Жребий изгоев

4. Кривская земля. Окрестности Плескова. Лето 1064 года, зарев

Утро вставало туманное и хмурое – почти осеннее, хотя до настоящей осени было ещё долго – почти целый месяц. Под стать утру был и душевный настрой. Погано было на душе. Хмуро.

Всеслав раздражённо теребил ус, разглядывая несокрушимую кладку стен и веж плесковской твердыни.

Князя грызло разочарование. Разочарование от первой большой неудачи.

Окрест города стояли дымы – распущенные в зажитье летучие загоны Всеслава зорили вотчины городских бояр. Но воям настрого было запрещено разорять огнища и веси. Только боярские вотчины. И то только те, где церковь сыщется. Князь мстил за поддержку наместника, мстил плесковским боярам за свою неопытность мальчишескую.

Непрост плесковский наместник.

И храбр к тому же до ума потери Буян Ядрейкович.

Другой храбрец да небольшого ума попробовал бы пороки спалить или просто пощипать боевые порядки полочан. А этот вон как – в один мах хотел с войной покончить. Ведь как оно – дотянись Буян в ночном бою до князя Всеслава… неведомо ещё как бы дело-то окончило. Случись что с князем – и рать полоцкая, глядишь, отступит… А то и дорогу в кривскую землю для новогородских полков открыть – возмогут ли полочане оборонять свою землю без главы-то земли?

Всеславу вдруг стало стыдно своих мыслей.

Возмогут!

Ещё как возмогут!

И нечего киснуть! Убить его плесковичи не смогли, так теперь он их дожмёт! Теперь бы только вестей от сына с Бренем дождаться. Хоть каких.

На полоцкой меже, едва рать перешла Великую, Всеслав отделил четыре сотни воев и двинул на северо-восход, сторожевой ратью, поставив во главе старшего сына, Рогволода – поберечься новогородской рати, могущей прийти на помощь своему пригороду.

– Смотри, сыне, – Всеслав махнул рукой в сторону Нового Города. – Там… князь Мстислав. Новгородские рати могут пройти к Плескову только по Шелони. Там их и стереги. В открытый бой не лезь, если их слишком много будет, травись[1], играй в малую войну. Внял?

– Внял, – нетерпеливо бросил сын, горяча коня. Глаза его уже смотрели вдаль, ему не терпелось ощутить себя во главе рати – впервой! поймите вы!

Всеслав перехватил его взгляд, улыбнулся понимающе. Сам таким был когда-то…

– И вот ещё что… – Всеслав на несколько мгновений замолк. – Гридня Бреня, сыне, слушай во всём. Спрошу, если что, с вас обоих. А не хмурься! – прикрикнул князь, видя, что Рогволод на миг омрачился. – Так надо! Так правильно! Воевода Брень столько воевал, сколько ни мне, ни тебе тем более не виделось и во сне даже, у него над литвой пять побед!

– Ладно, – бросил сквозь зубы княжич.

Сын иной раз и впрямь беспокоил.

Лёгок был излиха старший Всеславич: и всё-то у него срыву, с маху… И более государских дел, о которых ему, как наследнику стола полоцкого думать надо, любил Рогволодушка лихие скачки конные, да охоту псовую.

– Смотри у меня, – пригрозил Всеслав уже в шутку. – Я в твои-то годы уже на престоле сидел.

– Угу, – кивнул княжич весело. – И маму у новогородских воев отбил с оружием в руках, знаю.

Князь невольно засмеялся.

Сын был верный и послушный.

И за тылы свои Всеслав был спокоен.

Грызло за сына беспокойство – помнил он про то, как проиграв битву на Судоме, отец выиграл войну с Ярославом Хромым. Отцовы вои схватили Ярославлю жену Ингигерду с домочадцами, со всей челядью и двором. И пришлось Ярославу-победителю, великому князю киевскому, уступить побеждённым полочанам Витебск и Усвяты.

Так и сейчас – не приведи Велес, окажется в руках Мстиславичей старший полоцкий княжич… что тогда будет делать полоцкий князь, потомок Велеса?

