Жребий изгоев

Повесть 3. Рука судьбы. Глава 1. Ничего не решено. 1. Червонная Русь. Волынь. Владимир. Осень 1065 года, руян

С утра вдруг зарядил мелкий, совсем осенний дождь – в воздухе почти недвижно висела мелкая водяная пыль, оседала на плаще и свите, на стегаче и шеломе, на бурой шерсти коня, капала с бровей и жиденьких, недавно отпущенных усов.

Шепель отёр со лба воду и весело озрел окрестные холмы, поросшие буковыми, дубовыми и берёзовыми рощами, редкими виноградниками, свежие пожни с частыми бабками снопов. Волынь ему нравилась – богатый край. Очень богатый. Невольно подумалось даже – и чего Ростиславу Владимиричу не сиделось на волынском столе? Хоть и знал отлично – чего.

Город виднелся на самом окоёме – вчера вечером Шепель так и не поспел до него доскакать, заночевал в придорожной корчме. Можно было и поспеть, но вряд ли в городе отворили бы ворота за полночь, ниже и княжьему гонцу. А может, и отворили бы. Шепель предпочёл не проверять, и теперь терзался – как бы не опоздать. Вовек тогда вины своей перед князем не избыть.

Ворота Владимира оказались затворены – видно, Шепель прискакал пока что рановато. Ощущая на себе взгляды молчаливой сторожи города, он подъехал вплоть – мост был опущен и несколько раз грохнул кулаком по воротному полотну. Ушиб кулак и зашипел сквозь зубы, поминая матерей воротной сторожи – окликнули бы зараньше, и не пришлось бы стучать.

– Кто там ещё? – отозвался из-за ворот лениво-сонный гулкий голос. Слишком ленивый и слишком сонный. Шепель готов был поклясться, что воротники заметили его давно и нарочно ждали, издевались. Подумалось даже вздорно – небось и ворота были отворены, да нарочно для него затянули.

– Гонец от князя.

– От какого ещё князя? – голос по-прежнему был недовольным. Вой невольно представил воротника здоровенным обломом с необъятными плечами и столь же необъятным брюхом, большого любителя пожрать.

– От Ростислава Владимирича, от какого! – возмутился Шепель нешуточно. – Отворяй!

– Не велено, – всё так же лениво сказали из-за ворот. – Да и не время пока что. Вот скоро старшой придёт, тогда и отворим.

– Ладно, упырь тебя заешь, – взбешённо пообещал вой. – Спросит матушка княгиня, с чего я так поздно прискакал, да не приведи Велес, опоздал, так я ничего, двенадцать упырей, скрывать не буду – как есть расскажу, что ты меня под воротами держал. Поглядим тогда, какие ворота ты после того будешь сторожить, телепень, со старшим своим вместе – не иначе, как на конюшне боярской. А то и вовсе на купецкой, ядрёна вошь!

Внутри вежи загоготали.

– Но-но, – голос за воротами несколько подобрел, хоть страху в нем не прибавилось ни на резану. – Сейчас отворим.

Чуть скрипнув, откинулась неприметная калитка в воротном полотне.

– Проезжай, – воротник и впрямь был здоров, как медведь. Он окинул гонца оценивающим взглядом и одобрительно-весело прибавил. – А здоров ты лаяться, парень. Мы аж заслушались.

Внутри воротной вежи на Шепеля, весело скалясь, таращились ещё трое, да один выглядывал сверху, с гляденя. Вой невольно вновь подумал, что ворота затворили нарочно, как его завидели.

– А старшой?.. – невольно спросил Шепель, и воротники жизнерадостно заржали.

– А я и есть старшой, – прогудел похожий на медведя. – Грамоту-то княжью покажи.

– Вот грамота, – Шепель вытянул из поясной калиты небольшое бересто с княжьей печатью, показал краешек. – Печать-то княжью видеть доводилось?

Воротный старшой насупился, зыркнул глазами на печать.

– Проезжай… умник.

– Матушка-княгиня!

Ланка вскинулась, роняя пяльцы.

– Что?!

– Гонец, матушка-княгиня. От Ростислава Владимирича!

О господи! Так ведь и до смерти напугать можно! – подумала княгиня, держась за сердце. Испуг был неложен и оправдан. До сих пор за год почти от мужа вестей было мало – дорога далека и опасна. Только два альбо три письма с проезжими иудейскими купцами – те, как известно, в любую щель пролезут, если им хорошо заплатить. Но ни в одном из этих писем не было ничего важного, опричь слов любви.

Да, Ростислав любил её, свою несмышлёную мадьярку. А она вот ничего так и не смогла придумать для того, чтоб помочь своему храброму мужу.

Сейчас Ростислав не доверился иудеям, стало быть, гонец привёз что-то важное. Очень важное.

