Жребий изгоев

2. Кривская земля. Окрестности Плескова. Осень 1064 года, руян

– А вот эту загадку разгадай, – задорно сказал Бус Белоголовый. Девчонка из Славутиной веси покосилась в сторону высокого крыльца – родители Буса Белоголового жили небедно, хоть и на отшибе от всей веси, за околицей. Славутичи сперва на них дивились – и как это не скучно да не страшно в стороне от всего людства жить? – а после махнули рукой – таковы уж видно уродились… нелюдимы. И впрямь, отец Буса, Неклюд, вполне своему назвищу соответствовал и был нелюдим – дальше некуда: мало с кем разговаривал даже по делу, только молча кивал или кланялся при встрече. «А чего зря языком трепать? – сказал он однажды, когда отец Улыбы допёк его расспросами. – Слово человеку не для того богами дадено, чтоб его впустую везде разбрасывать». Улыба знала, что её отец и ранее Неклюда уважал – и за деловую хватку, и за умение хозяйствовать (ишь, всего десять лет, как поселился в веси, а уже и терем отстроил добрый, и стаи скота полны, и зерно в сусеках не переводится), а после тех слов зауважал ещё больше. Остальные весяне Неклюда недолюбливали – именно за то, что мало говорит, мало к кому заходит. Да и завидовали, не без того. Опричь того – чужак. В веси-то, почитай все друг другу родня. И пополз по веси, как это часто бывает, нехороший слух, будто знается Неклюд-огнищанин с нечистой силой. В деревнях, вестимо, без того не прожить – с нелюдскими силами ладить надо. Однако злое слово «колдун» змеиным шепотком текло по веси, таилось у Неклюда за спиной. Он знал. Криво усмехался. И ничего не менялось. И из всех весян дружился с Неклюдом только отец Улыбы Урюпа. Вот и теперь загулял у друга, и мать послал за ним дочку, да только Урюпа домой идти не спешил – постой да погоди, сейчас да скоро. Она загадками и увлеклась – с Бусом было весело, он не был нелюдимым, как его отец.

– Ну-ка, – подзадорила девчонка.

Издалека далёкий

Летит огонь горячий

С крылами да без перьев

С хвостом, а не собака,

В чешуях, а не рыба,

Зелёный, а не жаба!

– Ну, это загадка простая, – девчонка улыбнулась, и Белоголовый загляделся – не зря девчонку Улыбой назвали.

– И что же это? – язвительно спросил он, спохватясь.

– Не что, а кто, – наставительно ответила Улыба. – Змей Горыныч это!

– И верно, Змей, – засмеялся мальчишка. – Да только…

Он невольно покосился в сторону дороги и замер, вмиг оборвав смех. Наискось, от леска, заходя облавным полумесяцем, к корчме ехали увешанные оружием всадники – не меньше десятка.

– Беги, Улыба! – хрипло выдавил Белоголовый.

Девчонка кинула взгляд в сторону дороги, вскрикнула в страхе и помчалась к веси. Белоголовый тоже ударился в бег, только не к веси, а к отцову терему, что-то крича во всё горло и сам не разбирая своих слов.

И ведь говорил же кто-то отцу, – горячечно мелькнуло в голове, – говорил, что не сойдёт добром…

Когда полоцкие вои сожгли боярскую усадьбу за лесом, из добычи забрали только съестное – мясо, зерно, репу. Коров, овец да свиней угнали. А остальное бросили. Весяне и попользовались. И Неклюд там был, и Урюпа, и иные прочие. И Славута, староста веси и глава рода.

А теперь – вон он, сын боярина, первым едет. Мстиша. Небось недаром назвище дано.

– Поганец, – процедил головной всадник, его чёрная борода дрогнула в бешенстве.

– Да пусть орёт, – пожал плечами старшой, сужая глаза. – Там всё одно, почитай, все уже покойники.

– Нет уж, – прошипел чернобородый, вскидывая лук. – Из-за этого сосунка сейчас все в лес кинутся…

Он был прав. Но последнее слово всегда должно оставаться за вожаком, и старшой его нашёл, дав про себя слово припомнить вою его ослушание. Он сделал вид, что воин стреляет с его разрешения и подзадорил:

– Да ты в него и не попадёшь!