Всеслав мрачно усмехнулся. Он и сам не знал ответа.

Сзади почти неслышно возник отрок, тихо кашлянул, привлекая внимание князя.

– Чего? – не оборачиваясь, бросил Всеслав – любовался на Великую. Закатное солнце тонуло в реке и густых черёмуховых зарослях левого берега, красило в багрец стены Плескова.

– Гонцы там, – отрок старался говорить голосом погуще. – От воеводы Бреня вроде.

– Сюда зови, – Всеслав оборотился, опёрся спиной на плетень, ограждающий стан полоцкой рати. – Здесь говорить буду. Да воевод созови сюда.

Гонцы подошли скоро, и князь радостно распахнул глаза:

– Несмеяне! Ты ли?!

– Гой еси, княже, – вой намерился было поклониться, но князь тут же остановил его одним движением руки.

– Чего это ты ещё надумал?

Несмеян смущённо улыбнулся.

– Чего там пестун Брень сообщает?

– Воевода Брень велел передать тебе, княже, что княжич Рогволод остановил у Шелони новогородскую рать, которая шла на помощь Плескову. Сотня новогородцев с воеводой Лютогостем попала в полон. Ещё с полтысячи отступило к Новгороду.

К плетню один за другим поспешно сходились полоцкие бояре и гридни – воеводы князя Всеслава, полоцкая городовая господа. Несмеян краем глаза отметил несколько знакомых лиц: полоцкого тысяцкого Бронибора, Вадима Якунича, гридней Радко, Владея и Чурилу.

– Кто взял боярина?

– Да… я и взял, – после недолгого замешательства, горделиво сказал Несмеян.

Князь шевельнул рукой, и перед Несмеяном неведомо как очутился серебряный поднос, на котором высилась серебряная же чарка. Потянуло пряным запахом. Вино обдало душу пряной горячей волной, золотая гривна легла на шею невесомой тяжестью, плечи овеял плащ тонкого синего сукна. Несмеян прерывисто вздохнул, не чуя в себе сердца – теперь из воев младшей дружины он переходил в старшую, становился гриднем!

– Знамя их тоже взяли, княже, – сказал вой. – Друг мой взял, Витко, сын Бреня-воеводы.

– Ну? – приподняв брови, сказал князь. Такого он не ждал и сам обрадовался за друга детства, сына своего пестуна.

И вторая золотая гривна легла на шею онемелого от счастья Витко, и второй синий плащ облёк плечи нового гридня.

Гулко ухали пороки, швыряя неподъёмные валуны. Тяжёлые удары в городскую стену сотрясали землю даже в двух перестрелах от стены. Но прясла и вежи Плескова стояли нерушимо.

Всеслав Брячиславич так и не нашёл слабого места в обороне Плескова – теперь уже можно было признать, наедине-то с собой. Самому себе Всеслав врать не привык.

Проиграл ты войну, княже.

Первый блин комом.

И победа, одержанная Бренем и Брячиславом, только подсластила горечь его, Всеславля, поражения. Как тонкий слой мёда на куске хлеба со спорыньёй.

Да и неполная она, эта победа. Гридень Тренята увёл больше половины новогородской рати, и скоро Мстислав подойдёт с новыми полками. А стоять под Плесковом больше уже нельзя – припаса съестного во Всеславлей рати мало – рассчитывал ты в два-три дня разбить плесковские стены и победителем в город войти. Освободителем. А не вышло. И зорить кривичей ради снеди даже – нельзя. Кем ты тогда для Плескова станешь, Всеславе?

С того теперь и жила полоцкая рать, что с собой запасли, да с того, что в разорённых усадьбах плесковских бояр взяли. А с добычи рать много не наживётся.

Не так ты начал, Всеславе, не так. Не на слом надо было плесковскую твердь брать. Не силой. И уж понятно, не измором.

Изгоном.

Только так.

