Жребий изгоев

Эпилог. Осколки. 1. Русская земля. Окрестности Киева. Берестово. Весна 1066 года, сухый

Киев остался позади. Копыта коней звучно ломали наст, сыреющий весенний снег ошметьями летел вверх и в стороны. Княгинин возок весело скользил подрезами по утоптанной дороге, вот только на душе у Ланки совсем не было весело. Княгиня съёжилась в глубине возка, накрылась меховой полостью.

Неизвестность страшнее видимой опасности. Никакой опасности для себя Ланка сейчас не видела, но вот неизвестность…

К княжьему терему в Берестове подъехали уже в сумерках. Хриплые голоса сторожи заставили княгиню съёжиться ещё сильнее. Лаяли псы, метались багровые отсветы жагр. Скрипнули ворота, возок вкатился на внутренний двор терема. Ланка откинула полость и встала, не дожидаясь, пока княжья прислуга поможет.

Подбежали холопки, помогли сойти на утоптанный снег двора, придерживая под локти. А с крыльца спускался в наспех накинутой на плечи шубе великий князь. Удивления на его лице Ланка не заметила, да и верно – с чего бы ему удивляться. Должно быть не один вестоноша раньше неё в Берестово прискакал, рассказать, что вдова тьмутороканского князя едет.

Говорили один на один.

Горели свечи, неярко озаряя маленький хором в княжьем тереме, огни отражались в цветном стекле окон и посуды, в поливной посуде, в литом серебре. Варёные, сушёные и бережёные с осени яблоки, груши и дыни. Вино и варёные мёды.

И всего двое в хороме.

Великий князь Изяслав Ярославич.

И княгиня Ланка, дочь короля Белы Арпадинга, вдова тьмутороканского и волынского князя Ростислава Владимирича.

Пленница воротилась.

Изяслав от этой мысли мгновенно усмехнулся – совсем незаметно. Так, чтобы, упаси господи, не заметила княгиня. Только обиды от неё и ссоры с угорским королевским домом ему сейчас не хватало. Хотя… дела в означенном угорском королевском доме совсем не хороши сейчас… и вряд ли станут Ланкины двоюродники, которые сгубили её отца, за обиду вдовы воевать с Киевом.

И всё одно – негоже. Невместно обижать вдову. Князю – тем более.

Изяслав уже знал про смерть беспокойного, опасного и неугомонного сыновца, хоть с того и прошло всего-то седмицы две, не больше того. И даже про то, ОТЧЕГО помер Ростислав Владимирич, великий князь знал тоже.

Сейчас, самому-то себе можно признаться – тогда, как услышал – первое, что почуял – облегчение. Невероятное, стыдное, невместное для князя и истинного христианина облегчение, почти радость.

Более всего, более золота, любви женской, более войских побед, любил князь Изяслав порядок.

Отец был мудр. Отец понимал, что без порядка, без правила наследования, без ЗАКОНА земля будет заливаться кровью, и, в конце концов, сильнейший одолеет слабейших, отнимет их уделы. Отец так не хотел. И порешил правильно, измысля закон наследования – княжью лествицу, в которой было место всем, даже князьям-изгоям, таким, как Ростислав Владимирич, даже таким вероотступникам, как Всеслав Полоцкий.

Изяслав возлюбил отцов порядок – стройный, удобный и правильный.

И когда закон отцов всего через какие-то десять лет после смерти великого князя вдруг затрещал по швам, разлезаясь на клочья прямо на глазах, словно гнилая ветошь, Изяслав испугался.

Отчаюга Ростислав захватил Тьмуторокань, выгнав оттуда своего двоюродника Глеба – никакая сила закона не помогла. И в то же лето Всеслав полоцкий едва не взял Плесков. Святослав выгнал из Тьмуторокани Ростислава, воротя своего старшего сына на престол, но едва ушёл обратно в Чернигов, как Ростислав, не выпустив ни единой стрелы, отбил Тьмуторокань обратно. А Всеслав, потрясая невестимо как попавшей к нему в руки грамотой Судислава, помершего уже два года тому, возник с полками под Киевом и обобрал все монастыри Русской земли.

И тогда Изяслав почуял, что в душу заползает страх. Не тот страх, что заставляет на бою бежать от врага, нет – великий князь ратился и ранее, и сейчас не побоялся бы противостать никому. Хоть Ростиславлей дружине, хоть Всеславлим язычникам, хоть половцам, хоть (не приведи господи!) черниговским воям Святослава альбо переяславским головорезам Всеволода, живущим в самом горле Степи.

Страх этот был сродни страху перед крушением мира, когда ты ничего сделать не можешь, и можешь только глядеть, холодея душой, на торжественную гибель в пламени и буре того, что тебе было дорого.

Ростислав был страшен отнюдь не тем, что отнял стол у Глеба. Что престол – нашли бы Глебу иной. Ростислав посягнул на порядок, на закон. Невольно думалось, что сын старшего Ярославича целит на дедово место, хочет оттеснить иных родичей, утвердить на каменном престоле киевском себя и своих потомков.

