Жребий изгоев

Повесть 2. Оковы власти. Глава 1. Месть. 1. Словенская земля. Новгород Великий. Осень 1064 года, руян

Лёгкий ветерок с Мойского озера – кривичи по-прежнему звали Ильмень Мойским, по старой кривской памяти – налетел, взъерошил волосы на непокрытой голове боярина, встопорщил бороду, колыхнул полы плаща, шевельнул гриву коня. Потянуло водой, простором, волей… Боярин бездумно улыбнулся – сладко было ехать вот так ни о чём не думая, опричь одного – домой едешь, домой…

В Полоцке Лютогость жил в терему полоцкого тысяцкого Бронибора – словно у родичей в гостях жил новогородский боярин, не скажешь, что и пленник.

Город Лютогостю понравился. Меньше Новгорода, вестимо – город на Волхове за сто лет покрупнел, становясь постепенно сильнейшим городом Северной Руси. Но и Полоцк сильнел, невзирая на погром от Владимира восемьдесят лет тому.

Тут было другое – в Полоцке царил иной дух, не христианский!

Ходили в Новгороде слухи, что князь Всеслав женат на не то кудеснице, не то на волхвине, мало не на ведьме, чародейке ли, да ещё из старинного словенского знатного рода, мало не княжьего. Христианские священники при этих словах крестились и плевались, шепча про сатанинскую силу.

Лютогость и сам был крещён, ещё в детстве, но ничего сатанинского ни в князе Всеславе, ни в его жене, которую видел несколько раз (красавица, умница, и на своём четвёртом десятке не потеряла ни капли красоты и привлекательности) не заметил.

На улице можно было открыто встретить ведуна или даже волхва… волхвов в русских землях оставалось всё меньше.

Всеслав не стал задерживать новгородский полон – отпустил всех домой без выкупа, даже и часть оружия воротил, только коней да мечи оставил себе. Кривичи возвращались домой подавленно, угрюмо – да и какая радость после поражения-то? Скрашивало угрюмость только то, что и Всеслав отступил, бросил Плесков, оставил его новогородцам. Да только надолго ли? Никто в разбитом новгородском войске, да и в самом Плескове не льстил себе – Всеслав не отступится. А больше всех в том был уверен разбитый воевода Лютогость.

Вся эта война, непонятно кому нужная, с самого начала была ему поперёк горла. И не очень-то лежала его душа к киевскому князю, и тем более, к его сыну, что сидел сейчас на новогородском столе.

Владимирово отродье, – подумалось невольно.

Не любили в Новгороде потомков Крестителя. Хорошо помнился и полоцкий погром, и крещенье новогородское, хоть и без малого век с того минул…

Некрепок боярин Лютогость в христианской вере.

Невесть с чего вспомнилось вдруг – лиловая темнота ночи, яркие сполохи огней, купальский хохот – и девичий певучий танок меж кострами, блёстки огней на волнах Ловати и плывущие венки. Парни, презрев холодную стылость речной воды, с шумом бросаются в волны – и вот уже кого-то, мокрого, кто первым схватил желанный венок, друзья весело колотят ладонями меж лопаток, звонко шлёпая по мокрой насквозь рубахе, поят горячим сбитнем. Чтоб простуду не схватил. Ан не кого-то там, а его – боярича Лютогостя. Совсем юного ещё тогда. А в стороне хохочут над теми, непроворыми да незадачливыми, кто схватил второпях не тот венок, что хотел, или совсем никакого добыть не смог.

Лютогость невольно улыбнулся – так ясно привиделось вдруг, не пойми с чего. А ведь так и было тогда – и уже в зарев-месяц он сговорился с той, чей венок схватил тогда на Купалу, а осенью и свадьбу сыграли.