Потерпеть некое время. Завести в кривских и словенских городах своих людей – чать не все под Ярославичами забыли древнюю веру предков, сыщутся люди, готовые послужить Велесову потомку. Прощупать настроения, засылать отай оружные ватаги. Изготовиться. Людей заслать вплоть до самого Киева, Чернигова и Переяславля. К Ростиславу Владимиричу в Тьмуторокань.

Точно так же тридцать-сорок лет тому, когда отец прибирал к рукам кривские и дреговские земли, Ярослав сидел в Новгороде, не выныкивая, даже и в Киев носа не казал – не будешь особенно горяч, когда рядом с Киевом, за Днепром, в Чернигове, брат родной, Мстислав Владимирич Удалой – непонятно, то ли друг, то ли ворог.

И уж тогда…

А теперь оставалось только одно – отступить. Несколько острогов по меже, может и удастся удержать. А следом за Всеславом в кривскую дебрь новогородский князь полезет навряд ли – без проводников, без знания дорог и лесных троп, под стрелы летучих Всеславлих ватаг – верная смерть для всей новогородской рати. Тут совокупные рати всех Ярославичей нужны, никак иначе. А те никак меж собой не сговорят, да и в Тьмуторокани заноза для них добрая – мятежный Ростислав.

Отступить.

И на другой год, сметя силы, выполнив всё, сегодня надуманное – повторить!

Яснело и иное.

Не оттуда начал!

Надо бить на Новгород, тогда Плесков сам в ладони упадёт, как спелое яблоко. И тогда на Ростов и Белоозеро – дорога прямая.

Не зря отец сорок лет тому именно на Новгород и целил.

Новгород – ключ ко всему русскому Северу.

И к морю.

И к Поморью Варяжьему.

И к Заволочью, и к Подвинью Северному.

Всеслав в задумчивости закусил губу и очнулся от боли. Покосился на молчаливо стоящего поодаль тысяцкого Бронибора – старый вояка тоже разглядывал плесковские стены.

– А что, Брониборе Гюрятич, – сказал князь спокойно, – ведь нам, похоже, отходить придётся?

– А и придётся, княже, – спокойно подтвердил тысяцкий, оборачиваясь и одобрительно озирая князя взглядом выпуклых светлых глаз. Видно было, что думал он про то же самое, про что и князь, и только ждал случая, как бы сказать про то. И теперь был рад, что князь и сам додумался до такого разумного шага. – Иначе-то нам и никак…

У него, у тысяцкого, эта война – тоже первая большая. Судома не в счёт – Бронибор тогда даже и гриднем не был – мальчишка-отрок. По большому-то счёту, Бронибор и не вояка даже – больше навык с градским хозяйством возиться, с работниками, татей ловить…

Татей?..

А ведь это и есть то, что надо.

Кто ловит татей, тот и лазутчиков добре готовить сможет! А тот, кто с хозяйством работал, тот к обстоятельности в делах навычен.

– А у меня для тебя, друже Брониборе, новая забота есть, – сузив глаза и потаённо улыбаясь, отмолвил князь. – Много верных людей надо, таких, чтоб язык за зубами держать умели.

Бронибор чуть склонил голову, пряча улыбку в густых усах и усмешку в глазах. Он знал – любимый князь скучного и пустого дела не предложит.

А искать друзей начнём прямо сейчас, – подумал князь уже почти весело.

Кривский боярин глядел насупленно, исподлобья, жёг глазами из-под густых бровей. Князь глянул на него и не удержался от насмешливой улыбки.

– Может, хватит уже дуться, Лютогосте?

Боярин в ответ только гневно засопел, уставя бороду.

– Присядь с нами, выпей пива или вина, – князь повёл рукой в сторону небольшого резного столика, привезённого воями из какой-то разорённой вотчины в подарок своему князю.

Лютогость несколько мгновений помолчал, потом коротко всхрапнул, словно норовистый конь, и подошёл к столику.

Князя он слушал равнодушно, только изредка вскидывая на него непроницаемые глаза. Трудно и сказать было, что он думал в ответ на Всеславли речи о кривском единстве.