Страх и заставил великого князя взять заложниками малолетних Ростиславичей, чтоб хоть как-то сопротивляться, чтоб остановить, ограничить Ростислава тьмутороканским столом.

И теперь…

Теперь Ростислава нет. В Тьмуторокань воротится другой сыновец, Глеб (а уже и воротился небось). В Степи снова будет тихо. И закон вновь восстановлен.

Великий князь глубоко вздохнул, наслаждаясь чувством спокойствия и наконец поднял глаза на сидящую напротив Ланку.

Красивых женщин красит даже вдовий наряд. Так и Ланке сейчас был к лицу чёрный повой – он только подчёркивал точёный овал лица, тонкий, с едва заметной горбинкой нос и слегка выступающие скулы. Изяслав невольно залюбовался. Спохватился и отвёл глаза. Молвил что-то пристойное, вроде как скорбь свою выражая.

Не было скорби, не было! Господи, мой грех…

Ланка молчала, упорно не глядя на великого князя. Изяславу вдруг захотелось, чтоб бывшая волынская и тьмутороканская княгиня вспылила, крикнула что-нибудь зазорное… оскорбила его, что ли.

Ланка, наконец, разомкнула губы. Но сказала совсем не то, чего ожидал великий князь.

– Мой муж, князь Ростислав Владимирич умер, – сказала она негромко, так, что Изяслав едва расслышал. – Я хочу уехать.

– Уехать? – Изяслав сначала думал, что ослышался. Вскинул глаза, встретясь взглядом с красными, но сухими глазами Ланки. – Куда уехать, княгиня?

– Домой.

– Куда домой? – Изяслав всё ещё не понимал.

– В Эстергом. К братьям.

Великий князь несколько мгновений молчал, осмысливая услышанное.

– К братьям, – повторил он, словно всё ещё не понимая. – Постой, княгиня. К каким братьям?! Отец твой убит, на престоле сейчас Шаломон сидит, сын короля Андрея, а братья твои…

– Братья мои в опале, знаю! – бросила Ланка гордо. – Да только лучше в опале с ними вместе, с родичами, чем в опале средь врагов.

– И кто же это враги тебе, княгиня? – вкрадчиво спросил Изяслав.

Княгиня сжала зубы, отворотилась.

Гордая. Спорить не хочет, препираться… Презирает?

Хотя она во многом права, – тут же возразил сам себе великий князь. Она ведь одна здесь. И все они, весь род княжий, враги ей – каждый, кто ей из княжьего рода улыбнётся, мыслит небось, что вдова Ростиславля его долю в наследии общем проедает.

И подумалось вдруг – пусть едет. Наверное, это лучшее решение – и для неё, и для всего многочисленного гнезда Ярославичей.

– Ладно, – вздохнул Изяслав. – Давай-ка завтра поговорим. Утро вечера мудренее, а сейчас и не вечер – ночь уже.

Княгиня кивнула, не подымая головы.

Утро и впрямь оказалось мудренее. Не мудрее, как обычно думают, а именно мудренее.

Изяслав уже оправился от вчерашнего замешательства и сейчас глядел на Ланку цепко и холодно. Теперь на неё глядел не полурастерянный родственник, с трудом прячущий облегчение от смерти её мужа. Теперь это был властелин. Господин. Княгиня даже пожалела, что вчера согласилась подождать. Хоть с неё вчерашней толку было бы мало в княжьем споре – устала в дороге, да и голова болела – не все ещё слёзы выплакались по Ростиславу.

С утра думалось легче и острее, и она в ответ на холодный взгляд великого князя глянула дерзко, так что Изяслав даже брови вздёрнул.

Поглядим ещё, кто кого, Изяслав Ярославич.

Пока холопы споро накрывали стол, Изяслав молчал. Молчала и вдовая княгиня – ждала.

Отведали легкой утренней каши, щедро сдобренной конопляным и сливочным маслом, ещё румяных бережёных с лета и ранней осени яблок. Едва прикоснулись к вину, для приличия налитому в серебряную посуду.

Ланка то и дело взглядывала на великого князя – ей хотелось побыстрее покончить с делом. Но начать разговор первым, раньше великого князя, было бы непристойно.

– Так отчего же ты, княгиня, хочешь уехать?

– Я уже сказала, – на сей раз Ланка не потупилась, а гордо вздёрнула подбородок, заставив себя глядеть великому князю прямо в глаза. – Там – мой дом. Здесь – у меня друзей нет!

Великий князь задумчиво покивал, глядя на вдову, потом, наконец, сказал, роняя слова тяжело, словно каменные глыбы:

– Ты – можешь уехать. Твои дети – нет.

И в этот миг выдержка наконец изменила княгине. С пронзительным криком она сорвалась с места, целя в глаза великому князю ногтями правой руки. А левая словно сама собой ухватила со стола нож – небольшой, мягкого железа, пригодный только для того, чтоб яблоко очистить или хлеба свежего отрезать. Ничего, и для иного сгодится.