Весело было тогда Лютогостю. И счастливо. Только вот понять не мог – с чего так хмурится отец. Подумалось было, что невестой недоволен, ан нет – выбор младшего сына старый кривский боярин Басюра одобрил сразу – невеста была и рода хорошего, старого кривского рода, и умна, и красовита. И уж от себя-то чего скрывать – если бы не сердцу отцу была его невеста – так и позволил бы Басюра сыну жениться… Так чего же тогда отец хмурится?

Понимание пришло после – когда загуляли по дому шепотки про княжью опалу. За то, что видели боярского сына на языческих гуляньях. За то, что на свадьбе после венчанья в церкви языческие требы чинили.

Городовому боярину от княжьей опалы ни холодно, ни жарко – не князь Басюрину семью кормил, – Господин Великий Новгород. Да только вот беда – посадником-то в Новгороде кто? Верный княжий слуга – Остромир Коснятич, Добрынино отродье…

Нет, не любил боярин Лютогость князей…

Да и было с чего!

Не сам в поход на полочанина пошёл князь Мстислав, а его послал, боярина Лютогостя с городовой ратью. Даже не тысяцкого, а одного из городовых бояр.

Лютогость полоцкого князя не боялся.

Но и воевать с ним – не хотел.

Рать кривского боярина была сборной, как бы не сказать – сбродной. Три сотни словен и две – кривичей. Да перед самым боем подошло две сотни княжьих воев – кияне да словене тоже.

И попала сборная – если не сказать сбродная! – Лютогостева рать в засаду к самому Всеславлю пестуну, воеводе Бреню!

И только подошедшая ввечеру, несочтённая Бренем помощь от князя Мстислава Изяславича отбилась и медленно отходила обратно в сторону Новгорода. Гридень Тренята сохранил большую часть рати, потому победа Бреня была неполной, и не потому ли Всеслав отступил-таки от Плескова? Кто знает? Сам князь сколько раз с Лютогостем в Полоцке ни говорил, причины своего отступления никогда не касался.

Показалась Перынь, и кривичи невольно ускорили шаг коней – старинное святилище по-прежнему притягивало к себе. Разорённое и вырезанное Добрыней восемьдесят лет тому, оно сейчас мрачно высилось над водами Мутной, гляделось в них крестами православной церкви. Лютогость глянул на кресты, прерывисто вздохнул и отворотился. Ходили средь новгородцев слухи, что кто-то из рыбаков в ясные ночи видел, как в речной воде отражаются не кресты церкви, а храмовые кровли и резные капи Перуна и иных богов. Самих видоков боярин не встречал, но слухи ходили упорные. Лютогость не склонен был верить слухам, но этим слухам он верил.

Лютогостя вновь – в который уже раз! – охватила острая тоска по ушедшим временам. И вновь невольно вспомнился полоцкий князь, его пронзительный, исполненный внутренней силы и уверенности лик. Как знать, – сказал ему тогда Всеслав, – может, всё это ещё и воротится? Ты воюешь ради этого? – спросил его глухо Лютогость. Да, – каменно-твёрдо ответил Всеслав.

Боярин закусил губу – это что же, вот так, одними только словами, полоцкий оборотень заставит его предать Новгород? Стать на сторону полочан?

Кривичей, – поправил себя словами полоцкого князя Лютогость. – Кривичей, а не просто полочан. Ты и сам кривич, боярин Лютогость.

А Новгород? Мнишь ли ты, Лютогосте, что под рукой кривского князя Всеслава Новгороду кривскому, словенскому да неревскому будет хуже, чем под рукой киевских князей?

В глазах полоцкого князя горел едва заметный – всего лишь искорка! – багровый огонёк. Может быть, это всего лишь плясал отсвет огоньков на светцах… но в такой миг Лютогостю невольно верилось, что все слухи, которые уже с десяток лет кружат по всей Руси про Всеслава – правда.

У Перыни на вымолах стоял народ – немного, десятка два градских. Почти все знакомые, неревляне. Лютогостя встретили градом насмешек – в Новгороде не щадили проигравших. Да и не любят друг друга жители разных городских концов. А особенно неревляне – словен да кривичей.

