Жребий изгоев

3. Словенская земля. Река Шелонь. Лето 1064 года, зарев

Ох, верно говорят – наперёд не загадывай!

С тремя молодыми воями Несмеян шёл в передовом дозоре сторожевой кривской рати. А и сама рать тоже была невелика – четыре сотни воев всего, зато вои бывалые, у всех и лук, и меч в деле был.

Дозор прошёл удачно, Несмеян и молодые уже загадывали, как воротятся обратно к рати да доложатся походному воеводе, гридню Бреню, пестуну самого князя – всё мол, чисто, ворога не видно…

Ан нет!

Несмеян сжал в кулак вздетую над плечом руку – знак «стой». А сам спешился и, чуть пригибаясь, неслышно скользнул под куст, к опушке.

Молодые послушно затихли – они готовы были в рот глядеть своему вожаку, после того, как узнали про его жизнь в войском доме на Нарочи. Да и было чем Несмеяну похвалиться – не только три учебных года, как иные другие, а ещё и после Посвящения полных семь лет отдал войскому дому. Сейчас, пожалуй, что и со Старыми в умениях войских сравнился. Хотя… со Старыми вряд ли сравнишься.

Вдоль опушки медленно пробирался всадник.

Один.

Несмеян всмотрелся – стегач и набивной шелом, круглый лёгкий щит, обтянутый червлёной кожей – должно быть из прутьев плетёный. За спиной – лук в налучье и тул со стрелами. А на щите – знамено киевских князей – падающий сокол. Знамено Дажьбоговых потомков, опозоренное изменой богам.

– Вестоноша, как мыслишь? – спросил у самого уха Витко. Дозорный старшой только покосился на друга и молча кивнул.

– Берём? – спросил Витко всё так же неслышно.

– Не вдруг, – отверг старшой. Сузил глаза, обдумывая. – Встретим его…

Гонец крался через чащу, словно по незнакомым местам. Возможно, так оно и было. Грех не попробовать схватить такого живым.

Гонец плесковского наместника Смета пробирался сквозь лес, настороженно озираясь.

Нельзя сказать, что ему лес был в новинку – родом хоть и из Киева, Смета к лесу был навычен – отец был лесовиком-охотником, вся семья жила с охотничьей добычи. И сына приохотил к своему ремеслу. И к Лесу. К лесной сметке, к приметам путевым.

Только вот с конём в лесу не особенно сподручно. К тому же здешние кривские леса разнились с днепровскими что день и ночь.

Там – длинные языки Степи глубоко впадают в лесную чащу, высокие засеки на дорогах, сведённые под корень густолесья и широкие дороги за засеками.

Тут – буреломная чаща, зелёные глаза лешего за кустами внимательно следят за случайным путником; шипит рысь на толстой ветке дерева, настороженно дёргая коротким хвостом и ушами с кисточками на острых концах.

Смета уже не раз проклял себя за самонадеянность. Дорога делала петлю, и он решился срезать крюк – в незнакомом-то лесу! Теперь молись Велесу, чтоб эта тропка не вильнула куда-нибудь к самому Лесному Царю.

Вестимо, Смета, как и все вои киевского князя и его детей, был крещён. Да только рядом с крестиком носил на шнурке солнечный крест с загнутыми концами, Катящееся Солнце. Попы и князья того не видят, а старых богов обижать тоже не след. Отцы носили, и деды носили… и не ему, Смете, от обычая отвергаться. А уж в чужом лесу так и так надо бы здешние Силы почитать – вон конь так и косится на кусты.

Смета погладил храпящего коня по гладкой шее, потрепал шелковистую гриву.

Конь, подарок самого князя Мстислава, был хорош. А с лёгким, невысоким Сметой на спине и вовсе летал как птица. Потому и взял Смету в вестоноши князь Мстислав – за то, что ростом невысок, что телом лёгок, что жилист да вынослив – известное дело, гонцы порой по два-три дня в пути, а то и седмицу. За это – да ещё за хорошую память и неболтливый язык. Не всегда то, что хочешь передать, можно доверить берестяной грамоте, не всегда тот, кому направлено послание, знает письменную речь.

Тропка, снова вильнув, вышла, наконец, на широкий прогал с утоптанной колеёй посередине – на торную дорогу. Смета с облегчением перевёл дух, зарекаясь на будущее от кривых кривских тропок, причудливо извилистых и словно живых, то и дело норовящих увести куда-нибудь в сторону.

Рано радовался.

Из придорожного чапыжника один за другим вышли двое и стали на самой дороге, глядя на гонца с ленивым ожиданием.

