Жребий изгоев

4. Троянья земля . Тьмуторокань. Лето 1064 года, червень

Жарило солнце.

Солнечные блики дробно и мелко ломались на волнах. Тёмно-синее Русское море лениво катило барашки к берегу, равнодушно плескало на песок. Вдоль берега телешом бегали мальчишки, ловили крабов, звонко перекликались. И так непривычно для этих мест звучали их русские крики. Глеб Святославич усмехнулся, словно говоря невесть кому – ан нет, дорогие! Сейчас здесь, на берегах Русского моря, вновь наша, русская воля! Тьмуторокань в русской воле уже лет сто!

Молодой – и двадцати лет ещё не минуло – тьмутороканский князь перевёл взгляд на север. Там, за узким заливчиком, лежали развалины древнего греческого города. Как там греки его зовут? Фанагория? Подымались полуразрушенные стены, можно было различить каменную кладку, косо сломанные клыки гранёных столпов и колонн. Отсюда русичи брали камень на городские постройки.

А под ногами князя лежал иной город. Русский – и не русский вместе с тем. Русские рубленые избы (по пальцам пересчитать их!) тонули средь садов вперемешку со здешними каменными домами, кривая улочка, мощёная булыгой, ныряла в проём в рубленой воротной веже, тесовые кровли высились над отлогим песчаным берегом и каменистыми обрывами.

Когда-то здесь был греческий городок Таматарха[1]. Боспорское царство. Скифы, готы. Фанагорию разрушили гунны, а Таматарха устояла – а то и не хотели гунны её зорить. После гуннов долгое время вольным городом побыть не удалось – пришли греки, потом – козары, потом – русь. И сто лет тому князь Святослав Игоревич окончательно закрепил город в русских руках.

Тьмуторокань. Сказка солнечного полдня, новая столица приморской руси.

По морю от Корчева, наискось распарывая волны, к вымолу бежали пять тяжело гружёных лодей. Князь косо глянул. Что-то не нравилось. Что-то было не так. Понять бы ещё – что.

Мешало солнце, щедро бьющее в глаза с воды.

Передовая лодья глухо и сильно ударилась о вымол, стукнули багры, и тут же на брёвна вымола густо, горохом посыпались люди. Сверкнули на солнце нагие клинки, мелькнула там и сям рогатина, кольчуга, а там уже и щиты волокли.

Вои!

Завопил на веже дозорный – поздно! Прозевали! Волыняне – а Глеб не сомневался, что это были именно они, была весть с Волыни и из Чернигова была! – уже затопили вымолы, ринули в гору, к воротам. Заполошно бил колокол, князь торопливо бежал с заборола, путаясь в корзне, во дворе терема что-то орали визгливым басом, звенело оружие, топотали копыта – дружинные вои спохватились, наконец.

Но было уже поздно, поздно, поздно…

А с другой стороны, от степи в ворота уже вливалась волынская конница. Конных было немного, сотни три, не более. Как и пеших, тех, которые на лодьях. Ну сколько там народу в пяти лодьях прибежит – две сотни, три?

Но этого хватило.

Городовые вои растерялись. Волыняне напали внезапно, и неведомо было, на чью сторону станут тьмутороканские бояре. Не столь властные и богатые, как новогородские, киевские или черниговские, но со своими желаниями и стремлениями. Городовые вои, те, кто сумел за оружие схватиться, ждали их слова.

А слова-то и не было.

Не зря, ох не зря доносили Глебу летом про пересылки меж Ростиславом и тьмутороканскими боярами! Да вот только имён не назвали, всё так слухами и обошлось.

Князь Глеб понял, что вот сейчас он потеряет всё – и власть, и волость, и, пожалуй, что и саму жизнь тоже.

– Да что же это, княже! – горько и бешено крикнул ему дружинный старшой Жлоба, подскакав ближе и горяча коня. – Вели в копья грянуть – сметём!

