Жребий изгоев

4. Дикое поле. Северской Донец. Осень 1065 года, грудень

Темнота. Ночь. Чёрно-синяя, пульсирующая пустота надвигалась рывками, пестрея разноцветными и радужными кольцами, кругами и шарами. В темноте, озаряемой винноцветными вспышками, плавали синие, зелёные, фиолетовые, алые кольца, восьмёрки, бабочки. В самых вспышках, в их размеренности чудилось что-то знакомое…

Кружило, вело и встряхивало.

Колыхало и качало.

Несло.

Он потянулся к ускользающим бабочкам, застонал и очнулся. Сквозь тающую и сереющую темноту прорезался тонкий лучик света, сначала синего, потом синий цвет перешёл в зелёный, потом – в белый. Расширился.

Он открыл глаза и в них ворвался беспощадный дневной свет.

Круглое, с колышущимися краями, белое пятно становилось всё светлее и шире. Из радужного тумана выплыло лицо, шевельнулись губы. В середине его медленно протаяло женское лицо.

Божена?

Н-нет, не Божена… Божена другая.

Гридень зажмурился, стряхнул слёзы с ресниц, прояснился и слух и взгляд. Женское лицо исказилось – теперь в нём был испуг и ожидание пополам с радостью. Губы шевельнулись.

Что она говорит?

– Очнулся… нулся… улся…

И он вспомнил!

Витко!

Так его зовут!

Он вспомнил всё!

И то, что Божена далеко, в Полоцке …

И то, как погибло посольство…

Застонал, стиснув зубы. Да неужто всех положили Вышатичи?! – а в том, то это были именно Вышатичи, он не сомневался ни на миг.

Отлично помнился крик княжьего посла, гридня Владея:

– Вышата? – посол ещё не понимал, он ещё улыбался. А Ростиславль гридень мчался к нему с нагим клинком в руке, и Владей крикнул голосом, внезапно ставшим чужим. – Вышата Остромирич!

И засвистели стрелы…

В глазах Витко замглило, на ресницах на миг закипели гневные слёзы, стыдная для воя бабья вода. Он застонал от новой, обрушившейся на него боли. Она ударила в виски кузнечными молотами, раскалённым обручем сжала голову со всех сторон.

И под женский вскрик мир снова померк в его глазах.

Очнулся Витко оттого, что в окно длинно и ярко било солнце. Чего-то со мной было – ошалело подумал он. Дёрнулся было встать – голову и спину пронзила рогатая молния боли, и гридень со стоном упал обратно на подушку и подстеленные шкуры. И враз вспомнил всё. Ну или почти всё.

Витко, с натугой ворочая глазами, оглядел хором. Тёсаные бревенчатые стены с вбитыми в пазы шнурами мха и пакли, закопчённые поверху и отмытые до янтарного блеска снизу. Стол. Лавки, на одной из которых лежал и он. Скамейка около стола, небольшая и резная, со спинкой. Столец. На стенах – светцы с зажатыми в них полуобгорелыми лучинами. Волоковое окно с разноцветными кусками слюды в переплёте. Богато живёт хозяин. На одной из стен висел, распялив рукава, его, Витко, доспех, рядом с ним – щит и меч. В другом углу – небольшая глинобитная печь. Весь покой занимал полторы сажени в ширину и две в длину, не более.

Витко, с трудом подняв занывшую от слабости руку, провёл по щеке. Щетина отросла изрядная, пожалуй, уже и не щетина даже. Непонятно только, как её теперь звать, всё ж не борода. Одно ясно – времени прошло немало.

– Очнулся? – радостно спросил странно знакомый парнишка. Откуда он, Витко, его знает?!

– Да вроде как, – через силу усмехнулся вой. – Не понял ещё.

Парнишка удивлённо засмеялся.

– Ожил, верно, раз шутки шутишь, – заключил он. – Ну и полоснули же тебя, смотреть было жутко. Поесть тебе принести?

– Кто из наших ещё живой остался? – враз охмурев, спросил Витко, всё ещё мало что понимая. В памяти смутно всплывало, что-то вроде дороги чрез чащу… откуда тут в Диком поле чаща?

Парнишка покачал головой.

– Что, вовсе?! – Витко похолодел.

– Кто ваши-то? – пожал тот плечами. – Ты к нам один выехал, мы тебя за мёртвого приняли… Парни думали – степной дух какой. А ты с коня упал и обеспамятел.

– Кто – мы? – не понял Витко. – Я вообще где?!