– Я не попаду?! – звякнула тетива, стрела, басовито гудя, ушла к цели. Белоголовый споткнулся на бегу и, взмахнув руками, грянулся оземь. Всадники захохотали, старшой махнул рукой, и, вопя, свистя и улюлюкая, словно половцы, плесковские вои ворвались в ворота Неклюдова двора, отворённые по случаю дня. Домочадцы – их было немного – заметались по двору, на крыльцо выбежал Неклюд, вытаращил глаза от изумления. И тут же свалился под стрелой чернобородого.

Началась рубка.

Бой… да и бой ли? – избиение продолжалось недолго. Вои метались по двору и корчме, гоняясь за постояльцами и слугами, рубя всех, кого видели хоть с чем-то похожим на оружие. Волокли за волосы девок и баб, тут же, на дворе, задирая им подолы. Высаживали двери, выволакивая во двор всё мало-мальски ценное.

Кто-то уже запалил хоромину, и огонь, жадно облизывая сруб, полез по углу вверх, досягая дымными языками до застрехи.

– С бабами чего делать? – жадно спросил чернобородый Мстишу.

– Чего спрашиваешь? – скривился боярич, словно от кислого. – Не знаешь, чего с бабами делают?

– Это само собой, – оскалился воин. – А после? В обоз?

– Зачем? – махнул рукой старшой пренебрежительно. – На нож, да и дело к стороне!

Чернобородый замялся.

– Чего жалеешь, Багула? – жёстко бросил боярич. – Ты поглянь на них, это же невегласы! Язычники! Ни у которого креста на шее нет, за кого ни возьмись.

– Старшой! – хрипло бросил справа другой воин. – Глянь, хороша стерва.

Мстиша лениво покосился. Девчонка и впрямь была хороша – светловолосая, с длинной косой, она с ненавистью глядела уже подбитым глазом. Лет тринадцать, не больше, а уже ладненькая, и округлости все на месте, какие бабе положены.

– Тебе сберегли, – сказал воин, наматывая на руку косу. – Будешь? Нетронутая!

– Проверил уже, что ли? – поморщился Мстиша, и вои захохотали. – Вам оставляю!

Гридь тронул коня к воротам вскачь, слыша за спиной пронзительный визг девушки и хриплые крики мужиков.

Выехал за ворота, остановился.

Что-то пусто было на душе.

Нет, он не жалел о разорённой веси – чего жалеть, война она и есть война. Только… не было чего-то важного. Довольства какого-то, что ли? На миг он даже пожалел, что отказался от девушки. Но теперь… после мужиков… да и жива ли она?

Боярич вслушался. Крики девушки всё ещё прорывались сквозь треск пламени. Он отвернулся и вдруг приподнялся на стременах, вгляделся.

– Эй, мужики! – весело крикнул он сквозь треск огня. – Бросьте бабу, тут на нас вои страшные идут.

От веси и впрямь бежали несколько мужиков – с длинными рогатинами и зверобойными луками. Душа стремительно веселела. Вот чего не доставало – боя!

Семеро конных плесковичей дружно прянули навстречь бегущим мужикам, которых всполошила Улыба. Мужики не оплошали, ударили дружно – за их спинами сейчас бежала в дебрь их небольшая весь, ведомая стариками. И надо было задержать татей с красными войскими щитами.

Сшиблись с треском и лязгом. Двое Мстишиных воев тут же повалились наземь. Один захрипел пробитый враз тремя копейными рожнами, второй захлёбывался кровью из распоротого горла.

– И-эх! – рявкнул, вздевая меч, Мстиша и ринул коня в гущу тел. Дал, наконец, выплеснуться, ярости.

Мужики продержались недолго. Весянин, хоть даже вооружённый, даже против татя не пляшет – ему претит древний земледельческий страх отнятия жизни. Да и некогда ему учиться войскому делу. А уж против воя, что сделал войну своей жизнью… Все десятеро полегли в пыль тут же, у околицы. Но зато и плесковичи опоздали – весь уже была пуста. И догонять сбегов было уже поздно.