– Где он?!

– В гриднице ждёт.

В гридницу Ланка не вошла – вбежала, почти влетела. И тут же остановилась, подозрительно глядя на юное, осунувшееся лицо гонца.

– Ты кто такой?

– Ты – княгиня? – почти утвердительно сказал парень вставая. – Я гонец.

Он развязал калиту, вытащил чуть помятое в пути бересто и протянул Ланке.

– Возьми, матушка-княгиня.

– Отчего я тебя не знаю? – Ланка не спешила ломать печать, хоть и успела её осмотреть и поняла, что печать настоящая и ничуть не повреждена. – Я знаю всех воев в дружине моего мужа.

– Уже нет, госпожа, – вой чуть поклонился. – Не всех. Он принял меня к себе на Дону, когда у нас в Звонком Ручье ночевал. Таких, как я, у Ростислава Владимирича теперь немало. Ясы, касоги, кубанская и донская русь. Нас ещё «козарами» зовут – наши пращуры козарским хаканам служили когда-то.

Княгиня понимающе кивнула и сломала печать.

– Как хоть звать-то тебя?

– Шепелем кличут, матушка-княгиня.

Ланка чуть сжала зубы – опять языческое имя! – и опустила глаза, читая бересто.

Буквы прыгали перед глазами. Ланка с трудом прочла написанное, перечла ещё раз, вникая в смысл. Подняла глаза на гонца.

– Ты знаешь, что в письме? – голос невольно дрогнул.

– Да, матушка-княгиня.

– С чего муж советует мне бежать за Горбы[1]?

– Там твои родственники, матушка-княгиня, у них легче укрыться, – Шепель пожал плечами. – Черниговский князь уже дважды пытался взять нас силой – не вышло. Проще всего им теперь напасть на Владимир, захватить тебя и княжичей. А из угров можно и в Тьмуторокань пробраться – по Дунаю и морем.

– Почему не сразу в Тьмуторокань? – княгиня топнула ногой. Она и впрямь не понимала, а всё, что хоть на немного отдаляло её от мужа, злило.

– Не проехать, матушка-княгиня, – твёрдо отверг гонец. Ланка вздрогнула – казалось, с ней говорит умудрённый годами муж. – Через степь, через земли Ярославичей ли… Схватят.

– Ты же добрался, – упрямо возразила княгиня. – И князь в Тьмуторокань дошёл!

– Одно дело – я, – Шепель тоже был упрям. – Я был один, а одному прятаться легче. Ростиславу Владимиричу тоже было легче – никто не знал про то, что он едет в Тьмуторокань. Иное дело – ты, княгиня, да княжичи, да мамки, да няньки…

Шепель осёкся, но княгиня уже не слушала. Гонец был прав.

– А если рекой… Днестром – вниз, до устья? А там – морем?

– Известно, решать тебе, матушка-княгиня, – негромко сказал гонец, глядя в сторону, – но лучше бы Ростислава Владимирича послушать.

Ланка молча отошла к окну. Глянула на залужский простор, где далеко-далеко на полуденный закат лежит её родная земля, где за Бескидами[2] раскинулась широкая пушта, где в каменном сумрачном Эстергоме двоюродный брат, король Шаломон, и верные мадьярские всадники… Княгиня невольно приуныла – король Шаломон не любит своих двоюродных братьев и сестёр, помощи от него не дождёшься. Но её родные братья – Давид, Гейза, Ласло, Ламберт – всё ещё в силе, они не дадут в обиду свою сестру.

Ростислав прав.

Изяслав Ярославич разглядывал город с любопытством – никогда прежде на Волыни ему бывать не доводилось. Богатый город – не беднее, пожалуй, Турова, в котором он сидел до того, как стать великим князем. И верно, пора Ростислава с этого престола попросить – племя Ярославичей и их детей растёт, нужны новые княжения, нечего изгою Волынь занимать. Престолы нужны и его Святополку, и Роману Святославичу, и Всеволожу Мономаху. Подрастают волчата…

– Что делать-то будем, княже великий? – негромко спросил за плечом Тука, шевеля желваками на челюсти. Холодный взгляд гридня не отрывался от городских ворот, хорошо видимых через просвет в листве. Князь Изяслав не стал переть напролом к городским воротам – такое вполне могло обернуться долгой осадой, а у него всего пять сотен воев – больше взять с собой не вышло, слишком заметно. А пока к воротам скачут, их всё одно сторожа успеет затворить, даже если намётом ринуть прямо сейчас.

– Ворота бы взять… – обронил Изяслав словно между прочим.

– Это можно, – тут же согласился Тука. – Тут наши люди какой-то купецкий обоз перехватили. Чего-то купцы без сторожи шли…

– А ну-ка… – повеселел великий князь.

