Жребий изгоев

3. Кривская земля. Озеро Нарочь. Осень 1064 года, листопад

Несмеян приподнялся на стременах, оборотился и оглядел невеликий обоз, растянувшийся по лесной дороге мало не на перестрел. Беззвучно выругался сквозь зубы, но смолчал.

Из Полоцка выехали ещё пять дня тому, и с тех пор всё тянулись и тянулись на полуночный закат. Сам Несмеян доскакал бы до Нарочи, где отвёл место плесковским сбегам князь Всеслав, за два дня, да вот только обоз не мог двигаться так же быстро. То колесо соскчит, то ступица рассохлась, то конь у кого устал. А на возах – одни бабы да дети, мужиков-то всего трое, из которых двое – одно название только, что мужики.

Староста Славута, крепкий коренастый дед, тоже ехал верхом, на дареном князем коне по ту сторону телег. Он несколько раз за всю дорогу косился на Несмеяна неприязненно, что гридень отлично понимал, Ему и самому было не по себе, и он старался не встречаться со Славутой глазами.

Не будь их нынешнего похода на Плесков, не поверили бы плесковские кривичи Всеславу и не бросились бы зорить своих бояр – потомки знатных родов одержат землю по праву, так от предков да богов повелось. Опричь тех, кто свой люд холопит без удержу, да тех, кто от богов тех отворотился – вот таких и наказать не мешает. И всё одно без всеславлего прихода не решились бы на такое мужики сами. А тут – решились, а Всеслав возьми да и отступи.

Не продумали мы, – в который раз думалось Несмеяну, и хотелось про то сказать князю, но он молчал – знал про то и Всеслав, чего попусту воздух словесами сотрясать.

Полоцкий князь сбегов принял.

Принял, обласкал, как там в баснях говорится – «напоил, накормил», только что спать не уложил. И отвёл им землю около озера Нарочь.

Улучив мгновение, когда разрыв между телегами стал чуть больше, Славута поворотил коня, пересёк дорогу и оказался рядом с Несмеяном. Гридень глянул на него чуть удивлённо.

– А скажи-ка мне, Несмеяне, – сказал он, словно продолжая какой разхговор, начатый ими ещё утром, – что там за земля такая, куда мы едем?

Что за земля? Несмеян на мгновение задумался. Что рассказать старосте? Про огромное озеро, где плещутся величавые лебеди, а в прибрежных заводях по весне не молкнет птичий гам, где шумит в камышах хвостом крупная щука, охотясь на рыбью мелочь, а рыбаки таскают на вечерней заре угря. Рассказать про то, как боги выглядывают из-за облаков, глядясь в спокойную поверхность воды – не зря ж оно такое огромное? Про то, как стеной стоят на высоких увалах сосняки, а низины затопляют ельники, про берёзостволье на пологих берегах и про густые дубравы? Про туров и зубров, про лосей и оленей, которые выходят к воде напиться из лесных сумерек?

Язык гридня словно отнялся – он больше навычен был сказывать про битву да про боевую учёбу, про дани да походы, а не про красоты земли.

Как мог, рассказал.

– Понятно, – покивал староста. – Земля богата, стало быть. Бывал ли там?

– Да как не бывать, – пожал плечами Несмеян. – Там войский дом в лесах около озера, я в нём воспитывался да войскому делу обучался.

– А озеро большое? – поглаживая шею коня и думая о чём-то своём (небось, о рыбной ловле да охоте, – понял Несмеян), спросил староста.

– Двенадцать вёрст в поперечнике.

Славута чуть присвистнул.

– Немало, – прищурился он. – Однако наше Долобское[1] побольше будет – с полуночи на полдень почти сорок вёрст, а поперёк – двадцать. А уж если с Чудским да Тёплым вместях…

Староста вздохнул и заговорил о другом:

– Что за люди там живут?

– Мало там людей живёт, – Несмеян снял шапку, подставил бритую голову прохладному осеннему ветру. Ветер обрадовано налетел, рванул и начал трепать рыжий Несмеянов чупрун – небось, перепутал с такой же рыжей, золотой да багряной листвой на деревьях. Вон, по лесу груды её ветром гоняет. – Нашего языка мало. Кривичей мало. Вот вам и ту землю и отвели – всё ж своих больше будет в том краю.

– И даней князю с того краю больше, вестимо, – понятливо кивнул Славута.