– А… приехали!

– Обоср… вои!

– В мокрых портах воротились!

– А ну цыть, вы! – свирепо рыкнул друг Лютогостя, молодой людинский боярин Крамарь – он ждал друга на вымолах с самого утра, едва только прознал про его приезд от Лютогостева отца, Басюры. Навстречь бы поскакал, да побоялся разминуться на тропках Приильменья. А уж вымола у Перыни Лютогостю не миновать.

Рык Крамаря, однако, действия не возымел – неревляне только злорадно и обидно захохотали. Оно и понятно – Крамарь и сам был в том злосчастном бою на Шелони, только сумел со своей дружиной отступить следом за Тренятой. Вестимо, весь Новгород про то знал – и Славенский конец, и Людин, и Неревской.

Лютогость на насмешки и ухом не повёл – на то они и неревляне, чтоб над кривичем или словеном зубы скалить. Молча подъехал, молча спешился, молча обнялся с Крамарем. Спросил негромко, в самое ухо:

– Отец как?

– Грозится, – так же в самое ухо прошептал ему Крамарь. – Вожжами, говорит, выдеру.

Лютогость облегчённо вздохнул – вот если бы отец молчал и мрачно пил, это было бы хуже. Гораздо хуже. А то, что вожжами выдрать грозился, так это ничего… Никакими вожжами, вестимо, отец его не выдерет – не в том Крамарь возрасте.

Лютогость ступил в лодью, глянул на неревлян холодно и отстранённо. Те обидно скалились в ответ. Лодья качнулась на речной волне, отходя от вымола.

– Домой? – спросил Крамарь, махая рукой гребцам. Ответ не был нужен, но Лютогость всё же вздохнул в ответ:

– Домой…

Усадьба Лютогостева отца, Басюры, в которой жил и сам молодой боярин – в самой середине Людина конца – старинного поселения кривичей. Строился Басюрин прадед широко, от души – и посейчас завидовали ему многие бояре. Широкий двор, обнесённый заплотом, высокие кровли построек, мощёные дубовыми плахами мостовые.

Лютогость подъехал к воротам, остановил коня, едва тронув пальцами поводья. Конь был отцов, не его. Лютогостев конь, на котором он ходил в поход к Плескову, достался в добычу полоцкому вою, взявшему его в полон. Как там его звали-то? Несмеян, вроде…

Отец уже стоял в воротах, глядел сурово и неотступно. Лютогость спрыгнул с седла, подошёл, храбрясь и одновременно робея.

– Ну? – бросил Басюра неприветливо.

– Чего? – Лютогость опустил глаза.

– Обоср… вои?! – повторил Басюра слова давешнего неревлянина. Лютогость бешено скрипнул зубами.

– Не кори, отче! – глухо бросил он. – Сам ведаешь…

– Да ведаю, – хмыкнул Басюра холодно. – Только… в полон-то ты как же?..

– На всякую силу найдётся иная сила, – возразил Лютогость.

– Кто хоть против тебя был-то? – спросил отец всё ещё хмуро. – Сам Всеслав?

– Нет, – мотнул головой молодой боярин. Отца понять было можно – невелика беда проиграть самому князю. – Он у Плескова стоял, а против нас на Шелони княжич был – Рогволод Всеславич.

На челюсти у старого Басюры вспухли желваки, борода встала дыбом.

– Мальчишке поддался! – гневно сказал он, сверкая глазами.

– Так он же только ради имени там был – а то не ведаешь, как оно бывает! – чуть вспятил сын. – А взаболь-то Брень-воевода началовал, пестун Всеславль.

– Хм… – Басюра помолчал. – Ну, если сам Брень…

Обнялись.

– Ну… – Басюра смахнул с густых ресниц и седых усов едва заметную слезинку. – Тогда пожалуй домой, сыне.