Купец оказался иудеем в греческой одежде. Великий князь, завидев уныло-горбоносое пейсатое лицо, чуть поморщился – не любил он это племя. Не сказать, чтобы ненавидел… просто не любил.

– Как звать? – бросил он коротко, озирая обоз. С купцом и впрямь ехало всего трое молчаливых здоровых парней – должно быть, родственники. Иудеи посторонних людей в свои дела не пускают. Тем более, в торговые.

– Исаак моё имя, – готовно ответил купец. – Исаак, сын Авраама, прозванный Гектодромосом.

Великий князь вновь поморщился – что же так вот неосторожно-то, сразу – моё имя? Сказал бы – зовут мол, меня так-то… мало ли… И тут же спохватился – к истинно верующему никакое колдовство не пристанет, даже если имя своё скрывать не будет. Хотя какой Исаак истинно верующий – иудей же. Правда, может и крещёный – в империи некрещёным трудно.

– Куда едешь?

– В Краков, а потом – в Гнезно.

– Откуда?

– Из Киева, известно, – Исаак пожал плечами. И тут великий князь его вспомнил – и впрямь, видал его как-то на киевском торгу, даже покупал у него что-то. Должно быть, и купец его тоже узнал.

– Что везёшь?

– Замки.

– Чего? – не понял Изяслав. – Какие замки?

– Азохен вэй[3], ну чего здесь не понять? – иудей всплеснул руками. – В закатных странах очень ценят замки, которые делают киевские мастера. И не только в закатных.

– Узнал меня? – холодно спросил князь.

– Ну конечно узнал, – Исаак коротко усмехнулся. – У бедного иудея ещё не такая короткая память, как хотелось бы его соперникам. А их у меня таки много.

– А чего же без охраны-то? – это великого князя и впрямь занимало донельзя.

– От кого? – искренне удивился иудей.

– Ну как от кого? – теперь уже удивился и князь Изяслав. – А тати лесные?

– Они меня не тронут, – махнул рукой Исаак. – Я им за то плачу.

– И много? – князь удивился ещё больше.

– Не очень, – Исаак улыбался – редко кому удастся поучить самого великого князя. – Но постоянно. Остальные купцы делали бы так же, будь они умнее.

– А убыток? – князю и впрямь стало любопытно.

– А цену чуть выше подниму и отыграю своё, – вроде как простодушно ответил иудей.

Вои захохотали. Великий князь кивнул.

– Проведёшь в город моих людей, – сказал он.

– Азохен вэй, господине, – возразил иудей, меняясь в лице, – но ведь каждого из моих людей здесь знают! Таки чего хочет господин от бедного еврея?

– Они пойдут как твоя охрана, – жёстко бросил князь. – И только до городских ворот.

Исаак, поняв, что возражать без толку, сник.

Исаака во Владимире и впрямь знали – Тука понял это вмиг, как только обоз подошёл к городским воротам. Воротники встретили Исаака приветными возгласами, из чего Тука тут же понял – хитрый иудей и тут приплачивал воротной страже, включая эти расходы в стоимость товара.

– А чего это ты сегодня, Исааче, с воями-то? – удивлённо спросил здоровенный, как медведь, воин, глядя на Туку. – Да ещё с чудинами какими-то.

Исаак опасливо глянул на гридня, поймал взгляд опасно сузившихся глаз Туки и тут же придумал, что ответить.

– Да повздорил тут с одним ватаманом… ему показалось, что плачу маловато… вот и пришлось воев нанять.

– А чудин-то отчего? – не унимался стражник.

– А он считать толком не умеет, – отомстил гридню за свой страх иудей. – Можно платить меньше. Дикарь…

Вои заржали, пропуская и Исаака, и обоз. Тука намётанным глазом успел заметить небольшую калиту, которая перешла от Исаака к воротному старшому, и похвалил себя за догадливость. Надо бы Коснячку рассказать, – тут же сделал себе зарубку на памяти гридень, – пусть тысяцкий за киевской стражей присмотрит: а ну, как и там такие вот Исааки воев прикармливают… Сегодня они у него денег взяли, завтра соперника по торговле пугнули, а послезавтра?..

А старшой, меж тем, всё разглядывал Туку – что-то ему не нравилось. Медлить больше было нельзя, и, едва голова обоза вошла в ворота, Тука рывком обнажил меч и пронзительно свистнул.

Пятеро воев его собственной дружины, которые ради дела сменили кольчуги на стегачи и синие плащи на серые, ринули следом за своим вождём.

Медведеподобный старшой погиб первым, не успев даже спрятать за пазуху полученную от Исаака мзду. Остальные прожили немногим дольше.