– Аль вас от дани Всеслав Брячиславич не освободил? – хмуро просил Несмеян, вновь нахлобучивая шапку. – На пять лет, я слышал, пока на ноги не станете, леготу дал.

– Освободил, освободил, – непонятно ответил Славута. Эва, да он не жалеет ли, что с Плесковщины своей ушёл, – понял вдруг Несмеян. – Ну это обычное дело – трудно корень вырывать, а на чужбине (хоть и средь своих, руси, кривичей, а всё одно Всеславля земля для плесковских кривичей – чужбина, к тому ж плесковские кривичи навыкли считать себя старшими в кривском племени) всегда хлеб горек. – А опричь наших, живёт кто?

– Живут, как не жить, – откликнулся гридень, отрываясь от своих мыслей. – Всё больше шелоняне живут, литве, латам да ятвягам родня. Тоже полоцким князьям дань платят. Только мало их тут тоже – с десяток хуторов и починков. А те, что не платят – рядом, межа всего в двадцати верстах от Нарочи. А за межой – и литва, и шелоняне.

– И как вам с литвой-то под боком живётся? – непонятно спросил староста.

– А чего ж… так же непонятно ответил Несмеян. – Ну литва, ну и литва… И шелоняне… на нашей кривской земле когда-то тоже те же шелоняне жили, да голядь, считай, та же литва. У меня и пращур голядином был, на кривичанке женился, да с тех пор и ословенились все. Таких средь нас много.

– И Витко? – кивнул Славута на второго гридня, ехавшего в голове обоза. Тот, словно чуя, что говорят о нём, оборотился, встретился с Несмеяном взглядом, спросил глазами – чего, мол. Ничего, – ответил ему Несмеян.

– Нет, – Несмеян мотнул головой. – Витко – сын воеводы Бреня, пестуна князя нашего, они с северской земли сюда прибежали, а туда – с Тьмуторокани самой, с князем Мстиславом Владимиричем.

Староста только чуть приподнял бровь, но ничем иным своего удивления не выказал:

– Я про другое. Часто воюете? С литвой-то?

– Раньше было, – кивнул гридень. – Сейчас – нет, замирил их князь. Сейчас они мирны пока – их князья на сёстрах Всеслава Брячиславича женаты.

– Что, все? – усмехнулся Славута.

– Почему ж все? – усмехнулся ему в ответ и Несмеян. – Двое ближних – Мовкольд и Корибут. А Глеб Всеславич с дочкой князя селов Зигмаса сговорён, уже лет шесть как. Того уже хватит, чтоб мирно жить. Так что никто вам мешать не будет.

Во всяком случае до тех пор, пока для этих князей что-то значит родство с Всеславом, – подумал он, но вслух такого говорить не стал – незачем. – Или до тех пор, пока те князья живы.

Таких переселенческих караванов княжья дружина за это лето и осень расселила по княжеству не один и не два. Бежал люд из разорённых Мстиславом и его людьми на Плесковщине весей. Бежали и сбеги сами по себе – и градские, и весяне, не желающие жить под властью креста – христианство по Руси наступало медленно, но верно, вытесняя старых богов. Бежали смоленские, плесковские, новогородские и волжские кривичи, бежали словене из Приильменья и Приладожья, бежали дреговичи от Припяти на полночь, к Менску.

Да что там сбеги из земледелов и охотников, альбо ремесленников городовых – за лето и осень дружина Всеслава, впервой в этом году осмелившегося открыто выступить против великого князя и его братьев, против киян и христиан, прибыла не менее чем на две сотни воев и гридней, стекавшихся мало не со всей Руси – и из Чернигова, и из Смоленска, и из Турова, и даже из самого Киева прибегли двое дружинных, да трое городовых воев, здесь, в Полоцке, ставших дружинными. Всеслав новые мечи принимал – в нынешнюю пору люди, которые в захолустье бегут в такую даль, дорогово стоят – тут уж не поисками милостей пахнет, в Киев да Чернигове дружинным воям почестей всяко больше, чем у него, в Полоцке. Идут, стало быть, служить верно собираются, стало быть, не по себе им в Киеве да Чернигове, в Смоленске да в Ростове.

Из придорожных кустов уже показались первые языки тумана, когда Витко спереди затрубил в рог. Несмеян наддал, проскакал вдоль трёх телег, нагнал друга.

Дорога поворачивала, вытекала на широкий простор – и почти от опушки ширь необъятно распахивалась серыми по осени волнами озера. Дорога теперь текла вдоль берега к полудню, оставляя озёрный берег по правой руке.

