Жребий изгоев

Глава 3. Змеиное жало. 1. Кривская земля. Полоцк. Зима 1065 года, просинец. Коляды.

Под ним качалась конская спина, и лес качался вокруг него. Корявые ветки наплывали, норовя уколоть глаза, хлестнуть по лицу, оборачивались костлявыми руками нечисти, скрюченными цепкими пальцами. Витко уклонялся, не понимая, где сон, а где явь, что морок, а что он видит взаболь. Среди дня морочила его нечистая сила (альбо болезнь-лихоманка пристала к ранам и морочила голову) Витко не знал, не понимал. Тропинка вилюжилась, как свиной хвост. Мало не падая с седла, хватаясь за гриву и за луку, Витко правил конём, сам порой не понимая – куда и зачем.

Несколько раз конь гневно храпел, косясь в чащу (какая чаща, откуда?! в Степи его ранили, в Диком поле!), пугливо прядал ушами и приплясывал, чуть ли не роняя всадника наземь – чуял волков или рысь. Тогда Витко, шёпотом матерясь сквозь зубы, через силу выпрямлялся в седле, сжимал колени и заставлял коня идти прямо. А голова шла кругом, в висках стучало, глаза жгло…

Шалое кровавое утро в Диком поле он помнил отлично. В последние три дня, предчувствуя приближение столицы, он гнал коня без пощады – успеть, упредить князя! Конь пал уже в виду Полоцка, когда до ворот оставалось с полверсты, не больше. Витко вовремя успел выдернуть ноги из стремян, каким-то особым чутьём поняв, что всё, пора. Перекатился по траве, ударил по земле кулаками, застонал сквозь зубы. Потом через силу поднялся и побежал к воротам, едва переставляя ноги. Земля шаталась и била по ступням чугунными молотами.

А от ворот навстречь уже летели вершники городовой стражи. Подскакали, окружили, обдавая пылью и запахами конского пота, горячей кожи и нагретого железа.

– Так это же Витко! – подивился кто-то мгновенно, и гридень враз признал побратима, рыжего Несмеяна. – Никак стряслось что?

– Коня! – прохрипел Витко сухим потресканным ртом. – Скорее ко князю!

– Вакул! – рявкнул Несмеян, указывая зажатой в кулаке плетью. – К Бронибору Гюрятичу, срочно! Гордей, коня гридню!

Один из воев тут же развернулся и поскакал обратно к воротам, а второй спешился, протягивая повод Витко. Гридень вскочил в седло и поскакал к воротам, окружённый воями, как почётной стражей. А Гордей, проводив своих взглядом, принялся стаскивать с павшего Виткова коня сбрую и седло.

Всадники влетели в ворота и помчались по улицам, провожаемые испуганными и встревоженными взглядами горожан. А навстречу уже скакали с воями тысяцкий Бронибор и воевода Брень. Витко невольно испытал гордость (ишь, какие люди в седло ради него взгромоздились!) и мгновенный стыд перед отцом (не сумел княжью волю исполнить, посольство сберечь!).

– Всех? – подавленно переспросил Всеслав севшим голосом, безотрывно глядя на гридня. Лицо князя как-то враз осунулось и заострилось, глаза были совсем больными.

Витко сидел в княжье горнице – рассказывал князю про то, что стряслось с полоцким посольством. Время от времени гридень смолкал и делал крупный глоток из большой чаши с холодным малиновым квасом. Такая же чаша стояла и перед князем, но Всеслав даже не смотрел в её сторону. Рука князя невольно теребила бороду, сжималась в кулак.

Витко потерянно кивнул, отводя глаза – не должно вою видеть своего господина в таком смятении.

– Всё посольство, – повторил замедленно Всеслав. Отпустил бороду, потерянно уронил руку на стол. И вдруг одним движением смахнул со стола чашу с квасом – только брызнули черепки от удара в стену. А князь обхватил голову руками, уставясь в столешницу пустым взглядом.

– Кто? – спросил он страшным голосом.

– Вышата Остромирич, – голос Витко дрогнул – он опять словно въяве увидел всё, что сотворилось полтора месяца тому на Лукоморье.

Князь поднял голову. Взгляд его был страшен – казалось, окажись сейчас перед ним Вышата или сам князь Ростислав Владимирич, на них загорелись бы волосы и одежда. Дух Велеса бушевал в князе, сам Владыка Зверья в душе вставал на дыбы, выл и рычал, глядел из его глаз свирепым медвежьим взглядом.

– По княжьему слову творили?! – почти утвердительно сказал Всеслав.

– Того не ведаю, княже, – отверг Витко. – А только мыслю, что без княжьего слова такого не делают!

И то верно, – Всеслав скривил губы. – Попробовал бы кто из его гридней так посамовольничать!