– Ну на Дону, ну! – пояснил парнишка. – Меня Неустроем зовут, а отца моего Керкуном, мой близняк Шепель, у Ростислава Владимирича в дружине служит, вой уже опоясанный, не отрок и не детский даже!

При словах о Ростиславлей дружине лицо Витко невольно скривилось, но он смолчал. А Неустрой, ничего не замечая, беспечно спросил:

– А тебя что, половцы ранили?

– Половцы, – свистящим шёпотом сказал Витко, поражённый внезапной мыслью. – Куда меня ранили?

– В грудь, – парнишка подобрал к себе ноги, обнял их и положил подбородок на колени, так, словно ему было холодно. – Насквозь чем-то просадили, мало сердце не задели. Так наш знахарь сказал. И на лбу ссадина здоровая – ударили, видно.

– Сколько дней я пролежал?

– Да… с седмицу, должно быть, – растерянно ответил Неустрой.

Витко попробовал счесть в уме – не выходило. Мысли путались. Крепко по голове приложили…

И вдруг вспомнил.

– А… Корочун скоро?

– Так через пять седмиц же! – опасливо ответил Неустрой, опуская ноги с лавки на пол.

– Че-го?! – Витко рывком сел, зарычав сквозь зубы от боли. – Надо к князю скакать немедля!

– Куда? – не понял парнишка. – В Тьмуторокань, что ли?

– Конь есть? – отрывисто спросил гридень, спуская ноги с лежанки.

– Какой тебе конь ещё? – изумлённо воскликнул Неустрой, глядя на Витко расширенными от страха глазами. – Да тебя ветер повалит прямо на крыльце. Куда тебе ехать сейчас?

– Я… мне в Полоцк надо! – бормотал гридень, цепляясь за стену, чтобы встать с застелённой шкурами лавки.

– Да ты отлежись хоть до утра! – воскликнул Керкун, появляясь в дверях. – Куда тебе ещё ехать-то на ночь глядя?!

Ноги Витко подкосились, и он упал обратно на лавку.

– Вот так-то лучше, – удовлетворённо проговорил хозяин, набрасывая на гридня рядно. – Ты, болезный, сейчас поешь и спи. А я сына пока за конём пошлю.

– Княжья служба, – шептал Витко, цепляясь пальцами за руки хозяина и сам плохо понимая, что он говорит. – Не найдёшь коня – пешком пойду, сдохну по дороге, на твоей совести грех будет… А за князем полоцким не пропадёт…

– Не пропадет, не пропадёт, – соглашался Керкун, не соглашаясь. – Куда тебе скакать? Тебе отлежаться надо.

Отлежаться было надо, это Витко и сам понимал – если сейчас ему сесть на коня, то и до Белой Вежи не доберётся, не то что до Полоцка или даже и до верховьев Донца. Гридень, наконец успокоился, и Керкун, качая головой, вышел их хорома.

– Есть-то ты хочешь, нет? – переспросил Неустрой, по-прежнему глядя на Витко во все глаза. Гридень сглотнул, прислушался к ощущениям, понял: да, и правда хочет.

– Хочу, – вздохнул он, но Неустрой, не слушая его, уже исчез за дверью. Богато живёт Керкун, – повторил про себя Виток, чувствуя, как начинают мешаться мысли, – вон и жило надвое разделено, его в отдельной горнице держат.

Воротился мальчишка скоро; круглый плетёный поднос ломился от еды. Большая миска с пшённой кашей; пареная репа; жареное мясо; кувшин с квасом (Витко угадал его по густому и ядрёному хлебному запаху); нарезанный большими скибками ржаной хлеб; дымящаяся чаша горячего сбитня, источающего сладкий и пряный медовый дух. Витко слабо усмехнулся:

– Да я же и за два дня это всё не съем…

Однако же взял с подноса чашу и залпом выпил. Сбитень горячей волной прокатился внутри, прогревая до самых кончиков пальцев на ногах. Желудок тут же проснулся и застонал, требуя еды. И Витко, сам себе удивляясь, набросился на кашу.

– А кто такая Божена? – спросил вдруг Неустрой, глядя на то, как ест Витко с лёгкой добродушной усмешкой – видно, не раз доводилось выхаживать раненых. Донская русь, бродники-«козары» сидят в самой глотке у Степи, им в привычку должны быть и кровь, и смерть. – Ты звал её, когда бредил.

Виток от неожиданности едва не подавился откушенным куском репы, но всё-таки прожевал и ответил, глотая:

– Жена.