Крамарь привстал на стременах, срывая с ветки листок. Уходящее лето украло у берёзовых листьев клейкость, зато напоило лес запахами поздней клубники. Сейчас бы с лукошком по кустам пошарить – с тоской подумал боярич, нюхая полузасохший листок. – Глядишь, грибов полно…маслят или подберёзовиков…

И вдруг натянул поводья, останавливая коня.

Сквозь летние лесные запахи вдруг чётко прорезался запах дыма – где-то что-то горело. Насторожились и вои – тоже почуяли.

И никто не удивился, когда под копыта Крамарёва коня с плачем метнулась чумазая девчонка лет восьми-десяти.

– И чего было спешить? – недовольно бросил чернобородый Багула, косясь на старшого. – Ты бы и один с ними справился.

– Что, недоволен, что с бабы сняли? – насмешливо сказал Мстиша. – Неуж ещё не распробовали?

– Не успели, – посетовал чернобородый. – Дралась, как кошка, за палец укусила…

Он смешно лизнул палец, прокушенный до крови.

Ворчание было притворным, все это понимали. Настоящему воину бой горячит кровь не хуже чем женщина.

– Так сейчас не поздно ещё, – старшой усмехнулся. – Я чаю, недалече убежать успела.

– Какое там… – Багула махнул рукой.

Неклюдов терем уже пылал жарким пламенем – кто там мог остаться в живых?! И кто-то из воев скакал с горящей головнёй – запалить воровское гнездо, сжечь остальные дома в веси.

И вдруг посунулся вперёд, уронил головню и повалился с седла. Свиста стрелы никто не услышал, но все схватились за оружие.

И не зря.

Громадные туши коней неслышно перетекали через плетень. Шестеро окольчуженных всадников вырвались из веси, развернулись полумесяцем, охватывая Мстишиных воев и отрезая их от леса. Боярич радостно захохотал, рванул из ножен меч и ринул навстречь новым ворогам – ужо потешим душеньку молодецкую.

Но потешить не довелось.

Сблизились. Сажени отлетали назад, словно пылинки на ветру.

Конный бой стремителен, всадник неудержим.

– Живым хоть одного возьмите, живым! – проорал Крамарь сквозь свист ветра, чувствуя, как зловеще тяжелеет в руке нагой клинок.

Сшиблись в лязге железа. И почти сразу Крамарёв старшой сшиб ударом щита в грудь здоровенного чернобородого мужика. Тот грузно пал на спину – гулко отдался удар, слышный даже сквозь конский топот и храп, сквозь звон железа, сквозь гулкий стук крови в висках.

Со старшим в разукрашенной серебром кольчуге Крамарь схлестнулся сам.

Сшиблись мечи, высекая искры, конь Крамаря ударил грудью, и враг качнулся в седле. И Морана-смерть села на остриё Крамарёва меча, оцел с лязгом и хрустом ударил серебряному в лицо, прорубив узорное наличье и врубившись в переносицу.

Конец.

Двое оставшихся татей улепётывали через луговину к лесу. Крамарь усмехнулся злобно и предвкушающе.

Ну-ну…

– Ищите, может, кто из весян жив ещё, – бросил он своим, а сам остался на месте – поглядеть, чем кончится.

Из леса с гадючьим свистом вылетела стрела, и одним убегающим стало меньше. Не взял Крамарь-боярич всех воев с собой, двоих в засаде на опушке оставил. И не впустую.

Второй проявил не только прыть, но и сообразительность – свернул к веси, и вторая стрела пропала впусте. Зато третья подранила коня. И тогда беглец, поняв, что ему не уйти, запоздало решил хотя бы дорого продать свою жизнь.

Спешился и достал лук.

Первая стрела рванула воздух над головой Крамаря. Боярич не стерпел и ринул на ворога сам, задыхаясь от ненависти. Презрев стрелы, подскакал вблизь. И стрелец промахнулся с двух сажен. Второй стрелы Крамарь ему наложить не дал, – рубанул наотмашь, вдоволь напоив кровью честный оцел. Боярич вскинул меч вверх, к замглённому дымом пожара и клонящемуся к окоёму солнцу – дед Дажьбог будет доволен своим внуком. Кровь стекала с крестовины на руку, и ненависть, боевое безумие, колотила в виски багровым пламенем, еле сдерживаемая рассудком.