Высокие. Чем-то неуловимо схожие. Оба в кольчугах, высоких сапогах, в шеломах и с мечами – стало быть, не тати. И не простые вои – те с топорами больше, а с мечами только вои да гридни.

А вот щитов не было – и попробуй теперь угадай, Смета, кому те вои служат.

Вестоноша, не показывая внезапно нахлынувшего страха, подъехал ближе.

– Стой, что ли, – всё таким же ленивым и скучным голосом бросил один, рыжеволосый и сероглазый с быстрыми и живыми глазами. Потеребил ус, разглядывая гонца снизу вверх.

Смета остановился, держа, впрочем, руку поближе к мечу. И поводьев не выпустил, хотя конь тут же потянулся к рогато-развесистому репейнику. Недовольно фыркнул, дёрнул поводьями, скусил-таки у репья колючую верхушку и принялся с хрустом жевать.

– Я гонец! – бросил Смета напористо – авось да и сробеют неизвестные вои. Они и впрямь быстро переглянулись. Вот только страха или робости в их взглядах не было. – Меня задерживать нельзя!

– Кем послан? – требовательно спросил рыжий. Второй, чернявый и зеленоглазый, оглядывал гонца с весёлым любопытством, словно примеряя на себя Сметины плащ и стегач. У гонца заныли зубы от нехорошего предчувствия.

Сказать?

Альбо – не сказать?

А ну как вои – Мстиславичи, свои? И новогородский князь, неведомо откуда прознав про невзгоды своего пригорода, уже идёт к плесковичам на помощь? И он, Смета, уже проскочил мимо княжьей рати?

Гонец на всякий случай подобрал поводья повыше и высокомерно бросил:

– Из Плескова гонцом, от воеводы Буяна Ядрейковича! К самому князю Мстиславу Изяславичу слово!

Вои вновь быстро переглянулись, и на губах у чернявого возникла усмешка.

– Доехал, стало быть, – сказал чернявый тягуче, беря Сметиного коня за узду. – Здесь князь, на стану.

Что-то мешало Смете поверить. Какое-то неясное предчувствие. И не только предчувствие…

От движения воя завязки кольчуги на его груди разошлись, ворот раскрылся, открывая глазам Сметы оберег – солнечный крест, Бегущее Солнце.

Такое же, как и у него самого. Только вот креста рядом с Бегущим Солнцем – не было.

Язычник!

Полочанин!

Вестоноша вздрогнул, словно от удара, и, больше не раздумывая, вытянул коня плетью. Верный друг обиженно всхрапнул, встал на дыбы с пронзительным ржанием и рванулся по дороге. Вои отлетели в стороны, как чурки при ударе топором. Дробно затопотали копыта по лесной дороге, засвистели за спиной стрелы.

Выноси, родимый!

Теперь никаких сомнений не было – полочане, кто же ещё. От опушки слышались крики – наперехват Смете неслись трое верховых, один на скаку разматывал аркан.

Змеино свистнуло над головой ременное ужище. Смета припал к конской гриве, аркан хлестнул по спине, соскользнул по стегачу. Над самым плечом, больно рванув ухо и вспоров нащёчник шелома, взвизгнула стрела, но Бурый уже нырнул под ветви, сворачивая с поляны, и ударил вскачь намётом, подгоняемый лихим посвистом Сметы. Крики полочан слышались за спиной всё тише.

Оторвался.

Несколько вёрст Смета ещё мчался, сломя голову, потом, видя, что конь уже храпит и роняет с удил клочья пены, сбавил ход. А после и совсем остановился. Спешился, поводил Бурого в поводу туда-сюда, чтоб не запалить. Конь обиженно косил налитым кровью глазом – помнил обиду.

– Прости, Бурушка, – Смета прижался лбом к потной горячей шее коня. – Спаси тебя бог, друже верный.

Вытащил из зепи кусок хлеба, щедро посыпал дорогой солью – крупной, сероватой. Бурый покосился, недовольно фыркнул, подумал и всё же таки мягко взял угощенье, щекотнув ладонь тёплым дыханием.

Простил.

Но ждать долго было нельзя.

Смета ещё несколько времени вываживал коня, наконец, снова вскочил в седло.

До Новгорода оставалось ещё вёрст сто.

Несмеян поднялся с земли, отряхивая пыль. Глянул на Витко и не смог удержаться от смеха – друга проволочило за конём по земле сажени три, не меньше.

– Чего ты ржёшь? – завопил Витко, подымаясь на четвереньки. – Ловить надо!

– А, – Несмеян махнул рукой. – Эвон… ловят… только что толку-то…

Вои и впрямь ещё скакали за гонцом, стреляли, кричали что-то, но и Несмеяну, и Витко было ясно – всё всуе. Ушёл гонец.

