмах Хвостова. Прежних писем, какие посылались из Смольного, почти не видать: новое доказательство, что они писались с помощью других лиц. Тема писем по–прежнему узкая, с малыми изменениями повторяется фраза: "Милостивый государь батюшка, я слава Богу здорова, целую ваши ручки и остаюсь ваша послушнейшая дочь Г. Н. С. P." Иногда прибавляет о посылке апельсинов, бергамот, кошелька или рисунка своей работы, или же говорит о получении от отца рябиновой пастилы, мамуры и проч. Отец обыкновенно надписывал: "Благодарствую, Христос с тобою", или что–нибудь подобное; против понравившейся дочери рябиновой пастилы написал: "Берегись, Наташа, брюхо заболит". На тех же письмах встречается приписка Анны Васильевны Олешевой. Она благодарит за присылку чего–нибудь, или сама посылает, называет Суворова "батюшка–братец, Александр Васильевич", желает здоровья, целует ручки и остаётся покорною и благодарною сестрой. Суворов обыкновенно надписывал: "благодарствую"; против целования ручек прибавлял: "и я тоже твои"; раз тут же приписал: "по секрету".

Постоянные заботы о дочери, вечная тревога утомили Суворова и натолкнули на мысль о женихе, хотя он сам назначил Хвостову 2–3 года, раньше которых Наташа не выйдет замуж. Сознавая свою старость и возможность близкого конца, он в феврале 1792 составил и подписал духовное завещание, которым отказал дочери все благоприобретённые имения с 834 душ мужского пола, а из денег что на лицо останется. Если графиня Наталья Александровна выйдет замуж при жизни отца, ей предоставляется право получить все завещанные деревни и деньги и вступить во владение без всякого со стороны отца прекословия. Эти 834 души (а если считать оба пола то свыше 1,500) составляли в то время 20–25% его состояния. Денег у него на лицо не было никогда, кроме небольшой суммы на прожиток, потому что все они уходили в основном на покупку земель и населённых имений.

Прежде чем Суворов решил пристроить дочь, появились женихи. Первым был сын графа Н. И. Салтыкова, управлявшего военным департаментом, когда Наталье не исполнилось и 16 лет. По положению графа Николая Ивановича, жених был подходящий, и союз этот представлял для честолюбивого Суворова большие служебные выгоды, но в его расчёты это не входило. Он считал, что свойство с Салтыковым связало бы его. Кроме того, жених был слишком молод и неказист. Суворов называет его то слепым, то кривым, говорит, что не желает "вязать себе на шею мальчика для воспитания"; пеняет Хвостову, что первые подходы к сватовству не были сразу отклонены. Графу Салтыкову–отцу Суворов ответил, что не думает о женихах, потому что замуж выходить ей ещё рано. Однако отказ не прекратил попыток. Суворов был три раза бомбардирован "жалуемым Наташе подслепым женихом". Такой исход повлиял на отношения Суворова и Салтыкова. Если припомним, какие неприятности перенёс Суворов за время службы в Финляндии, то станут понятны слова его, что не состоявшемуся сватовству он обязан "тьмою и положением своим", и что граф Салтыков "за кривого жениха топчет достоинство титлов и старшинства", хотя, зная характер Суворова, это надо признать преувеличением.

В следующем 1792 молодой князь Сергей Николаевич Долгоруков "по склонности к военной науке" захотел осмотреть финские крепости и укрепления и явился к Суворову. Он был принят ласково, объехал границу, перед возвращением в Петербург был несколько раз у Суворова, начинал было комплименты графине Наталье Александровне, но это принято холодно. Суворову он понравился, но Хвостов пишет ему, что жених и его родня конечно радёхоньки, но графине он не пара и к тому же беден. Кончая словами, что не дерзость, а усердие руководит его замечаниями, Хвостов втирает в своё письмо, как бы мимоходом, замечание, что искатель приходится правнучатым племянником графу Н. П. Салтыкову.

Суворов не знал про это родство, нашёл, что Хвостов судит благоразумно и согласился "дать времени играть". Но затем Хвостов получает новое письмо, где приводятся доводы в пользу Долгорукова. Суворов говорит, что эти Долгоруковы с другими "не очень смежны", что "мать его из Строгоновых, а сии все не горды, семейство это хороших нравов." "Наташу пора с рук, выдать замуж, не глотать звезды, довольно ей кн. С. Н. Долгорукова: не богат — не мот, молод — чиновен, ряб — благонравен; что ж ещё, скажите. Мне он кажется лучше других; сродники не мешают, бедности пособлю службою, поелику здравствую; благоприобретённое уже ей отделено… Сам я и без того сыт". Он прилагает к письму записку: "Князь Сергий Николаевич, моя Наташа ваша невеста, коли вы хотите, матушка ж ваша и Нестор вас благословят. Нет, — довольно сего слова; да, — покажите после их письма для скорых мероположений. Sapienti sat".