– Ну?! – Тука опустил меч, стряхивая с острия наземь редкие капли крови.

– Чисто, – доложил вой. – Ворота наши.

– И город – тоже, – кивнул гридень. – Дай князю знамено.

Вой вышел из ворот, трижды махнул белым платком. Из леса потекла, блестя железом, длинная змея окольчуженной конницы.

Со двора княжьего терема вдруг послышались крики, звон оружия, ржание коней. Княгиня побледнела, бросилась к окну:

– Неужели поздно?!

Шепель рывком обнажил меч, ринулся к двери, но она уже распахнулась – вбежала холопка.

– Матушка-княгиня! Скорее! Изяславичи!

Шепель выскочил на высокое крыльцо – по всему двору уже сверкали проблесками нагие клинки – вои ломили к крыльцу стройно и слаженно, прикрываясь щитами. Шепель дико повёл взглядом туда-сюда, метнулся назад, в терем, столкнулся в сенях с княгиней. Ланка волокла за собой полуодетого Рюрика, Володаря и Василько тащили няньки.

– Через двор не пройти, госпожа! Есть второй выход?!

Княгиня на миг замерла, лихорадочно соображая.

– Есть! Через поварню прямо к конюшням!

– Скорее!

Но оказалось поздно и там!

На заднем дворе тоже уже шёл бой – Изяславичей оказалось неожиданно много, не меньше полутысячи. А то и больше, Шепелю сейчас было не до того, чтобы их считать.

– Скорее! – повторил Шепель, бросаясь с крыльца в самую гущу боя.

Резкой болью полоснуло левое плечо – набивной доспех не сдержал доброго удара. И рану не зажать, правая рука мечом занята. Кровь обильно потекла по плечу, по руке, безнадёжно пачкая рубаху и свиту.

– Ну же, госпожа! – бешено крикнул Шепель, отбивая новый удар киевского воя, рубанул его наискось по груди.

Но было поздно. На крыльцо уже ворвались четверо киян, хватая за руки княгиню, вырвали из рук нянек сыновей. Рюрик рванулся, хватаясь за висящий на поясе нож. Сверкнул оцел, нож отлетел в сторону, выбитый подтоком копья.

– Рюрик! – повис над двором пронзительный крик Ланки.

– Не тронь ребёнка! – прорезал гам боя бешеный выкрик князя Изяслава. – Не сметь!

Копья опустились – пролить княжью кровь трудно. Как-никак, князья русские – прямые потомки богов. Хоть от того родства и отреклись.

Видя княгиню и княжичей в плену, волынские вои один за другим бросали оружие. И только упрямый «козарин» сдаваться не собирался, пятясь к городской стене. Влез на лестницу, отмахиваясь от киевских мечей слабеющей рукой. А не сдамся! – подумал он с весёлой тоской – умирать в шестнадцать лет не хотелось.

Шепель выскочил на забороло, вновь отбил чей-то клинок, но никого не зацепил, хоть и старался. Ноги уже почти не держали. Правую вдруг под коленом рвануло болью, краем глаза успел увидеть торчащую из ноги стрелу. А плевать! Не дамся в руки!

Князь Изяслав глядел на стену, не говоря ни слова – любопытно стало, сколько ещё выстоит против киевских воев этот отчаюга, прежде чем свалится от потери крови. Тука, весело прищурясь, поднял завязанный лук, покосился на князя. Изяслав молчал, не отрывая глаз от боя на стене. Гридень нащупал худую фигурку воя наконечником, мельком подивился – мальчишка совсем! – испустил тетиву.

Вторая стрела ударила в плечо – теперь в правое! – отшвырнула парня к самому заборолу. Последним усилием он кинул себя к бойнице, перевалился через край стены и рухнул с четырёхсаженной высоты в Луг.

Изяслав коротко крякнул, оборотился к Туке:

– Отряди с десяток, пусть берег обыщут и молодца этого живым или мёртвым притащат сюда!

Старшой только кивнул вот ответ и бросился к воям. Великий князь кинул меч в ножны и подошёл к княгине Ланке. Молча глянул ей в лицо.

– Детей не тронь, – бросила княгиня побелелыми губами.

– Ну что ты, княгиня? – ухмыльнулся Изяслав недоброй усмешкой. – Совсем за нелюдей нас держишь? Ничего не будет ни с тобой, ни с твоими детьми. Беречь вас будем. Нужны вы мне.

[1] Горбы – древнерусское название Карпат.

[2] Бескиды – система горных хребтов в северной и западной части Карпат между долинами рек Моравы и Мизунки.

[3] Азохен вэй – еврейская идиома, при определённых ситуациях может означать от горестного «Не дай Бог никому такого!» до ироничного «Подумаешь, беда!».