Да что же такое стряслось с Ростиславом Владимиричем?!

Вышата!

Всё-таки Вышата!

Добрынино отродье!

Всеслав пинком отшвырнул с пути попавшийся под ноги столец – наедине с собой князь дал волю гневу. Слуги скрылись за дверями, затаились и слушали.

Ждали.

Давно уже шептались слуги княжьи, будто во время таких вот гневных приступов иной раз перекидывается Всеслав волком. А кто говорил – медведем.

Хоть никто ничего подобного и не видал, но слух упорно жил. Полз по Полоцку, заползал змеиными шёпотками в уши полочан, купеческими сплетнями расползался по окрестным землям.

Врали.

Просто гневен был Всеслав, и взгляд его в гневе не всякий мог вынести. А в страхе-то… чего не придумается.

Выручила, как и всегда, Бранимира.

Стремительно и бесшумно вошла в горницу (и слуги торопливо прикрыли за ней дверь!), подошла к своему ладе, быстро прижалась на мгновение к плечу. Узкие холодные ладони прижались к княжьим вискам, взлохматили волосы, легли на лоб. Князь успокоился, сидел на лавке, глядя куда-то в потолок, только изредка злобно фыркая.

Она не расспрашивала.

Знала уже. Да что там княгиня – весь детинец небось уже знал про гибель полоцкого посольства. Равно как и про то, кто в том повинен…

Веча бы не затеялось, – подумал князь с каким-то безразличием. С его любимых полочан сталось бы собрать вече из-за обиды, нанесённой своему князю (а значит и всему городу, всей земле кривской!), да и войну начать с того. То-то Ярославичи обрадуются. Всеслав мысленно представил во всей красе эту возможную (ой какую возможную!), но нелепую войну меж двумя землями, лежащими на противоположных краях Руси (Полоцк на полуночном закате, Тьмуторокань – на полуденном восходе), землями, меж которыми лежат четыре княжества и половецкое Дикое поле, Днепр, Дон и Лукоморье. Войну, в которой рати придётся гонять за полторы тысячи вёрст в обход чужих княжений, ибо ни одной общей межи у Тьмуторокани и Полоцка не было. Представил и невольно опять фыркнул, только уже не злобно, а смешливо.

Только смех смехом, а теперь он, Всеслав остался без единственного союзника. Ибо после того, что случилось, о союзе с Ростиславом можно забыть. Не бывает после такого союзов.

Но зачем?!

Не иначе, как Вышата князю подобное и подсказал, – подумалось Всеславу уже расслабленно (прохладные Бранины ладони сами собой гасили злость в душе). И снова вспомнились злые слова – Добрынино отродье.

Какого рода был известный всей Руси Добрыня Малкич, теперь не помнил уже никто. И сам Всеслав тоже не знал того. А только повезло Добрыне в жизни. Дважды повезло. И трижды повезло.

В первый раз повезло Добрыне, когда его сестра понравилась великому князю Святославу Игоревичу и даже понесла от него. Холопка, она после рождения сына стала вольной, и сын её рос тоже вольным, хоть и с прозвищем рабичича.

В другой раз повезло Добрыне, когда Святослав отдал ему сына на воспитание. Пестун княжича, хоть и рабичича – много значат такие слова.

И в третий раз повезло Добрыне, когда оказалось, что княжич-рабичич Владимир честолюбив, самолюбив и ненавидит своих высокорожденных сводных братьев. Такой княжич стал хорошим орудием в руках не менее честолюбивого и умного Добрыни.

Через княжича (а после и князя!) Владимира Святославича и вознёсся Добрыня к вышней власти.

Волей Добрыни горел Полоцк, волей Добрыни был истреблён весь дом полоцких князей, волей Добрыни Владимир силой взял Рогнеду на пепелище Полоцка, прямо около тел её отца и братьев.

Такое – не прощается.

Рогнеда при жизни не смогла дотянуться ни до Владимира, ни до Добрыни. Но вражду свою и ненависть передать сыну смогла. А он, Изяслав, передал её своему сыну, Брячиславу. А внук Изяслава, Всеслав, ту вражду унаследовал.

С самого начала его тяготило нехорошее предчувствие – Вышата при Ростиславе… к добру не приведёт. А только куда же денешься – иного союзника опричь Ростислава у него на Руси не было. Оставалось надеяться, что потомок не в предка.

Зря надеялся.

Посольство порубили Вышатины вои, стало быть, от Ростислава были посланы! А самое главное – погиб и сам посол, гридень Владей! И кто теперь скажет полоцкому князю, ЧТО ответил ему Ростислав Владимирич?! Витко не ведал из посольских дел ничего – Владей говорил на пиру с Ростиславом с глазу на глаз.

Теперь приходилось дважды подумать, как воевать по весне! Ведь про все его задумки Ростиславу ведомо!