– А чего же ты, княже, решил, что это ты должен совокупить кривичей? – коротко усмехнулся боярин, когда князь выдохся.

– А это не я так решил, – вкрадчиво ответил Всеслав.

– А кто же?

– Боги, – коротко бросил князь, глядя куда-то в сторону.

Короток ответ, а понимающему человеку всё ясно. Боги велели, стало быть, князь Всеслав не только кривское единство целью имеет. Дохнуло на боярина от княжьих слов тёмными тайнами древней веры, седой косматой стариной.

– Плесков – наш пригород, новогородский, – возразил ещё раз Лютогость.

– Ой ли? – протянул Всеслав недоверчиво. – Плесков – город кривский. А Новгород кривичи и словене ладожанские вместе основали. И кривичи в ту землю не от Плескова ли с Изборском пришли? Плесков-то да Ладога, стало быть, старше Новгорода будут? Какой же тогда Плесков пригород?

– Так великий князь постановил, – упрямо ответил боярин.

– Воля богов выше княжьей, – скривил губы полоцкий князь. – Тем более – выше воли князя-отступника.

– Такова воля и Господина Великого Новгорода, – Лютогость выпятил бороду. – Она и великим столом киевским играет…

– То-то вас за это великий князь при крещении после и поблагодарил, – не сдержал яда Всеслав.

Боярин снова набычился и умолк.

– Я тебя, Лютогосте, пожалуй, что и отпущу, – сказал князь задумчиво. – И даже без выкупа отпущу.

– Мнишь, я после того на твою сторону стану? – остро глянул на него Лютогость.

– Ну а чего же? – не стал лукавить Всеслав. – Ты кривич, и я – кривич. Я в церковь не хожу, и ты, я смотрю, опричь креста на шее Перуново колесо таскаешь. Глядишь, и сговоримся когда-нибудь…

Лютогость покосился себе на грудь, затянул ворот рубахи и насупился ещё больше.

Трещал, стреляя искрами, костёр, шипело, шкварчало на углях вяленое мясо, булькая, рванулось из ендовы тёмное, пахучее пиво.

Сегодня было можно.

С глухим стуком сдвинулись глиняные чаши. Плеснули в огонь – предкам.

– Ну, за награду!

– Во славу Перуна и Велеса!

Несмеян сделал несколько глотков и принялся отрывать с ивового прутка горячие куски мяса, обжигающие кипящим салом.

– А как мнишь, чего князь с боярином этим новогородским делать будет? – Витко запил мясо пивом, задвигая в костёр очередное полено.

– Не знаю, – пожал плечами Несмеян. Отпил, подумал немного. – Я думаю, отпустит…

– Зачем это? – Витко застыл с открытым ртом.

– Ну как – зачем, – усмехнулся Несмеян. – В первую очередь, тот – боярин, не нам с тобой чета… хотя выкуп за него немалый взять стоило бы… ну да то – княжья воля. У меня он его уже выкупил.

Витко кивнул.

– То верно, – сказал он медленно. – А ещё причины есть?

– А как же, – охотно сказал Несмеян, прожёвывая жёсткое, плохо прожаренное мясо. – Видел, креста у боярина на груди нет?

– Ну?

– Хрен гну, – усмехнулся Несмеян. – Сам понимай…

Сзади раздался шорох – и новоиспечённые гридни вскочили, приветствуя гридня Вадима.

– Отведай с нами, Вадиме Якунич, – Несмеян плеснул пива в берестяную чашу.

Гридень гнушаться не стал.

– Мёду дома выпьем, – сказал Несмеян весело. – Только вот когда это будет?

– Скоро, – усмехнулся Вадим, крутя длинный ус, смоченный в пиве. – Скорее, чем ты думаешь..

– Как это? – не понял Витко.

– А так, – воевода сумрачно отвёл глаза. – Завтра домой уходим.

– А Плесков? – Несмеян замер, не замечая, как льётся из чаши на землю пиво.

Вадим Якунич не ответил.

[1] Травиться – вести малую войну, из засад.