– Н-да, – протянул Витко, шмыгнул носом, поправил густые усы. – А чего делать-то будем?

– Чего-чего, – передразнил Несмеян. – Виниться! Воеводе докладывать!

Витко передёрнул плечами. У воеводы Бреня на походе всякая вина была виновата, и снисхождения ждать не приходилось, тем паче и собственному сыну. Несмеян только усмехнулся – старшим был он, и главная вина – на нём. Но смолчал – знал, что друг возражать начнёт.

Вои возвращались – разгорячённые погоней, пыльные, потные и злые.

Гонец ушёл.

Воевода Брень дослушал, вытянув губы трубочкой, задумчиво покивал.

– Молодец! – бросил он гневно.

Несмеян невольно потупился.

Не в бровь, а в глаз.

– И этого воя князь в умных числит! – раздражённо сказал воевода. – В догонялки-пряталки ему поиграть захотелось!

Несмеян молчал. А и чего возразишь – дело, порученное князем воеводе и княжичу, провалено. И провалено им, Несмеяном.

Рать княжича Рогволода Всеславича и воеводы Бреня на деле была отряжена не столько как заслон от возможной новогородской помощи Плескову, сколько для того, чтобы исключить саму эту помощь. Частым неводом рассыпались полоцкие вои по Шелонской пятине, стерегут малыми ватажками гонцов на лесных тропах. И теперь этот хитро измышленный Бренем невод прорван – и гонец ушёл в Новгород.

– Ну, чего молчишь, Несмеяне?! – всё ещё гневно спросил Брень, раздувая ноздри.

– А чего говорить? – Несмеян пожал плечами, покосился на княжича (Рогволод сидел тут же, в шатре, подобрав ноги в походном кресле, и смотрел на воя понимающе, но без улыбки – мотал на ус, честно сказать, жидковатый). – Виноват.

– Виноват он, – проворчал Брень, всё ещё пыхая нерастраченным гневом. – Что, мнишь, что тоже Велесом мечен, раз с князем в один день родился? И всё можно тебе, и управы на тебя никоторой нет?

Последнего говорить не стоило – при княжиче-то. Но сказанного не воротишь. Рогволод Всеславич насупился, но всё равно слушал внимательно.

– Понимаешь ты, дурило, что они теперь из Новгорода ратью на Плесков повалят?!

– Осилим, – бросил вой, презрительно улыбаясь. – Мы же – кривичи!

– Там тоже могут быть кривичи, – холодно напомнил Брень, сузив глаза. – В новогородской земле кривичей много. Весь Людин конец в Новгороде – кривичи. И в Плескове сегодня – тоже кривичи засели.

Несмеян сник.

– Кривич он, глянь-ка, – буркнул недовольно воевода. – Ладно, ступай. Пойдёшь со своими дружками в самый передовой дозор, к самой Шелони, внял?! И пока вину кровью не альбо делом не выкупишь, на глаза мне не кажись!

Вой вышел из шатра с опущенной головой, а воевода хмуро задумался.

– Ну?! – жадно спросил Витко – друг сидел тут же, у самого княжьего шатра. Ждал.

– Чего – ну?! – Несмеян махнул рукой. – Получил ижицу… зови остальных.

– Куда?

– Закудыкал, – Несмеян злился на себя и грубо говорил с другом. – В передовой дозор идём к самой Шелони. Новогородскую рать сожидать.

Смета спешил обратно.

В Плесков.

Теперь надо было донести до плесковичей и воеводы Буяна волю князя Мстислава – князь обещался быть под Плесковом с ратью не позднее чем через седмицу.

Сейчас Смета жалел только, что выпросил у князя всего час для отдыха. В сон клонило неудержимо. Смета встряхивался, просыпался, толкал Бурого каблуками и озирался по сторонам.

А верно ли сделал-то, что той же дорогой поехал?

Только дурак дважды делает засаду на одном месте, – решил про себя Смета. А полоцкие вои – не дураки. И поехал гонец той же дорогой, но сомнения грызли его всё сильнее. А только не поворачивать же обратно.

Плесков ждёт вестей.

Дорога шла вдоль Шелони, а с другой стороны вплотную подступало густолесье, угрюмо тянуло к реке еловые лапы, чёрно-зелёные корбы стекали к воде, выпуская натоптанные звериные тропы – тут ходили на водопой стада кабанов и лосиные семьи.

Самое удобное место для засады, – сказал Смете кто-то невидимый. Гонец невольно поёжился. И почти сразу же переливами потёк из корбы пронзительный разбойный свист.