– А она где? Далеко?

– Далеко, – немногословно ответил гридень.

– Очень далеко? – не отставал мальчишка.

– Очень, – подтвердил Витко. – В Полоцке Божена.

Неустрой вытянул губы трубочкой, словно собираясь присвистнуть. Полоцк далече, – читалось на его лице.

– А что за женщина меня лечила?

– Мама, – ответил Неустрой и вдруг застеснялся, словно пойманный за невестимо какой детской игрой – все мальчишки его возраста отчего-то стесняются слова «мама».

Покончив с кашей и репой, Витко принялся за мясо.

– А тебя-то самого как кликать велишь? – не отставал мальчишка. – А то вой да гридень… как-то не по-русски это.

– Витком люди прозвали, – обронил полочанин. – А что гридень – это ты угадал. Гридень я. Полоцкий.

– Чего это тебя сюда занесло? – с жадным любопытством спросил Неустрой. – До Полоцка отсель вёрст с тысячу небось будет.

– Да почти что так, – задумчиво ответил Витко.

– А кто тебя ранил? – всё с тем же любопытством продолжал спрашивать парнишка.

Гридень несколько мгновений помолчал, потом всё-таки сказал:

– Нельзя мне про то. Князь сначала про то должен узнать.

Дожёвывая, вдруг понял, что зверски устал и хочет спать. В сон клонило ещё и с отвычки от обильной еды. Неустрой, заметив, что у гридня закрываются глаза, улыбнулся:

– Спи-ка, гриде. Тебе отдыхать сейчас надо.

Не обиделся, значит.

Глаза закрылись сами собой, и Витко заснул, краем сознания успев заподозрить, что Неустрой усыпил его нарочно, дабы не беспокоился и не метался излиха. Оставалось только выяснить, мог ли такое делать сын степного хуторянина, как он это умел делать. Но гридню было уже всё равно.

Он спал.

Вновь очнулся Витко уже утром другого дня. Долго лежал, глядя в собранный из грубо ошкуренных жердей низкий потолок. Попробовал пошевелиться – получилось. Стало уже легче настолько, что он смог подняться с постели и встать на ноги.

Сунул ноги в старые растоптанные поршни у порога, накинул наопашь кожух, кисло воняющий овчиной, вышел во двор, спустился с низкого крыльца. Под ногами звучно хрустел снег, лёгкий морозец щипал за щёки и уши, забирался под неподпоясанную рубаху. Справив нужду за углом дома, Витко остановился у низкого, припорошённого снегом плетня, чуть покосившегося от времени, смерил взглядом заплот из прочно вбитых в землю и заострённых сверху палей. Крепко строились в степи. А и никак иначе – налетят степняки, хоть и десятка два, а и хватит для того, чтоб головы сложить.

У колодца на пеньке стояло ведро с водой, чуть подёрнутой ледком – видно, недавно зачерпнули. Витко пробил леток кулаком, наклонился, чтобы напиться и умыться, – и замер, глядя на своё отражение в воде. Замер и содрогнулся, – щёки ввалились, недавно ещё гладко выбритые войским побытом, они покрылись неопрятной щетиной, в которой кое-где уже проглядывала седина. Глаза запали глубоко и смотрели словно из ям, прикрытые густыми косматыми бровями. Наискось через лоб тянулся кривой красный шрам. Похоже, чья-то сабля в пылу боя зацепила, а он и не заметил. А при каждом резком движении бок словно горел огнём. Но ноги держали твёрдо.

Витко презрительно скривился, глядя на своё отражение, и погрозил ему кулаком. Оно ответило тем же. Вой поднял ведро к губам и долго и жадно пил, проливая воду на грудь. Поставил ведро на пенёк, выпрямился и огляделся, словно прицеливаясь.

Звонкий ручей – длинный, заросший березняком распадок – потоком стекал с каменистого склона холма к речке. В этом-то распадке, у того самого звонкого ручья и стоял хутор Керкуна.

Сзади захрустел снег. Витко оборотился – у крыльца стоял хозяин и глядел на гридня так, словно всё-всё понимал и знал даже, что именно Витко ему сейчас скажет.

И Витко сказал.

– Пора мне, – обронил он тяжело.

– Куда пора? – обомлел Керкун. – Ты только на ноги встал! Тебя ветром шатает ещё!

– В Полоцк пора, – твёрдо ответил гридень. – Князь вестей моих ждёт, ему обязательно знать надо про то, что случилось!

Мокрая на груди рубаха леденила кожу на осеннем ветру.