Но зачем?!

Если хотел тьмутороканский князь союз с полочанами разорвать, так можно было прямо послу про то и заявить, незачем и посольство истреблять. А если бы хотел его обмануть – так и вовсе не для чего. Согласи на всё, что посол говорит, а после оставь без помощи, когда он, Всеслав, на Новгород ринет. Только и всего.

И задавят Ярославичи кривского властелина совокупной силой пяти княжеств.

Не стыковалось что-то.

Не по-Ростиславлему было.

Синие вечерние сумерки повисли над притихшим городом. Только раздавались на улицах голоса ночной сторожи. Полоцк спал. Только где-то вдали гомонила молодёжь.

Витко шевельнулся, поднял руки к лицу, сильно потёр щеки. Вернее, ему показалось что сильно – на деле едва сил достало руки к лицу поднести.

Это сколько ж времени-то прошло, сколько он на лавке-то провалялся опять.

А почему опять? Уже где-то валялся? И с чего он взял, что за окном – Полоцк, а не Киев, к примеру?

Витко вдруг со страхом понял, что почти ничего не помнит. Он досадливо дёрнул щекой, приподнялся, опираясь на локти, сел на лавке, свесив босые ноги до пола. Огляделся.

Да нет, он был дома. Знакомые, любовно тёсаные его же топором стены с плотными валиками мха меж ними, отмытые до янтарного цвета ниже воронцов и смоляно-чёрные с висящими космами сажи на паутине – выше. Высокая кровля терялась в полумраке, едва разгоняемом трепещущими огоньками на лучинах. Браная скатерть на длинном столе, а на ней – несколько высоких крынок и полкаравая хлеба.

Положим, в любой русской избе так, но вот же засохшие берёзовые ветки на поличке, их Божена с прошлогоднего семика оставила, там на одной ветке ещё нарост причудливый, немного корявый. Битая печь* глядит печурками*на челе как глазами, но чуть угрюмо, – Несмеян, в гостях у Витко бывая, всё смеялся, что она его вот-вот схватит и жевать начнёт. Вон там, в красном углу, под самой божничкой, на которой меж яйцами с прошлогодней радуницы виднеются резные лики богов, Витко для удобства приделал резную доску, вроде спинки, чтоб отцу, воеводе Бреню, как в гости явится, было сидеть удобнее на почётном-то месте.

Но где все-то тогда? Где холоп Бакуня? Впрочем, холоп жил в клети вместе с женой. Но где дети? Ладно, старшая дочь, Людоня, небось на беседах пропадает с парнями – пятнадцать девке, лишь гляди и замуж пора. Ладно, старший сын, Вячко, уже два года как в войском доме, в его четырнадцать-то лет. Но младший-то, Словиша, где? Ему десять лет только – и на беседы ходить рановато пока и в войский дом (да и кто бы его отвёл, в войский дом-то без отца?). Впрочем, Словиша и раньше, как лето настанет, частенько ночевал в клети.

А сейчас – лето?

Витко вздрогнул. Ощущение было таким, словно он не был дома несколько лет, и вот только сейчас воротился, внезапно, никем не жданный, а тут без него целая жизнь прошла.

Что же всё-таки с ним было-то?

Гридень снова потёр руками лицо, пытаясь вспомнить.

Помнил, как добирался с далёкой Тьмуторокани, долго-долго добирался, как ехал по Полоцку, а улица всё время норовила встать на дыбы, седло у коня, такого же измученного, как и гридень, ползло набок и скользило. Помнил, как говорил с князем, а о чём – почти не помнил. Помнил, как въехал еле живой в собственный двор и на том – всё, словно в пропасть рухнул. Отрубило.

Вспомнил.

И про истреблённое Ростиславичами посольство.

И про то, как отлёживался он на Донце у местных словен.

И про свой долгий путь от Тьмуторокани.

И про то, как охмурел князь Всеслав, услышав страшную и странную новость.

Ибо и впрямь не по-Ростиславлему было.

Так сколько ж он таки провалялся?

Божена оказалась легка на помине.

Скрипнув, распахнулась дверь, жена вошла похуделая, бледная. Бросила взгляд на Витко и, ахнув, тут же оказалась рядом.

– Очнулся?!

– Ожил, – криво усмехнулся он. – Твоими молитвами, небось?

Она счастливо закивала, пряча набежавшие слёзы.

– Ну-ну, – он попытался улыбнуться. Наверное, удалось. – Не надо, что ты. Всё ведь хорошо.

– Да это я от радости, – она утёрла глаза.

Несколько времени они молчали, только улыбаясь, потом гридень спросил:

– Сколько времени-то прошло? Сколько я валялся?

– Седмицу.

Витко только вытянул губы трубочкой, как бы говоря: ничего себе. Потом наморщил лоб:

– А… какой сейчас месяц-то?