Влип!

Бурый дёрнулся, прянул ушами, словно собираясь ударить в заполошный бег.

С двух сторон из корбы выступили вои с завязанными луками в руках – четверо. Тут уже не увернёшься, из четырёх-то стрел хоть одна да цель найдёт.

А на дороге, весело улыбаясь, стоял высокий вой с рыжими усами и чупруном.

Тот самый.

С той, первой засады!

Прошло уже два дня и вот они встретились вновь.

Полочанин ждал. Теперь он уже не скрывался, и червлёный щит с серебряным полоцким знаменом, оскаленной волчьей головой, открыто висел на его левой руке.

Долго ждать заставлять не стоило. Хотя бы и чести ради.

Смета толкнул коня каблуками. Бурый рванулся вперёд – смять этого рыжего, втоптать копытами в землю! – авось да и прорвёмся!

Не прорвались.

Взвизгнули пронзительно стрелы, жадно вспарывая воздух хищными жалами, земля встала на дыбы и ударила в лицо, оказавшись каменно-твёрдой. Смета обеспамятел.

Несмеян не собирался опять упускать добычу.

– Коня жалко, – сказал Витко негромко. Бурого коня и впрямь было жаль – сразу две стрелы пробили тугую, атласную шею скакуна, щедро напоив землю кровью. Конь ещё косил налитым кровью глазом, прерывисто храпел.

– Добейте, – велел Несмеян воям, морщась.

Гонец был жив, только без памяти. Лежал в траве, скрученный арканом, прерывисто дышал. Несмеян несколько мгновений его разглядывал, что-то прикидывая и обдумывая, потом сказал, поворотясь к Витко:

– Отвезёшь его к воеводе. Возьми двух воев для сопровождения.

За спиной ужасным пронзительно-горловым смертным вскриком закричал бурый конь гонца.

– А ты? – не понял Витко, морщась.

– А я с остальными ближе к Новгороду продвинусь – погляжу. Мало ли…

Витко хотел было возразить, но наткнулся на холодный взгляд друга, сглотнул и коротко кивнул.

Сознание приходить не желало.

Мир кружился опричь него, наплывая разноцветными кольцами, пятнами и восьмёрками сквозь темноту. Прорывались голоса – чужие и незнакомые.

И в какой-то миг чётко прорезалось осознание: он – в плену.

Очнулся Смета, когда его втащили в шатёр и развязали, наконец, руки. Кровь гулко ударила в жилы, руки охватило огнём. Гонец застонал и открыл глаза.

Посреди шатра стояло высокое кресло из распяленной меж шестами кожи; в нём сидел тонкий бритоголовый мальчишка лет двенадцати с едва заметным пушком на верхней губе и чупруном на темени. Рядом на походном стольце из ремней – коренастый седоусый старик с обветренным жёстким лицом, тоже бритый и с длинным седым чупруном.

Вои, забросив гонца в шатёр, застыли у входа, ожидая приказаний.

– Ну?! – грозно спросил старик у воев.

– Гонца поймали, воевода Брень, – почтительно отозвался старшой, русоволосый вой, тот, что в прошлый раз ловил Бурого под уздцы. – Того самого.

– О! – удовлетворённо промычал воевода. – А старшой ваш где? Несмеян-то?

– Он в сторону Новгорода продвинулся с тремя воями, – посторожить.

– Добро, – крякнул Брень удовлетворённо и поворотился к гонцу, во все глаза глядящему на пестуна знаменитого полоцкого оборотня. Повторил. – Ну?

– Ничего я тебе не скажу, – бросил Смета, изо всех сил стараясь казаться гордым.

– А мне ничего и не надо, – воевода усмехнулся. Мальчишка в кресле – уж не княжич ли полоцкий? – и вои у входа заметно заулыбались. – Я и так всё знаю.

Он вдруг оказался рядом с гонцом.

– Ты – гонец. Послан от плесковского наместника к новогородскому князю Мстиславу. Так? – голос Бреня был почти ласковым. – С вестью, что полочане Плесков осадили. Тебя князь наградил, – воевода кивнул на привязанную к поясу гонца калиту – и послал обратно с вестью, что скоро сам на помощь придёт. Так?

Полоцкий воевода закончил совсем уже скучным голосом.

Вот и всё.

Полоцкий княжич, жидкоусый мальчишка, смеялся. Смеялись и вои.

Глупо было думать, что полочанам нужны его сведения. Для них важнее было просто поймать самого гонца. И теперь новогородская рать попадёт в засаду, как кур в ощип.