Хвостов при своём мнении: "Графиня не может быть вам бременем и препоною… большое бремя, сохрани Боже, её несчастие. Я доказал вам, что он низок жених; сверх того — не моё правило чернить никого — извольте узнать его поведение, благонравие; вера к Богу — первейшее всего — знает ли он её?" Суворов пометил сбоку: "Что ж за чорт он или чертёнок". Этим кончилась переписка, а с нею видимо и само дело. Год спустя, трактуя с Хвостовых о других женихах, Суворов сказал о князе Долгорукове, что пороком его, разрушившим дело, были не рябины или ветроверие, а свойство с нежелаемыми людьми.

Был ещё намёк на нового претендента в конце 1791. В одном из писем Суворова значилось: "Дивитесь мечте: царевич Мариамн Грузинский жених Н. (очень тайно); Курис мне сказывал, что он в Петербурге". Суворов прибавляет, что царевич "благонравен, но недостаток один — они дики". Потом он снова упоминает вскользь про царевича, опровергая мнение Хвостова, но этим все кончается.

По перемещении Суворова в конце 1792 из Финляндии на юг, дочь его продолжала жить у Хвостова. Она являлась ко двору, но не часто, посещая только балы, спектакли и проч. Императрица была к ней милостива и пожаловала ей свой вензель. Заметной при дворе графиня Наталья не была, что впрочем соответствовало взглядам отца: "Наташе недостаёт светского, то научит муж по своему вкусу".

Он начал чувствовать себя связанным; был трудно решиться на смелые шаги, вроде отставки или заграничной службы, на все то, что он называл переходом через Рубикон: "Наташа правит моею судьбою. Скорее замуж, дотоле левая моя сторона вскрыта". Правда, доверие Хвостову было так велико, что он оставлял дочь без опасений. В Херсоне он до того озабочен будущим Наташи, что решил написать Зубову: "Милое дитя мешает службе, я ж на 64 году". Другой раз он сообщает, что решил выдать её замуж в 20 лет: "Я ей отец, желаю её при моей жизни пристроить. По службе заниматься мне недосуг; не юную невесту Рабнер играет в лотерею".

Проживая у Хвостова, она и ему служила обузой, что видно из его переписки с Курисом. Радетельный племянник, хотя этого дяде не высказывал, но был недоволен служебным положением и отсутствием продвижения и как бы намекал, что услуга требует услуги. Недовольство Хвостов показал Суворову ещё в Финляндии, собираясь выйти в отставку. В последнюю войну с Польшей, из Петербурга высылали армейских офицеров к своим полкам. Обер–полицмейстер прислал повестку и Хвостову. Тот послал Суворову прошение об увольнении от службы, но Суворов прошения не принял, приказал Хвостову перечислиться в войска на юг, под его начало и не слушать подстрекательств жены. Суворов написал Зубову о переводе Хвостова, с оставлением его при Наташе до её замужества; просил всесильного фаворита "воздвигнуть" пожилого Хвостова, которого "судьба осадила против сверстников"; заодно просил и о переводе племянника, Олешева, в гвардию. Курис писал Хвостову, что старался внушить Суворову о справедливости его претензий но ему за это досталось, с внушением, что он, Суворов, никогда племянника не оставит, но надо ждать времени.

Замужество Натальи сделалось для отца в Херсоне основной темой для писем и разговоров с близкими. Навёртывались новые женихи. Первое место меж ними занимал молодой полковник граф Эльмпт. Суворов познакомился с ним в марте 1793 и тогда же писал Хвостову: "Дмитрий Иванович, не сей ли наш судебный (назначенный судьбою)? Коли старики (родители) своенравны, то отец его разве в пункте благородного почтения и послушания, мать добродушна и по экономии скупа. Тем они богатее, кроме германского владения. Юноша тихого портрета, больше со скрытными достоинствами и воспитанием; лица и обращения не противного, в службе беспорочен и по полку без порицания; в немецкой земле лучше нашего князя, в России полковник, деревни под Ригой и деньги. Вера — он христианин, не мешает иной вере, и дети христиане. Далее по сему мне судить не можно, при сестрице вы". Эльмпта рекомендовал П. П. Турчанинов, женатый на его сестре; Суворов написал Турчанинову, что он не прочь, да и домашние его того же мнения, только жаль, что у молодого человека рука не здорова, и он плохо ею владеет. Суворов пригласил Эльмпта к себе погостить. Обнаружилось, что больная рука его после дуэли, из–за которой он должен был выехать из Петербурга. Но это не повредило ему в мнении Суворова, он продолжал гостить и нравился все больше.