В копья? А что – и в копья!

– Меч! – Глеб вскочил в седло, принял меч из рук отрока, рванул его из ножен, сверкнул на солнце полированным клинком. Рванулась вскачь по городской улице узкая змея конных, окольчуженных и в дорогой сряде – кто в чём был в княжьем тереме тот в том и ринул.

Вымчали на широкую торговую площадь. И остановились. Охолонули.

Со стороны вымолов на площади – пешцы в три ряда, перегородили площадь красными щитами. Знамено Ростислава на щитах – так и есть, волыняне. Строй щетинился рогатинами, а из заднего ряда слышался скрип натянутых тетив, подымались луки. Гридень в ярком вышитом плаще отмахнул шестопёром, и Глеб узнал в нём новогородца Порея – доводилось встречаться как-то… не в торческий ли поход четыре года тому?

А справа, от степных ворот, уже нарастал топот конницы.

Назад! – мгновенно возникла спасительная мысль. Тут на площади, дружина как в мышеловке. Ан поздно!

Сзади, от детинца, от княжьего терема, тоже послышался конский топот. Окольчуженные боярские дружины замкнули кольцо, окружили площадь. Тьмутороканские бояре переметнулись к Ростиславу Владимиричу.

Вот теперь – всё! – с необыкновенной ясностью понял Глеб, отводя нагой клинок наотлёт, и открыл рот – рявкнуть погромче: «На слом!».

Но не рявкнул. И забыл рот закрыть.

На площадь волной выкатилась волынская конница. Вмиг стало очень тесно. Миг для нападения был утерян. И для того, чтобы погибнуть со славой – тоже. Теперь оставалось просто – погибнуть. Без всякой славы.

А над рядами конницы вдруг взмыли два белых полотнища. Махнули крест-накрест.

Звали к миру.

Глеб наконец закрыл рот. Криво усмехнулся и кинул меч в ножны. В душе росла непостижимая, просто-таки мальчишеская обида.

Ряды волынских конных раздвинулись, пропуская всадника в дорогом доспехе. Князь Глеб признал и его – новогородский боярин Вышата Остромирич, правнук самого Добрыни, пестуна Владимира Святославича. Гулко протрубил рог, утишая гомонящую толпу. Рядом с Вышатой ехал и сам князь Ростислав – в кольчуге, но без шелома. Глядел на сбежавшуюся толпу, крутил светлый, выгорелый на солнце ус.

– Ну, здравствуй, княже Глеб Святославич! – сказал он весело.

Его слова отдались на площади гулким эхом и пала тишина.

Вечером налетела буря.

Море бушевало, вставало тёмно зелёными и пенными стенами, кипело пеной прибоя на камнях, окутывалось вокруг каменных клыков. Эхо прибоя гудело меж скалами. Ветер свистел в слуховых окнах, колебал огоньки светцов и пламя жагр в княжьем тереме.

Глеб беспокойно ходил по небольшому хорому из угла в угол. Ломал пальцы, останавливался, взглядывая на спокойно сидящего за столом Ростислава. И в этот миг казался ещё моложе, чем был, совсем мальчишкой.

– Чего ты хочешь добиться, я не пойму! – выкрикнул он, наконец, остановясь.

– Мне нужна Тьмуторокань, – коротко ответил Ростислав, внимательно разглядывая ногти, словно от этого зависели все судьбы мира.

– Ого! – Глеб резко оборотился к двоюроднику – мотнулись концы пояса. – А чего не Чернигов сразу, не Новгород? Не Киев?!

– Киев… – Ростислав усмехнулся, потом глубоко и прерывисто вздохнул. – Киев мне не по праву.

– Вот именно! – рявкнул Глеб. Пинком отшвырнул из-под ног кошку. Испуганно и заполошно мявкнув, она спаслась за дверью. – Именно! Не по праву! Тебе дядья и отец отвели Владимир – так там и сиди! Ты изгой еси!