А осажденные плесковичи не получат не то что самой помощи, они не получат даже обещания помочь.

Смета закусил губу.

Сороки верещали, как резаные, метались на кустах. Несмеян досадливо сплюнул и дал своим знак остановиться – не дело было и дальше так пугать лес. Того и гляди, кого-нибудь и поважнее спугнёшь. Ожегшись на молоке, Несмеян теперь дул и на воду.

Сороки орали над самой головой, но вой готов был поклясться – орут они не оттого, что его боятся. Точнее – не только оттого.

А вот и опушка.

Несмеян осторожно, стараясь не шелохнуть ни единого листка, отвёл от глаз ветки. И замер на месте.

Всего в четверти перестрела от опушки вдоль леса шла рать. Неведомо и чья. А только не своя – ясно. Неоткуда тут было взяться рати, своей для полоцких кривичей.

Бегая взглядом вдоль строя и неслышно шевеля губами, Несмеян считал воев. Всего насчиталось сотен пять с лишком. И того немало, притом, что с полсотни конных.

Несмеян чуть прикусил губу, вглядываясь. И пешие оружны и снаряжены хорошо, а про конных и речи нет – блестели брони, ломалось солнце на литых бронзовых верхушках шеломов. Ножны мечей из зелёного и красного сафьяна, длинные плащи и зубчатые шпоры. Боярская дружина, никак иначе.

В самой середине конной рати выделялся всадник в богатом плаще и золочёном шеломе. А вот и боярин. Кто же таковы-то? Несмеян задумчиво почесал переносье и тут же стукнул себя согнутым пальцем по лбу. Лешак бестолковый! Вон же знамено, на щитах! Новогородцы!

Несмеян перекусил зубами сочную травинку и зажмурился от восторга – вина его была выкуплена. Он проводил взглядом новогородскую рать и бесшумно скользнул обратно за куст.

Вои послушно ждали. При виде бегущего старшого, схватились было за мечи, но Несмеян только махнул на них рукой и вскочил в седло.

Лесную тишину прорезал пронзительный свист, и деревья повалились внезапно, с оглушительным треском. Загодя подрубили вои Бреня четыре огромных сосны, так, чтоб упали поперёк дороги – приём старый, всем известный. Но всегда проходит успешно – если неожиданно.

Змеями засвистели стрелы, пронзая густую летнюю листву – острые железные жала рвались к горячей добыче – отворить жилу непроворому, вдосыть напиться парной крови! Заметалась новогородская рать, растянутая по дороге, стиснутая с обеих сторон лесистыми пригорками – железные гадюки нашли обильную поживу!

Боярич, заслышав свист и треск, едва поспел заслониться щитом – не умом поспел, тело само подсказало. В щит тут же грянуло дважды, а то и трижды, сильно грянуло, дёрнуло руку влево, щит качнулся. Боярин невольно подивился – обычно в воевод да князей не бьют, такого ворога больше чести в прямом бою побить, а то и в полон забрать. Видно, кто-нибудь из полочан не опознал в нём воеводу. А и то сказать – немала честь и стрелой вражьего вождя повалить и враз всю рать обезглавить.

Полоцкие вои с рёвом ринулись впереймы с обеих сторон.

Схлестнулись, пронзая железными клиньями растянутую змеёй рать Мстиславичей, разорвали на куски.

Конных в войске Бреня было мало – десятка три. И всех их пестун князя Всеслава бросил прямо на верхушку новогородской рати – боярина Лютогостя и его дружину, хоть тех и было в полтора раза больше.

Конница встречает нападение только нападением. Но для нападения нужно время. Времени у Лютогостя не было.

Врезались – в лязг железа, в конский храп, в задавленный мат и визг стрел. Нагие клинки кромсали воздух, рассекали железные пластины доспехов, словно топоры, раскалывали щиты. На Лютогостя вынесло высокого полоцкого воя, из-под шелома которого вился рыжий чупрун.

Лютогостя прикрыли сразу двое воев из его дружины, но полочанин не остановился даже на миг. Первый новгородец повалился под копыта, оглушённый голоменем меча по шелому, второму лезвие меча врезалось прямо в лицо. Боярин, бледнея, направил коня навстречь.

С лязгом столкнулось железо, высекая искры.

Со звоном улетел куда-то посторонь боярский меч, полочанин кинул в ножны оба клинка, подал коня вперёд, перехватывая боярина за правую пясть. На Лютогостя навалились другие вои.

Рогволожа и Бренева дружины врубились в свалку, окончательно довершая разгром Лютогощей рати.

Повалилось новогородское знамя, схваченное за древко чьей-то дерзкой рукой.