Столы собрали, когда сын воротился из бани.

Большого пира не было, вои сидели в молодечной, а в горнице собрались только ближники – сам Басюра с Лютогостем, Крамарь да ещё двое молодых бояр – Любим да Гюрята, друзья Лютогостя. Старый хозяин усадьбы, выпив первые три чаши, ушёл в свою хоромину – не по здоровью были ему теперь молодецкие пиры, да и чего стеснять молодых. Небреженья, понятно, никоторый из них не выкажет, а всё одно – старость мудра, многое и сама ведает. Помнит старый Басюра, как они в молодости вот так же невидимо тяготились на пирушках маститыми старцами.

Старый боярин затеплил в горнице свечу, устало опустился на лавку. Спать не хотелось, голова была ясна. Пальцы любовно коснулись развёрнутой берестяной книги на столе, оставленной днём, когда ничего не шло в голову в ожидании сына.

Младший был сын. И любимый – последняя старческая любовь маститого боярина. Оба старших сына двадцать лет тому ушли в поход на греков под рукой Владимира Ярославича и воеводы Вышаты, да там, на Русском море и остались – всех сгубил безжалостный греческий огонь. Тяжко пришлось Басюре, уже и тогда не больно молодому. Внуков ни один из сыновей оставить ему не успел. Жена не снесла. Единая отрада была – младень Лютогость. Сейчас и вспомнить дивно – как и выдюжил-то тогда? Неведомо. Ан вот и старость подкралась незаметно…

Дверь чуть стукнула, в покой вошла Забава.

– Чего же рано ушёл-то, батюшка? – попеняла она мягко и негромко. Басюра поднял голову – глаза невестки светились теплотой и заботой. Не пеняла Забава, беспокоилась – не огрубили ли молодые по неразумию старого свёкра. – Или неможется?

– Хорошо всё, Забавушка, – улыбнулся старик одними губами. – Ты к гостям поди…

– Не надо ли чего? – уже уходя, невестка остановилась на пороге.

– Холопа кликну, если чего, – успокоил боярин.

Дверь затворилась, и боярин наконец оборотил взгляд к книге.

– Ты мне одно скажи, – напирал на Лютогостя Крамарь. – Что он, вот так просто тебя на волю отпустил?

– А чего? – непонимающе мотнул головой хозяин. Хмель медленно брал своё, лёгкие мёды обволакивали ленивой, разымчивой слабостью.

– И без выкупа? – Крамарь коротко усмехнулся. Он тоже был уже изрядно хмелён. – Вот просто так?

И тут до Лютогостя дошло. Он гневно всхрапнул, словно норовистый конь, и начал приподыматься, стряхивая с плеч повисших на нём дружков – смекнули, что куда-то не туда начала сворачивать беседа.

– Ты-ы! – зарычал Лютогость, сжимая кулак и комкая в нём скатерть. Посуда поползла по столу, расплёскивая вино, мёды и янтарную уху и безнадёжно портя красно вышитую льняную бель. – Ты мне… ты…

Слов не было. Только подступало откуда-то изнутри что-то страшное и безжалостное. Казалось, ещё чуть – и хозяин схватит со стола нож, которым только что резал дичину – и несдобровать гостю.

– Ну-ну, – испуганно и встревоженно выставил перед собой руки Крамарь. – Да ты чего, Лютогосте… у меня и в мыслях тебя обидеть не было!

Лютогость наконец дал друзьям себя усадить и вцепился в услужливо поднесённую холопом чашу с мёдом.

– А ну, выпьем тогда!

Зазвенели, сдвигаясь, чаши Лютогостя и Крамаря.

– Мне дивно просто, – Крамарь с пьяным упорством воротился к своим недосказанным словам, невзирая на усиленные подмигивания двоих друзей. – Не водится такого…

– Отчего же не водится, – уже отмякло возразил Лютогость. – У Святослава Игоревича водилось такое… храброго ворога и без выкупа можно отпустить. Чести в том больше, чем большой выкуп взять.