– Да просинец пока ещё, – Божена засмеялась, и смех её мешался со слезами. Села рядом, положила руки на плечи. Прижалась щекой к отросшим на когда-то бритой голове мужа волосам.

Он засмеялся в ответ и вдруг спросил:

– Дети-то где?

– А, – беззаботно отмахнулась Божена. – Людоня на беседах, вроде как парень у неё завёлся какой, пока помалкивает, на Купалье узнаем, небось. А Словиша на лыжах с друзьями в лес усвистал, за полночь, небось, воротятся.

– Измучилась ты со мной, а?

– Что есть, то есть, – вздохнула Божена, устало кивнув головой. – Да ладно, теперь дело к поправке пойдёт. Подожди, я тебя покормлю.

– Покормить – это дело! – пробормотал Витко, глядя, как на столе появляются миски и крынки.

– Болит в груди, ладо? – спросила Божена, глядя, как жадно муж глотает хлеб и кашу, запивает квасом.

– Болит, – кивнул Витко. – Да… знаешь, так вот не просто болит, а болит, болит, болит, двенадцать упырей…

Божена рассмеялась:

– Ну, раз уж шутить начал, значит, и правда на поправку дело пошло.

– Ведуна звала, небось? – еле слышно спросил Витко, отложив ложку.

– А то как же, – так же тихо ответила жена. – Время идёт, а ты всё никак в себя не придёшь … невесть, что и думать. Все сроки прошли. Испереживалась вся.

– Н-да, – неопределённо пробормотал Витко. – Сам о сю пору понять не могу, как это я жив остался.

Божена вдруг властно повалила мужа обратно на лавку:

– Да ты поспи уже теперь, поспи! Раз уж оклемался, так теперь вжиль потянешь, небось, выспись только!

В голосе её вдруг непререкаемо звякнуло железо, напоминая о том, кем был отец её, Буслав – витебский тысяцкий.

Сватовство княжьего воя, сына самого Всеславля пестуна было для него лестным делом, но Буслав долго упирался, ломался и набивал цену – дочка была с детства сговорена в витебский боярский род. Да только Витко не стал чиниться долго – умыкнул девку, а после приехал на поклон к Буславу с отрезанной косой.

Вторично Витко очнулся уже на следующий день,– и опять вечером, когда бледный лунный свет падал на пол, и в нём весело плясали мошки. На столе плясал огонёк лучины, бросая по сторонам трепещущие причудливые тени. Божена спала, сидя за столом и уронив голову на сложенные на столе руки, однако, стоило Витко подняться, как она мгновенно встрепенулась, одурело поводя глазами по сторонам:

– Что за самовольство ещё? Тебе кто вставать разрешил?!

Витко слушал её вполуха, весело улыбаясь, – он уже чувствовал себя вполне в силах.

– Ну зачем ты встал?

– Ну встал, – снова улыбнулся он.

– Ну так и лежи, – рассудила Божена, слегка толкнув его рукой в плечо, и гридень покорно опустился. – Тебе ещё лежать и лежать надо.

Но Витко не отпустил руку жены и потянул к себе. Божена припала к нему, обняла и взъерошила волосы. Гридень прикоснулся губами к её губам, мгновенно запунцовевшим и влажно и жарко раскрывшемся навстречу. Голова кружилась, и хором кружился вокруг них, а одежда вдруг стала почему-то тесной, жёсткой и жаркой…

Потом Божена лежала головой на груди у Витко, гладя выпуклые мышцы. Дула на взъерошенные волосы на груди, смеялась, когда ни щекотали ей щёку.

– Витко, а теперь война будет? – вдруг спросила она.

Гридень дышал тяжело, грудь ходила ходуном. Много сил поглотила у него эта болезнь, о сю в груди болит. И любовь много сил берёт, да только стоит того.

– Будет, – враз помрачнелым голосом ответил Витко. – Непременно будет.

– Неуж опять с Новгородом? – Божена заглянула ему в лицо.

– Да, пожалуй, – он помолчал, подбирая слова. – Да и с Киевом, наверняка. А где Киев, там и Чернигов с Переяславлем.

– Это что ж, вся Русь против нас будет? – Божена приподнялась на локтях, и уставилась на мужа горящими глазами. Витко даже залюбовался, – до того она была прекрасна в своей наготе и с растрепавшимися волосами, падавшими на обнажённые плечи, горящими глазами и приоткрытым ртом. Отбросил с её лица упавшую прядь волос, улыбнулся:

– Выдюжим, лада моя.

Божена села на край лавки, поджав ноги, рассыпала по нагой спине волосы, принялась их расчёсывать. Витко невольно затаил дыхание, любуясь женой.

Вот живут они уже шестнадцать лет, ан, глянь-ка, не остыла страсть.