Телеги выкатывались на пригорок над водой и одна за другой останавливались. Пора было останавливаться на ночлег.

Славута остановил коня у самой воды, отпустил поводья, давая ему напиться, спешился, пачкая носки сапог зеленоватым илом. Бросил взгляд направо, налево, поворотился к своим.

– А что, родовичи, может, тут и остановимся? Вон, – он кивнул на пригород над озером, – место удобное, а там – второй кивок на глубокое место у берега, – можно воду брать и рыбу ловить. И лес рядом. Чего искать-то ещё?

– А ну как эта земля занята уже кем-то? – хмуро спросил стоящий у передней телеги угрюмый мужик, назвища которого Немеян не знал. Да и незачем, если подумать.

– Не занята, – мотнул головой Витко, подъезжая вплоть и тоже спешиваясь. – Здесь поблизости только одна крупная весь – Мядель, к полуночи от озера, их земли сюда не достают. Даже хуторские. Можете селиться смело.

Угрюмый мужик равнодушно пожал плечами и принялся распрягать коня. Хоть так, хоть сяк, а нужно было ночевать здесь – из леса тихо ползли сумерки, а над водой уже начал понемногу сгущаться туман.

Холодная ночь будет, – подумал Несмеян, отпуская подпругу и сбрасывая в траву седло. Воронко благодарно фыркнул, потянулся губами к кочке и с хрустом сорвал пучок пырея.

Трескучее пламя костра плясало на высоком берегу, отражалось ломкими багряно-золотыми лохмотьями в мелких плоских волнах озера. Где-то за мысом гулко хлопали крыльями лебеди, зычно мычала в камышах выпь. Тонко звенели комары, ухала в лесу сова. Фыркали кони.

Несмеян ломал сухие сосновые веточки, кидал их в огонь. Молчал. Молчал и Витко напротив – только ёжился то и дело от тянущего от озера холода.

Подошёл Славута, сел рядом, протянул Несмеяну долблёный липовый жбан, пахнуло стоялым мёдом.

– Выпей, гриде. Это из княжьих погребов – Всеслав Брячиславич на дорожку подарил бочонок.

Несмеян отпил из жбана, передал его Витко, снова отломил веточку бросил в огонь.

– Добрались, значит? – сказал он негромко, ни к кому не обращаясь, но Славута тут же охотно отозвался:

– А чего ж… место доброе, – повторил он, словно сам себя убеждая. – Благо князю Всеславу Брячиславичу, не покинул нас в беде… даже двух гридней послал в провожатые.

Несмеяну в голосе старосты вдруг почудилась какая-то странная, тщательно скрытая уничижительная насмешка. Над кем? Над собой? Над князем? Над ними? Над судьбой? Он вскинул глаза, но лицо старосты было непроницаемо как каменное. Почудилось, должно быть, – решил гридень.

– Какие мы гридни, – проворчал Витко. – Нам только этим летом князь гривны на шею навесил, в гридни произвёл. В плесковском походе…

Он осёкся и смолк. Славута криво усмехнулся.

– Никак оба в том походе были?

– Были, – обронил Несмеян. – Только не в ваших краях. Мы нашу рать со стороны Новгорода стерегли на Шелони. С княжичем Рогволодом и воеводой Бренем.

Славута покивал, потом вдруг оживился:

– А правда, – спросил у Витко, – что воевода Брень – твой отец?

– Так и есть, – кивнул тот. – Отец.

– А что вы такого совершили, что вас в гридни князь произвёл? В один день, небось?

– В один день, а как же, – охотно подтвердил Витко.

– Так что ж вы совершили-то?

– Да так, пустячок, – пожал плечами Несмеян, снова отхлёбывая от дошедшего до него жбана. – Витко стяг новогородский захватил в бою, а я – воеводу в полон взял. Боярича Лютогостя.

– Ого, – Славута удивлённо поднял брови. – Сын воеводы Бреня в бой ходил?

– А что, бывает иначе? – холодно спросил Витко.

– Не знаю, – пожал плечами староста. – Смог ли бы я своего сына в бой послать в первых рядах, кабы воеводой был…

– Это потому что ты – мужик, – необидно пояснил Витко. – Для тебя главное – работать, растить хлеб… жизнь дарить. Всё для жизни. А мы – вои, мы с детства убивать учимся, отнимать жизнь. У нас иначе нельзя – только впереди всех своего послать… кому ж можно доверить опасное дело, опричь своей родной крови? Ну и честь первая тогда тоже роду достанется.