– Я сын старейшего Ярославича! – медленно наливаясь гневом и темнея лицом, возразил волынский князь. – А вы со мной – как с подручником каким! Если Волынь дали по Игорю, так отчего Смоленск по нему не дали?! Стало быть, за неравного держите!

Снаружи громко и басовито взвыл ветер – буря рвала город за кровли.

– Эк как спесь-то в тебе играет, – уже успокаиваясь, заметил Глеб. – Чем тебе Волынь не княжение?

– А назавтра понадобится престол кому-нибудь из вас – хоть вон Святополку Изяславичу, брату твоему Роману, альбо там Мономаху! – они меня и с Волыни сгонят! – Ростислав уже стоял на ногах, вцепясь в Глеба свирепым взглядом.

Глеб опустил глаза. Сказано было не в бровь, а в глаз – он и сам неоднократно слышал от отца и дядьёв слова про то, что Ростислав ныне им всем враг.

Чуть скрипнула дверь за спиной – оборотились оба одновременно.

Теремной слуга повёл взглядом, словно выбирая, кому из князей поклониться первому – бывшему тьмутороканскому или нынешнему.

– Ну! – в один голос спросили оба князя. – Чего тебе?!

– К пиру всё готово, – выдавил слуга и бросился вон.

В просторной гриднице было людно и шумно – невзирая на бурю, до княжьего терема почло за честь добраться всё тьмутороканское боярство – даром, что его в городе всего с десяток семей.

Пошёл на пир и Глеб – уныло-понуро, а всё же пошёл. И для чего? Всё казалось, что там, на пиру, все – и волыняне, и корчевцы, и тьмутороканцы, да и свои, черниговцы тоже – будут таращиться на него с насмешкой и скалиться за спиной. Понимал, что это не так, а всё одно казалось. Так-то и не стоило бы идти, а только пошёл. Может, хотел показать, что его не сломили. Может, надеялся, что услышит на том пиру что-то, поймёт, отчего на столе не усидел. А может, ещё отчего.

Увидел. И услышал.

– Ты, княже, не серчай на нас, – степенно говорил ему пожилой боярин, тьмутороканский тысяцкий, Колояр Добрынич. Глеб теперь уже достоверно знал – боярин этот сам ездил к Ростиславу на Волынь, сговариваться о тьмутороканском и корчевском столе. – У нас своя назола – ты в отцовой руке ходишь, что он велит, о том и мыслишь. Нам, тьмутороканской господе – это не по нраву. Наша слава старинная, мы когда Мстислава Владимирича на черниговский стол сажали, так и новогородцев, и варягов побили. Я и сам под Лиственом бился, и про меня песни слагали. Потому нам нынче и не нравится, когда нам из Чернигова что-то велят, нам свой князь лучше… Оно бы и ничего ещё, да черниговский князь сам под Киевом ходит…

Глеб Святославич угрюмо молчал, сжимая в руке серебряный кубок с вином. Снаружи гудел ветер, порывами трепал на княжьем дворе деревья.

– Мы вот, тьмутороканцы, хотим сейчас старую державу на Дону да Кубани восстановить, которую козары погубили, – поддержал другой боярин, Буслай Корнеевич. – Глядишь, и Белая Вежа под нашу руку станет. Тогда и зажмём Степь с двух сторон-то…

А ведь и верно, – подумалось Глебу невольно. Если Дон да Кубань под одну руку… там, не гляди, что козары триста лет владычили, и сейчас русичей немало живёт. Их теперь на Руси самих козарами кличут. Да ещё – бродниками. А с такой державой можно и с половецкими ханами поспорить… да что там – и Херсонес… И опричь того – это прямая дорога в Ширван[2]! Тут князь утерял связность мыслей.