Гулко трещало пламя, удушливый и тягучий дым забивал дыхание, тянуло нестерпимым жаром. Истошно кричала где-то в огне сгорающая заживо кошка. Краса бессознательно провела рукой по лицу. Болела правая щека и сильно саднила шея. С чего бы это?

То есть, болело-то всё тело, безжалостно изломанное и поруганное боярскими живорезами. А вот шея-то с чего?

Краса тупо, словно во сне коснулась шеи рукой и нечаянно сорвала коросту на глубокой ране. Потекла кровь, рвануло острой болью. И тут же девушка словно проснулась. Остро вспомнилось всё, что было, и Краса сама завыла, словно тот брошенный пёс, зарыдала.

Для чего они оставили её жить?!

Не оставили, – услужливо и ехидно подсказал рассудок, пугливо съёжась где-то в закутке души. – Случайно вышло. Убить хотели, да в спешке не смогли, промахнулись, только шею порезали. Срастётся теперь накосо, будешь ходить с головой набок.

Не буду, – подумала упрямо Краса, цепляясь пальцами за землю – искала что поострее. – Не буду жить! Да и зачем?

И вправду – зачем?

Никого родных не осталось!

Да и сама она… кому такая нужна?

Ничего острого не находилось, и девушка вдруг подумала – а зачем? Рядом – море огня. Он встала на ноги. Голова кружилась, колени подкашивались. Шагнула к огню, и вдруг поняла, что не сможет сделать дальше ни шагу. Да и ни к чему. Огонь доберётся до неё сам.

Кто-то огромный и чёрный неслышно вынырнул из вихрящегося пламени, стремительно сгрёб девушку в охапку. И вот тут силы проснулись. Она пиналась, кусалась, царапалась, не чувствуя, как горит на ней изорванное плесковичами в клочья платье.

Огонь вдруг отступил, разжались жёсткие руки, Краса ощутила под ногами твёрдую землю. Шарахнулась, безумно озираясь по сторонам. Услышала смех – добрый и сочувственный.

– Да куда же ты, дура? Эк ведь напугалась девка.

И тут до неё дошло.

Краса увидала окольчуженные тела в пыли, увидела связанного чернобородого (с такой ненавистью вспомнились на миг его недобрые руки!). Села в траву и зарыдала.

Всадник в узорной броне спешился, опустился рядом с ней на колено, неслышно и почти неощутимо коснулся её щеки…

– Брось. Будет убиваться. Живой – с живыми…

Слёзы не унимались. Краса вдруг метнулась к связанному, целя ногтями в глаза. Багула был уже в сознании, по его лицу на миг метнулся панический страх. И почти сразу же сильные руки воя перехватили девушку поперёк тулова.

– А ну-ка… друзья, уведите-ка её…

Ярко-зелёный боярский плащ, шелестя, обнял плечи Красы, и девушка, всё ещё вздрагивая, закуталась в него – только сейчас поняла, что перед глазами восьмерых мужиков она почти нагая.

Её отвели в сторону, усадили на выгнутое крутолукое седло, сунули в руки кожаную флягу с сытой. И тут она разрыдалась снова, поняв, что ничего больше ей не грозит.

А Крамарь, весь дрожа от сдерживаемой злобы, подошёл к чернобородому. Страх, который боярич успел заметить в его глазах, дал понять – будет чернобородый говорить, никуда не денется.

– Кто таков? – спросил Крамарь так, что у воев кровь застыла в жилах. Они не узнавали сегодня своего господина – весёлого и беззаботного молодого гуляку. Мало того – Крамарь и сам себя не узнавал. После гибели Лютогостя он сильно переменился. – Зовут как? Ну?!

– Багулой кличут, – прохрипел чернобородый. – А ты… узнал я тебя… ты – боярич Крамарь с Людина конца.

– Кому служишь, Багуле? – холодно бросил Крамарь, никак не ответив на «узнавание» татя – невелика честь.

– Бояричу Мстише… сыну великого боярина плесковского… Ратибора Тужирича.

– Это что, бояре плесковские теперь разбоем промышляют? – удивился Крамарь.

– Это ты разбоем промышляешь, – выхрипнул Багула сквозь пузырящуюся в уголке рта кровь – падение с коня даром ему не прошло. – Мы по слову наместника самого, Буяна Ядрейковича.