Летом 1793 представился ещё князь А. Трубецкой, 21 года от роду, единственный сын отставного генерал–поручика, владельца 7,000 душ. Суворов говорит, что он "собою хорош, порядочных поступков и воспитания, премьер–майор; он очень мне показался и лучший жених". То же написал Хвостову и Курис, называя Трубецкого молодцом и отдавая ему предпочтение пред Эльмптом. Но это розовое освещение скоро изменилось. Через два месяца Суворов писал: "Князь А. Трубецкой пьёт, его отец пьёт и в долгах, родня строптивая, но паче мать его родная — тётка Наташе двоюродная". Дело прервалось, и Суворов был доволен, что "с ним ни малой пропозиции не было, лишь на воздухе". "Граф Эльмпт мне лучший, я его не упускаю и вам тож; судебный он". Молодой Эльмпт, видя, что его первые шаги приняты благосклонно, написал отцу, в Ригу. Генерал–аншеф граф Эльмпт пишет Суворову по–французски весьма любезное письмо. Он даёт сыну дозволение на брак с дочерью Суворова и выражает искреннее удовольствие по случаю сделанного им выбора. Все свидетельствует в пользу такого решения, вместе с обоюдным сочувствием двух молодых сердец. Радость его увеличивается тем, что он делается родственником старого друга (они были знакомы давно), который своими блестящими качествами приобрёл бессмертную репутацию и уважение всей Европы.

Дело зашло далеко, но тут Хвостов, обойдённый ли Турчаниновым, или признавший вместе с женой затеянное дело выгодным, стал выдвигать препятствия. Он поступал так, потому что желал добра Суворову, и поэтому подыскивал для его дочери наиболее выгодную партию. Не подлежит сомнению, что вместе с тем работал и на себя. Он начал с того, что указал Суворову на довольно большую семью Эльмпта; Суворов нашёл, что это ничему не мешает. Он выставил на вид больную руку жениха; Суворов сказал, что "слаборукий не кривой". Он указал более выгодного кандидата, князя Щербатова. Суворов отвечал: "Князь Щербатов должен быть богат, да и только; взрачность не мудрая, но паче непостоянен и ветрен, чего последнего отнюдь в Эльмпте не примечается, и никакой охулки я здесь на него не слыхал". Написано было старику Эльмпту и Турчанинову. Турчанинов дал совет испросить соизволение Императрицы, "яко матери и вашей и её", что совершенно необходимо по существующим правилам. Эльмпт–отец поблагодарил Суворова за доброту к сыну и за согласие на союз детей, удостоверяя, что ему очень лестно породниться с "русским Тюренем". Молодой Эльмпт поехал в Петербург; свадьба получила огласку, и в свете стали говорить о ней как о деле решённом. Но Суворов не мог отлучиться с места службы и лично все покончить.

Потянулась бесконечная переписка с Хвостовым. Напрасно Суворов в досаде спрашивал у него: "скажите мне хоть наугад, кто ваш жених первой черты?" Есть основание думать, что невеста не была расположена к избранному отцом жениху и это побуждало Хвостова затягивать дело, хотя не ясно, было ли нерасположение невесты самостоятельное или внушённое Хвостовым. Послушание отцу было одним из её свойств, и потому последнее возможно, тем более, что жена Хвостова, недовольная молодостью жениха, возмущалась сверх того его неправославием и все это конечно внушала дочери Суворова. Как ни склонён был Суворов следовать указаниям Хвостова, но в настоящем случае не отступался от своего взгляда и начал терять терпение. В апреле 1794 он пишет: "С осени выдавайте Наташу за Эльмпта; где же лучший жених? Лучший — Чернышев, но там гнездо сибаритово, где душевного спокойствия нет. Эльмпта жена живёт (т. е. будет жить) с мужем от родителей (его) далеко; он спокоен, не роскошен и не забияка; больше застенчив по строгому воспитанию, но умён и достоин; только по наружности стоит иногда фертом по немецкому". Он обращается к жене Хвостова: "Груша не дури, вера его христианская; Наташа и я уже из протекции фамильной выжили; года его зрело–молодые, не ветрогонные". В середине лета Суворов снова подтверждает свою волю: "Граф Филипп Иванович Эльмпт лучший жених Наташе; я в нем никаких пороков не нахожу, сколько ни стараюсь, и ещё (будет) верный муж. Как ни балансируйте, затеи Груши уничтожьте, вообще всем семейством приуготовляйте Наташу к браку… Эльмпт поедет на зиму в Петербург". Затем через два дня опять письмо, категоричнее прежнего: "В настоящую осень отправится граф Ф. И. Эльмпт в Петербург; моя дочь его невеста, я ей отец, он ей жених; подготовляйте брак". Несколько спустя Суворов посылает письма по этому предмету к дочери, к Турчанинову и к графу Платону Зубову. Последнему он пишет: "Принимаю смелость поручить в вашу милость полковника Эльмпта, избранного мною в женихи моей дочери".