Несмеян только кивнул, слегка удивлённый, как складно выразил друг то, что у него сумбурно вертелось на языке, но никак не складывалось в слова.

– А убьют? – не унимался Славута. – Жалко ж…

– Все под Мораниным серпом ходим, – пожал плечами Несмеян.

– Вой должен быть готов к смерти, иначе нельзя, – вновь пояснил Витко. – Призвание воя…

– Убивать, – кивнул Славута.

– Побеждать, – поправил Витко. – А победить в бою может только тот, кто готов принять смерть сам.

Светало, как водится летом, рано.

Славута уже деловито ходил вдоль берега, распределяя, где чьёму дому стоять. Двое баб вели к самому взлобку рыжего коня, и Несмеян, вмиг поняв, что там сейчас будет – потянул Витко за собой:

– А ну, пошли!

Славута остановился на взлобке, глянул вправо-влево, словно оценивая вид с холма, потом воздел руки над собой и возгласил:

– Боги тресветлые!

Пала тишина. Только еле слышно шептались позади дети, да фыркал конь, ещё не понимающий, что его ждёт.

– Примите жертву, боги, и благословите нашу жизнь здесь! – староста поворотился к подошедшим гридням и попросил. – Принести жертву – обязанность волхва или князя. Ни того ни другого тут нет, а вот вой на замену вполне сгодится, я мыслю.

Гридни переглянулись. Чуть пожав плечами, Витко первым сделал шаг к обречённому коню. Подошли с двух сторон, конь слегка захрапел, что-то почуя, но Несмеян мягко огладил его по шее, сунул к носу краюшку серого хлеба, чуть присыпанного дорогой солью. И едва конь успокоился – Витко стремительно полоснул ножом по горлу.

Смертная мгла застила глаза коня, резвые ноги подломились, не держали – не убежать от смерти, ах, не убежать! Заржать бы, закричать, предупредить пасущихся у воды собратьев, чтоб не верили двуногим, которые носят на поясе холодную смерть, а и на это тоже сил уже нет – воздух с хрипом и свистом вперемешку с паром рвётся сквозь широкий разрез в горле. И почти сразу же на загривок ложится широкая и тяжёлая, ДОБРАЯ ладонь, чьи-то ГЛАЗА рассеивать мглу, открывая путь к солнцу. И слышится звонкое, громовое ржание Старого Коня, зовущего своего потомка.

Конь повалился, захрапел. Рядом женщины уже разжигали костёр, от него уже дымно несло горящей кровью – любимым запахом богов. Добро начинали дело на новом месте переселенцы, добр будет их корень, – невольно подумалось Несмеяну. Непривычно подумалось, не по-войски, словно волхву.

Теперь время было для иного обряда. Того, о котором давно было условлено меж Несмеяном и Витко.

Ножами подрезали дёрн, отворотили в сторону. Стали на колени с двух сторон от земляной ямки, протянули левые руки навстречь друг другу. Славута тонким ремешком связал их в запястьях прямо над ямкой, и Витко так же быстро резанул ножом по рукам. Кровь тёплой струйкой текла по запястьям, смешивалась, стекала в землю, щедро питая серую нарочанскую супесь.

– Тебе, Земля-матушка, – едва слышно шевельнулись губы гридней. Одновременно.

Выждав несколько мгновений и дав достаточному количеству крови впитаться в землю, Славута подставил под струйку крови лощёную глиняную чашку.

Скользкий от крови ремешок развязали с трудом, перетянули ранки чистой белой тряпицей. Несмеян принял из рук Славуты чашку с кровью, плеснул малую часть в жадно взвившийся навстречь пламя костра.

– Тебе, господине Огонь.

Ещё малую часть – в серые волны озера.

– Тебе, госпожа Вода.

– Будьте видоками.

Остатки крови выплеснули в жбан с вчерашним княжьим мёдом – ещё оставался у старосты и мёд.

Витко лихо наполовину опружил жбан, оставив Несмеяну ровно половину. Несмеян принял, осушил жбан до дна.

Помедлили мгновение и обнялись, чувствуя спинами и затылками тяжёлый Взгляд сверху, и не имея сил поднять глаза – ибо прямо смотреть на богов может, пожалуй, только Всеслав Брячиславич, Велесов потомок.

[1] Долобское (Талабское) озеро – Псковское озеро, на котором расположен город Псков (Плесков).