– Да для чего же? – всё ещё не понимал боярич.

– А полочане усадьбу боярина нашего ограбили и сожгли… а тут – язычники. Вместе грабили… разбойное гнездо…

– Боярин тоже с вами был? – Крамарь перестал удивляться.

– Боярич… был.

– Где он?

– А эвон – Багула кивнул на труп в посеребрённых доспехах. И вдруг прорвалось изнутри откуда-то. – И не радуйся, что его убил! Язычник!

В уголке рта заклубилась пена, смешанная с кровью.

Крамарь выпрямился, кивнул старшому:

– Добей.

Весяне уже воротились из лесу, стояли в стороне угрюмой плотной кучкой, глядя на боярских воев без вражды, но и без дружелюбия.

К Крамарю подошёл коренастый крепкий старик – таких обычно сравнивают со столетними дубами.

– Что скажешь, боярич? Что делать-то нам теперь?

– Н-да, – протянул Крамарь задумчиво. – Жизни вам здесь не будет – это точно.

– Кто хоть таковы-то? – с тоской спросил дед. – Хоть бы знать, куда от них прятаться… Тати или как?

– Не тати, дедо, – вздохнул Крамарь. – Совсем даже не тати.

– А кто, если не тати? – у деда – под бородой было видно – вспухли на челюсти крупные желваки. – Раз грабят – стало тати!

– Пусть так, – снова вздохнул боярич. – Старосту-то вашего как бы нам найти?

– Я и есть староста, – сурово отвечал дед. – Отец с матерью Славутой звали. А опричь меня мужиков в веси нашей не осталось.

Борода Славуты крупно дрогнула, словно староста собирался заплакать да передумал.

– Вот чего, Славуте, – задумчиво сказал боярич. – Собирай-ка ты своих людей, берите, что в домах уцелело, да двигайте со мной в полоцкую землю, к князю Всеславу Брячиславичу. Больше от тех татей вам укрыться негде…

Дед покивал.

– Думать будем… – сказал он привычно. Весяне никогда не решают срыву, только после обдумывания. Да только с кем обдумывать, если из мужиков остался почти один только Славута (ещё двое живы, но поранены тяжело)? И дома разорены, и капы на святом месте срублены… не жизнь теперь здесь. Побил сегодня Крамарь боярича Мстишу, завтра сам боярин Ратибор Тужирич явится и остальное дожжёт.

– А Всеслав примет, – закончил Крамарь.

Конечно, примет, – со смесью зависти и лёгкой злости на Всеслава подумал боярич. – Ещё б ему не принять! И так уже средь всех русских земель полоцкая славна как Земля Последней Надежды…

Боярич вздрогнул и опомнился.

Чего злобствуешь-то, Крамаре? Тебе ли? Твоего друга Всеслав в полон взял, а после без выкупа выпустил. А Мстиславли холуи убили. Так кто же свои тебе?!

Не ты ли, Крамаре, сам говорил старому боярину Басюре про странные речи его сына, про то, как вздыхали вы с друзьями по великой Северной Руси… и про князя Полоцкого? И не к нему ли, не к Всеславу ли, не к полоцкому ли оборотню ты сегодня послан от великого боярина Басюры? Да не того ли и сам Басюра хотел?!

Крамарь раздражённо дёрнул щекой.

А Дажьбог его весть чего хочет Басюра! Крамарь толком не знал этого и сам. Ничего определённого великий боярин ему не сказал. Скорее всего, он пока что хотел только наладить дружбу с Всеславом.

С полоцким оборотнем.

И того уже немало.

Затея Басюры с местью за сына, когда он в запале призвал к себе Крамаря и после долгого с ним разговора велел ехать в Полоцк к Всеславу, оборачивалась какой-то неожиданной стороной.

А за иным чем дело не станет…

Через час тронулись в путь. Улыба ехала на седле у Крамаря и, вопреки своему назвищу, не улыбалась – Буса Белоголового так и не нашли.

Впрочем, назвища её Крамарь не ведал.

Краса очнулась на другой день. Села на возу, прибирая волосы, ни на кого не глядя – никого видеть не хотелось. Почувствовав устремлённый на неё чей-то неотступный взгляд, почти тут же догадалась, кто это так на неё глядит. Боярин Крамарь.