Наталья Александровна отвечала, что "она без отрицания исполнит волю отца купно с волею Императрицы", т. е. дала согласие не безусловное, так как волю Государыни ещё не знала. Граф Зубов написал в своём ответе, что Екатерине может показаться необычайным и даже неприличным, что дочь знаменитого русского полководца, слывущего столь привязанным к вере и отечеству, — дочь, отличённая именем (вензелем) и покровительством Государыни, выдаётся за иностранного иноверца. Графиня молода; она найдёт себе партию более подходящую. В заключение Зубов просит Суворова верить, что излагая эти мысли, он руководится единственно чувством доброжелательства.

Зубов писал это письмо конечно с ведома Императрицы, до того оно категорично, если не по форме, то по смыслу. Дальнейшей переписки по этому предмету не найдено, да её вероятно и не было; сватовство графа Эльмпта кончилось.

Едва ли причиной расторгнутого сватовства было его протестантское исповедание. Екатерина, хотя к старости и изменилась к худшему, но такой узостью взглядов всё–таки не отличалась. Генерал–аншеф граф Эльмпт был человек благородного характера, честных взглядов и правил, но чрезвычайно заносчив, самолюбив и горяч, и отличался злым и острым языком, который не умел и не хотел сдерживать. Екатерина Эльмпта недолюбливала. Но этой причины всё–таки недостаточно, чтобы расторгнуть решённый родителями и оглашённый брак. Настоящую причину надо искать в связи со следующим женихом, а затем и мужем дочери Суворова — графом Николаем Зубовым. Дело сложилось после выступления Суворова в польский поход и послужило естественным поводом к отказу графу Эльмпту.

Мысль об этом браке навеяна извне, вероятно с ведома Императрицы. Она пишет к Гримму в апреле 1795: "Суворов пригласил к себе Николая Зубова и сказал ему: "Вы человек порядочный и честный; сделайте мне удовольствие, женитесь на моей дочери. Зубов согласился". Екатерина в своих письмах к Гримму увлекается остроумием, шутливостью и пикантностью сообщаемых слухов. Суворов не мог сделать подобного предложения Н. Зубову потому что увиделся с ним только через несколько месяцев после свадьбы. В этом деле Государыня не была безучастным зрителем; недаром она прибавляет Гримму, что лучшей пары, как Зубов и Суворова, не видывала.

Граф Николай Зубов, человек ординарный, был попроще своих братьев, особенно Платона. Суворову он был известен ещё когда брат его, Платон, не вошёл ещё в фавор. Н. Зубов нёс службу добросовестно и усердно.

Как именно все произошло, мы не знаем. Суворов был занят войной с Польшей, а потом умиротворением края, и у него хватало времени лишь на деловую переписку, и последующее время до свадьбы, освещено недостаточно.

В приданое, Суворов назначил дочери кое–что из своих брильянтовых вещей, денег же, надо думать не давал или дал мало. Переговоры о приданом велись через Хвостова, так как и он и жених находились в Петербурге, а Суворов в Варшаве. Дело шло порядочно и прилично, но Н. Зубов дал понять, что недвижимость за невестой слишком скромна и что это легко устранить, прибегнув к милости и щедротам Императрицы. Суворов отказался наотрез, написав Хвостову, что этого "общего правила" он никогда не держался; что Наташе 1500 душ довольно, а если мало, то для него, Суворова, легче добавить, когда удастся приобрести новые имения. Но попытки возобновлялись, и Курис по его поручению написал Хвостову, что пожалование в воле монаршей, а выпрашивать он решительно не согласен, и никогда этого не делал. Суворов мог бы указать будущему зятю другой путь: обращение к Государыне через его брата, графа Платона. Но Платон Зубов не любил утруждать Императрицу просьбами за других, даже за родных братьев. Впрочем, эти переговоры не были торгом, вымогательством или непременным условием.

В пятницу, на масляной 1795, совершилось торжественное обручение в Таврическом дворце. Суворов писал: "Благословение Божие Наташе и здравие с графом Николаем Александровичем; ай–да, куда как мне это утешно". 29 апреля, в отсутствие Суворова, все ещё находившегося в Варшаве, они были обвенчаны.