Изяслав тоже вскочил с места, но ничего более не успел, только прикрыть глаза рукой от ногтей. Удар Ланки пришёлся на рукав княжьей свиты, шитой золотом и жемчугом, по твёрдости сравнимый с медным наручем греческого стратиота. Рука княгини сорвалась, ногти вонзились в запястье Изяслава, брызнула кровь. И почти тут же, отдёргивая правую руку, княгиня ударила левой. Нож она держала обратным хватом, целила в лицо.

Но Изяслав был всё-таки мужчина. Воин.

Он был быстрее и сильнее.

Мелькнуло перед глазами железо, бросив зловещий отблеск, князь шагнул вперёд, выкручивая руку княгине, наплевав и на вежество и на благопристойность.

Дверь с грохотом отворилась, ворвались слуги и теремные вои, однако Ланка уже выпустила нож. Ноги подкосились от внезапной слабости, вдова осела на пол, хлынули слёзы.

Великий князь жестом остановил воев и холопов, кивком головы велел им убираться. Холопы послушались вмиг – дело князя указывать, их дело – выполнять. Но вои только озадаченно переглянулись, один из них нерешительно сказал:

– Княже…

Великий князь покачал головой и снова кивнул на дверь, начиная свирепеть в душе. Слуги вновь насупленно переглянулись и вышли, мешая один другому в двери.

Изяслав опять уселся в кресло, довольно разглядывая вдовствующую княгиню. Он сумел-таки сбить спесь с этой угорской гордячки – не зря полночи думал, чем бы её уязвить.

Ланка сидела на полу, спрятав лицо в ладонях, недвижно замерев. Повой слетел на пол, чёрные – воронова крыла! – волосы стыдно, не по-вдовьи рассыпались, укрыв лицо.

Изяслав ждал. Наконец, Ланка жалобно спросила, не открывая лица:

– За что?

Изяслав молчал, притворяясь, что не понял. Ему смерть как хотелось увидеть сейчас её глаза – есть ли в них хоть слезинка. Он не верил этому Евиному отродью ни на миг, ни на золотник, ни на полногтя, ни на резану.

– Почему я не могу забрать с собой своих детей?! – Ланка возвысила голос.

– Я не хочу, чтобы из них выросли смутьяны, – ответил князь, выбирая на блюде яблоко порумянее и покрупнее. – Они вырастут в угорских краях, а после приведут на Русь угорские рати – отцово наследство отбивать?

Ланка молчала, не порываясь возразить.

– Опричь того, они – русского княжьего рода, и потому они вырастут на Руси и получат престолы во владение, – сказал Изяслав, с хрустом откусывая от яблока. – На Волыни или в Червонной Руси, рядом с угорской землёй. И ты сможешь видеть их, княгиня.

– Я хочу остаться, – сказала Ланка внезапно. Она опустила руки и глядела на великого князя сквозь спутанные волосы.

– Нет, княгиня, – холодно ответил Изяслав Ярославич, бросая недоеденное яблоко на стол. – Поздно. Ты хотела уехать – уезжай.

Ланка вновь замерла на несколько мгновений. Потом резко встала, откинула волосы с лица и глянула в глаза великому князю бешеным и неотступным взглядом.

– Добро же, – процедила она сквозь зубы. – Ты, Изяславе Ярославич, боишься, что мои дети смутьянами станут. А матери их лишая, не боишься, что они не просто смуту вадить – мстить тебе начнут?!

Пошла к двери, волоча за собой по полу повой. Остановилась на пороге.

– Попомнишь мои слова, Изяславе, – бросила Ланка зловеще.

И вышла, грохнув дверью.

Изяслав задумчиво проводил её взглядом, глотнул вина из серебряного кубка.

Он ей по-прежнему не верил.

Ланке досталась в этой войне самая горькая судьба. Сначала муж оставил её на Волыни, почти бросил ради Тьмуторокани. Потом Изяслав взял в заложники сыновей. Греки отравили мужа, оставили молодую княгиню вдовой. Дочь тьмутороканского тысяцкого отняла у неё посмертную любовь Ростислава, а теперь великий князь лишил её последнего – её собственных детей.

Теперь сани уносили её на закат, к Бескидам. А о том, что её пророчество, брошенное вгорячах, могло некогда исполниться, она сейчас и не думала[1].

[1]В 1084 году братья Ростиславичи бежали в червенские города, заняли Владимир и вынудили, а в 1086 году по инициативе Рюрика Ростиславича был убит сын Изяслава – Ярополк. Василько Ростиславич попытался сколотить новую державу в Червонной Руси и на Дунае, был ослеплён в 1097 году после Любечского съезда Святополком Изяславичем и Давыдом Игоревичем, что стало причиной очередной княжеской усобицы, длившейся до 1100 года. Столь же беспокойным был и третий Ростиславич – Володарь, активно участвовавший во внешних войнах и усобицах (в основном против потомков Изяслава).