Он ехал рядом с её возом, всё так же верхом, только уже один, без Улыбы – девчонка давно перешла на один из возов. Краса поворотила голову и тоже ответила взглядом – почти ненавидящим. Молодой боярин вздрогнул и отворотился.

– Ты зачем меня спас? – голосом девушки можно было заморозить море.

– Чтобы ты жила, – почти не глядя в её сторону, он вынул из седельной сумы горбушку хлеба, пару печёных репин, кусок вяленого мяса. Отцепил от пояса флягу с сытой.

– Я тебя про то просила? – голос Красы теплее не стал. – Я может, умереть хотела. Кому я теперь нужна такая?

– Ты ни в чём не виновата, – возразил Крамарь, понимая, однако, что говорит что-то не то. И Краса понимала.

– Я не про то! – крикнула она враждебно. – Девке опозоренной что за жизнь?!

– Иногда для того, чтобы жить, требуется намного больше мужества, чем для того, чтобы умереть, – боярин сам поразился тому, до чего глупо и напыщенно прозвучали его слова в сравнении с тем, что говорила эта девчонка,которой и тринадцать-то зим сравнялось только на масленицу. Но добавил. – Умереть я тебе не дам…

Краса в ответ только презрительно скривилась. И тут же зашипела сквозь зубы – видно, рана ещё болела.

– Я всё одно руки на себя наложу, не сейчас, так после, – процедила она.

– Грех это, – кротко бросил Крамарь, выкладывая на стол две печёные репины. – Смерти-то самому себе желать…

– Это тебе, христианину, – грех, – ожгла его Краса пронзительным взглядом. – А по мне, так первее всего для русина – честь! А заради неё и жизни не жаль.

Боярин коротко кивнул, слушая девушку и дивясь её неукротимой силе. Не возразил даже, когда она его христианином назвала. Хотя доля правды в её словах была – крещён Крамарь, ещё в детстве крещён. Нет, эта теперь рук на себя накладывать не станет, разве что затяжелела от насильников. А так – она скорее сама их найдёт да головы поотрывает. И лесной нечисти на потраву бросит.

Рана у Красы была глубока, да и крови вытекло много, но боги попустят, так и совсем почти без шрама срастётся и красы её не испортит. Боярин едва заметно усмехнулся – не попортит красы у Красы.

– Поешь-ка вот лучше, – сказал он, протягивая ей снедь. – Отведай, что боги послали.

– Не стану, – люто отрезала Краса и снова ложась, отворотилась, укрылась рядном с головой.

Белоголовый очнулся только на рассвете. Отрыл глаза и застонал – от каждого, даже самого маленького движения всё тело схватывала боль. Закусив губу, мальчишка ощупью нашёл рану. Стрела с узким бронебойным наконечником ударила в подмышечную впадину, разорвала и кожу, и мясо и прошла насквозь.

Всхлипнув, Белоголовый потянул из ножен короткий нож, перерезал окровавленное древко и, скрежеща зубами и ругаясь, потянул стрелу из раны. Вытащил и повалился навзничь, от невероятного облегчения мало вновь не обеспамятев. Перед глазами всё поплыло, в голове и по всему телу появилась странная лёгкость. Он словно плыл над землёй, отрываясь от неё и взлетая неведомо в какие дали, затянутые синеватой дымкой. Разворачивались иные земли, поросшие густыми лесами, вздымалисьвысокие горы, на каменистых уступах и осыпях которых змеились узкие дороги, широким ковром стелилась степь, морщилось и ходило хмурыми волнами незнакомое море с торчащими каменными клыками у песчаных берегов…

Белоголовый вздрогнул и открыл глаза. Ему вдруг стало не по себе – душа мало не отлетела в вырий сама, оставив на земле тело на потраву волкам да воронью.

Скрипя зубами, Белоголовый сел – голова опять закружилась. Разом вспомнилось ВСЁ, и Белоголовый заплакал…

В ночи печально и тягуче веяло гарью – несло терпким дымом уже угасшего пожарища, тянуло жаром ещё рдеющих угольев. Скулил где-то меж угольями осиротелый домовой да выл у опушки испуганный случайно уцелевший пёс.