Хотелось Глебу сказать – чего же, со мной не смогли бы того сделать. Смолчал князь – ведал уже ответ, прямо ему всё Колояр сказал. И впрямь, он в отцовой руке ходит, и поперёк отцовой воли ничего не сотворит. А отец на Киев в оглядке, на Изяслава-князя, да на Всеволода Переяславского. А те разве же дадут ТАК усилиться черниговскому дому? Да ни за что! А Ростиславу терять нечего, ему сам чёрт не брат! Он, глядишь, и возможет… если башку не сломит на том, – подсказал ему тут же ехидный голос в душе.

Глеб вздрогнул, дёрнул себя за жидкий ещё светлый ус. Всё так же угрюмо кивнув в ответ на слова бояр, одним движением опрокинул в себя серебряную чашу с вином. Вино горчило, словно смола.

Шепель впервой попал на княжий пир. Да и то попал-то – в сторожу почётную – уж не пировать, вестимо. А только честь не мала, для новика-то.

Стоял он невдали от князей, слышал и здравицы, и разговоры. Дух захватывало от услышанного – перед обычным парнем-бродником открывались невиданные окоёмы больших государских дел. Он-то мыслил, что ввязался в обычную усобицу, ан нет…

Тем больше поводов для гордости.

Шепель обвёл взглядом пирующих. Печали на их лицах не виделось – бояре и гридни разговаривали, весело смеялись, пили и ели. Стол был богат и непривычен для иных русских городов – опричь обычных пирогов с вязигой, щей и каш, пива и мёда, жареной и печёной дичины, свинины и говядины, на столах громоздилась отварная, жареная и печёная морская рыба, греческие и румские вина, яблоки, груши и виноград из княжьих погребов.

Кислое лицо бывшего тьмутороканского князя вначале пришло ему по нраву, но потом, чуть поразмысля, Шепель злорадствовать оставил. Черниговский князь такое поношение его сына так просто не оставит, придёт с войском. Так, глядишь, и ратиться придёт взаболь. Со своими, русичами.

Война меж русичами до сих пор была как-то в диковину, невзирая на междоусобицы Святославичей и Владимиричей. Да и с последней усобицы минуло больше сорока лет… непривычно.

Шепель встретился взглядом с Ростиславом Владимиричем. Князь несколько мгновений смотрел в глаза своему новому вою, потом вдруг весело подмигнул. Мы победили, вой! – говорил княжий взгляд. – Не сумуй!

Шепель отвёл взгляд. На душе отчего-то было тягостно.

Наутро черниговцы уходили на лодьях. Буря за ночь утихла, оставив на песке выброшенных, рыб, крабов и медуз, обломки брёвен и досок.

На вымоле Глеб остановился.

– Куда теперь-то, княже? – устало спросил как-то враз поникший дружинный старшой.

Князь не ответил. Мрачно оборотился в сторону Тьмуторокани, глядел ненавидяще.

– Ай в Корчев? – настаивал тупо старшой.

– Ай не слышал, чего бояре здешние решили? – бешено глянул в ответ князь. – Нешто думаешь, если Тьмуторокань за Ростислава решила, так Корчев решит иначе?! А Порей с воями на лодьях откуда пришёл, по-твоему, не с Корчева? Не с моря же они такие свежие!

Князь захлебнулся воздухом. Отдышался, махнул плетью:

– Небось дня три в Корчеве ждали, пока Ростислав с конными из степи не подтянулся. Да и в рати у Порея не одни волыняне стояли – корчевцы тоже!

Дружина молчала в ответ на горькие слова князя.

– Ну, ничего, – холодно бросил Глеб. – В Чернигов поедем. К отцу.

Он вновь оборотился к Тьмуторокани и погрозил плетью:

– Ужо попомнишь, Ростиславе!

[1] Таматарха – греческое название Тьмуторокани.

[2] Ширван – историческая область и государство в Закавказье, на западном побережье Каспийского моря от Дербента до дельты Куры. Основные города – Шемаха, Баку, Кабала, Шабран.