– Так-то оно так, – кивнул Крамарь. – Только всё одно неспроста это. Святославли времена уж лет сто как миновали. Кто их сейчас помнит-то?..

– Конечно, неспроста, – Лютогость кивком велел холопу выйти и докончил, перейдя на шёпот. – Думаю я, Всеслав друзей в Новгороде ищет.

– На Новгороде сесть хочет, что ли, лествицу порушить? – удивился Гюрята, двоюродник Крамаря. – По лествице-то он – изгой, ему на Полоцке и надлежит сидеть, то его отчина.

– Нет, – весело отверг Лютогость. Настороженно оглянулся на дверь и закончил опять вполголоса. – Он кривскую землю хочет под своей властью совокупить.

Друзья чуть отпрянули.

– О-о-о, – потянул Крамарь, сузив глаза и сложив губы дудочкой. – Далеко глядит Всеслав-князь, велико дерево рубит…

Лютогость только молча кивнул. Хмель понемногу проходил.

– Почему – велико? – Гюрята не понял – он был пьянее всех остальных.

– Кривская земля – это не только Полоцк, Витебск да Плесков, – значительно сказал, весело щурясь на огонёк свечи, Любим. – Это ещё и Смоленск. И Бежецкий Верх, и Шелонь. Да и Чёрная Русь тоже. И верхняя Волга.

– А кто владеет Чёрной и Белой Русью, тот овладеет и дреговскими землями, – кивнул Крамарь. – А владея ещё и Плесковом с Новгородом – и словенские земли охапит, да и Ростов, пожалуй… И верно содеет…

– Тем паче, что и жена Всеславля из рода словенских князей, говорят, – добавил Лютогость. – Волхвиня.

– Весь Север в единой руке… – мечтательно произнёс Гюрята. Теперь хмель пропал и у него.

– Э… э! – встревоженно сказал Лютогость. Он отрезвел стремительно, в один вздох. – Друзья! Вы чего?!

Дверь, скрипнув, отворилась, просунулась голова холопа. Лютогость только метнул в него раздражённый взгляд – холопу достало и того, чтоб исчезнуть.

– Так, – нехотя опустил голову Крамарь. – Просто… мыслим про будущее.

Дверь вновь скрипнула – воротилась жена. Подошла к Лютогостю, положила руку ему на плечо, озрела полуразорённый стол – и жареного гуся, от которого остались только оглоданные кости, и полупустые жбаны с пивом да мёдом, сулею с вином, сладкое печево, пироги с зайчатиной, копчёный медвежий окорок.

– Пора мне, пожалуй, – Гюрята перехватил взгляд хозяйки и неуклюже – выпитое пиво всё же давало про себя знать – поднялся. – Благодарствуй за угощение, хозяин. Пойду я.

Следом за Гюрятой поднялись и остальные.

– Давайте-ка… посошную чарку, – Лютогость протянул руку к жбану с мёдом, качнулся, но Забава опередила, мягко и неуловимо выхватила жбан прямо из-под руки, быстро наполнила все четыре чаши.

Мёд чуть-чуть горчил, но в том была и особая прелесть.

Лютогость вышел проводить гостей на крыльцо. Холопы помогли каждому сесть в седло – невместно боярину ходить пешком да в одиночку, хоть до дому и всего-то с перестрел.

Последним отъезжал Крамарь.

– Постой-ка, – Лютогость придержал его за рукав. Друг вскинул брови, молча ждал.

– Не всё я сказал за столом, а надо было бы, – с трудом вымолвил Лютогость. Брови Крамаря невольно полезли ещё выше. – Всеслав не только совокупить кривскую землю хочет.

– А что… ещё? – Крамарь вдруг охрип, и ему пришлось сглотнуть, чтоб договорить.

– Он веру старую восстановить хочет. Смести христиан в Ильмень.

Крамарь впился в побледнелое лицо Лютогостя страшными глазами, молча сжал его ладонь ледяными пальцами.

Конский топот стих в ночи, Лютогость воротился к крыльцу. Забава молча ждала на верхней ступени. Обняла, припала головой к плечу.

– Я уж и чего думать не знала, – горячо шептала она, а боярин чуял, как разливается в нём истома и ярь от близости горячего и желанного женского тела. – Рать воротилась разбитая, а тебя нету! Ладно, Крамарь сказал, что в полон ты попал, а не погинул. И то сказать – в полон-то к кому! К полочанину, к оборотню! А ну как в жертву бы тебя принёс!

Лютогость невольно улыбнулся, гладя мягкие волосы жены непослушными чуть подрагивающими пальцами. А и правда, любопытно – мог ли Всеслав его и в жертву принести? Если бы от того победа над Плесковом зависела?

Лёгким движением поднял Забаву на руки, носком отворил пошире дверь…

И тут же за спиной не по-доброму, дурными голосами, взлаяли псы. Затрещали от удара ворота.

Лютогость мягко поставил Забаву обратно на пол, чуть толкнул в спину, заставляя уйти в сени – не дай Перун, ещё стрелят из-за ворот-то, ума хватит. Подосадовал непутём, вспомнив податливое и тёплое тело жены в руках – ах, не вовремя же! – оборотился и рыкнул как можно грознее:

– Кто там ещё озорует!

– Отворяй! – хрипло гаркнули с улицы, в ворота ударили ещё сильнее. Нет, это не тати. Им надо вовсе царя в голове не иметь, чтоб вот так в ворота к боярину ломиться, у которого оружной дружины не меньше десятка постоянно в тереме живёт. Да что тати – не всякий князь на такое решится!

Лютогость резко свистнул, призывая сторожу, и тут же через тын у ворот метнулись стремительные тени. Воротный сторож не сплоховал, ринулся впереймы, но тут же получил в голову кистенём, рухнул в пыль и забился, хрипя. Посторонь от него растекалось тёмное пятно – голову проломили.

Волкодавы метнулись к воротам, но змеями свистнули стрелы, визг и лай перешли в жалобный скулёж – неведомые стрельцы били без промаха.

Ах так!

За спиной дверь вновь отворилась – Забава возникла на пороге с мечом в руках.

– Держи, ладо – она сунула рукоять меча в руки мужа.

– Скройся! – зарычал он на неё. – Стрелят! Сторожу вон подымай!

Калитка меж тем, отворилась, во двор хлынули оружные – луна отблёскивала на кольчугах. Нет, это не тати – не доводилось ещё Лютогостю видывать на своём веку окольчуженного татя, а тем более, татя с мечом – у двоих-троих луна блеснула на нагих клинках.

Но воин должен умирать в бою!

Лютогость прянул навстречь находникам, меч зазвенел, сшибаясь с чужими клинками.

– На силу! – рявкнул кто-то рядом, покатился по двору звенящий ломано-гнутый клубок.

Нападающих было не больше пяти, и Лютогость уже поверил, что отобьётся. Боярин зацепил одного-двоих, кто-то сдавленно матерясь, откатился в сторону, стонал, зажимая ладонями распоротый живот. И тут же ногу Лютогостя чуть ниже колена рвануло резкой болью, а потом что-то тяжёлое обрушилось голову.

Он уже не чуял, как ему всадили в спину короткое копьё. Не слышал, как посыпались горохом с крыльца оружные вои, как бежали со двора находники. Слышал только дикий крик раскосмаченной Забавы, которая прянула к нему с крыльца, роняя невесть для чего вытащенный из налучья лук – ей всё одно было бы его не натянуть. Хотел сказать, ей – не плачь, мол, сейчас встану…

Не сказал. Всё это вдруг стало ему неважным.