Жребий изгоев

4. Троянья земля. Тьмуторокань и окрестности. Весна 1065 года, травень.

Кто знает, чья воля правит миром?

Язычники говорят, что правит всем правда богов. Правь. Единый мировой Закон.

Христиане – воля божья.

Человеку не дано постигнуть того с полной уверенностью.

Или дано?

Так ли, иначе ли, а только столетиями одни и те же места неведомо почему становились очагами образования государств, которые после вырастали в могучие державы. Державы росли, расцветали и гибли, а потом, по прошествии столетий на тех же местах упорно возникали совсем иные государства. Иной раз и в тех же границах.

Ростислав знал.

Здесь, в низовьях Дона, и Волги – как раз такое место.

Владеющий треугольной землёй меж Доном, Волгой и Ясскими горами владеет и Доном, и Волгой, и горами. И не зря же после разгрома и взятия Саркела, нынешней Белой Вежи, Святослав Игоревич сразу ринулся на Тьмуторокань! Город этот – ключ к жирным чернозёмам Предгорья, к Кубани, к аланским землям.

Когда-то здесь, на этой земле, был сильный военный союз ясов-алан. А вместе с ними – и руси. И Боспорское царство в Таматархе, ныне – русской Тьмуторокани, которую ясы да касоги зовут Матрегой.

И кто знает – не было ли здесь тогда единой державы…

Гунны обрушили Боспор, разгромили ясов и готов. После гуннов в здешних местах на целых сто лет утвердились чёрные болгары. Болгар сменили козары.

Козарская держава потому и была сильнейшей в степях, что держала в кулаке землю меж Волгой, Доном и Ясскими горами. Но козарские правители стали жертвой собственной алчности и высокомерия – никому не было прохода через Дон и Волгу, никоторому торговому каравану, а козарскими воями пугали детей в колыбелях. Потому и набежало столько ворогов губить хакана – русь и печенеги, угры и ясы, булгары и сартаулы. Святослав Игоревич уничтожил каганат – теперь настало время для Ростислава создать здесь новую державу.

Хотя… может и не новую?

Кому ведомо, кто там был главным до гуннов? Может, и русь? Кто сейчас знает-то?

С лестницы донёсся топот ног. Ростислав Владимирич вздрогнул и очнулся от навалившихся мыслей. Кто бы там ни правил в минувшие времена в Ясских предгорьях, на Дону, Донце да нижней Волге, сейчас это уже не имеет значения – теперь, вот уже сто лет тут правит Русь! Слабый теряет, сильный приобретает – козар тех уже нет, печенегов – тоже. Есть половцы – но и им с Русью не тягаться. А вот он хозяином точно не будет, если будет и дальше только сидеть да мечтать.

Топот смолк, скрипнула дверь. Теремной холоп Незда пролез в хоромину, остановился у порога – белобрысые вихры его стояли дыбом:

– Княже! Ростислав Владимирич!

– Ну чего?! – рыкнул было князь в ответ, но тут же понял, что это неспроста. – Чего стряслось?

– Гонец прибыл, – выдавил холоп и тут же сгинул за дверью. А ведь знает, небось, с чем прибыл гонец, – понял внезапно Ростислав, бледнея.

Почти тут же в дверь вошёл, шатаясь, мальчишка лет четырнадцати, запылённый, обжаренный неярким ещё весенним солнцем, прислонился к дверному косяку, чтоб не упасть.

– Гой еси, княже, – шевельнулись обветренные сухие губы – в трещинках выступила кровь.

– И ты здравствуй, – Ростислав встал с лавки, роняя с колен на пол харатейный свиток. И глазами, молча, прокричал – ну? не томи!

И гонец не стал томить.

– Идёт Святослав на тебя. И Глеб. В силе тяжкой идут. Не менее полутысячи конных ведут, да на лодьях по Дону сотен шесть пешими. Седмицы через две жди гостей, успевай чаши наливать только.

Колени гонца подломились, он сползал на пол вдоль косяка. Незда сзади подхватил его под локти, помог добраться до лавки, на которую кивнул холопу князь.

– Сыты принеси, – распорядился Ростислав. – Да баню вели протопить!

– Идут… – хрипел гонец в полузабытье, то и дело роняя голову на грудь и через силу вновь её вздымая. – Готовься, княже… рати ополчай…

– Ополчу, ополчу, – бормотал Ростислав, придерживая его, чтобы не упал на пол опять. – Сейчас мы тебе и сыты, и сбитня… и баньку спроворим…

Уговаривал словно равного.

В дверь сзади вбежал Шепель. И остолбенел, увидя гонца.

– Ярко!

– Ааа, Шепель… – бледно улыбнулся тот и, наконец, обеспамятел, повалился с лавки.

Заруба вошёл без стука, плотно притворил дверь. Помялся у порога, видя, что князь, который что-то писал за высоким столом, не обращает на него внимания, потом нерешительно кашлянул.

Ростислав вздрогнул, поворотился к двери, уронил перо. Харатейный свиток выскользнул из его рук, свернулся, словно живой, упал на гладко выскобленный пол, пропитанный льняным маслом – доски отсвечивали лёгкой желтизной.

Очнувшийся Ярко уже выложил князю всё, с чем приехал, и теперь Ростислав постоянно ожидал новых тревожных вестей.

Видимо, не зря.

– Княже, там купец греческий приплыл… есть новости.

– Где он? – отрывисто переспросил князь.

– Да здесь, в сенях ждёт.

– Веди.

Князь поднялся, перешагнул через харатью, шагнул к окну. На Руси окна прорезают волоковые, высотой в толщину одного венца, редко больше, затягивают их бычьим пузырём, заволакивают подвижной ставней. Только в княжьих да боярских покоях можно в окне встретить слюдяные переплёты.

Здесь, в Тьмуторокани, иначе. В здешних каменных домах окна узки и высоки, здесь и слюда встречается чаще.

Князь задумчиво погладил кончиками пальцев стену.

Камень. Везде камень.

Душа тосковала по русскому деревянному строению, по кондовой, пахнущей смолой, сосне.

Однако выбор сделан, и сделан не вчера.

Князь прерывисто вздохнул (чего теперь душу-то бередить!), поворотился к дверям.

Купец был в добротной греческой сряде: короткий плащ синего сукна через плечо; серый льняной хитон с суженными по придворному побыту рукавами; серые же суконные штаны из двух отдельных куском, подвязанных к широкому полотняному поясу, вышитому жемчугом; грубые дорожные сапоги, перевязанные крест-накрест ремешком. Длинные волосы спадали волнами до плеч, мешались с короткой бородой и усами – седина густо рассыпалась по тёмным волосам, словно в чашку дорогого чёрного сезама сыпанули горсть соли да помешали от души. Взгляд князя привычно зацепился за горбатый нос купца, за выпуклые и влажные словно маслины чёрные глаза, отметив иудейскую кровь.

Население империи – Вавилон. Персы, греки, иудеи, армяне, каппадокийцы, исавры, лидийцы, арабы… кого там только нет. Русь, не утруждая себя разбираться в таких тонкостях, всем огулом звала их греками, благо говорили и писали жители империи по-гречески.

– Вот, княже, – Заруба стоял в дверях. – Греческий гость Исаак Гектодромос.

Иудей и есть, – решил про себя князь. – А Гектодромос – греческое прозвище, Сто Дорог. Видно, любит постранствовать купец.

Впрочем, всё это сейчас не имело значения.

Потому что купец, поклонясь князю как подобало, уже успел сказать, что видел в море с седмицу тому русские лодьи со знаменом переяславского князя Всеволода Ярославича.

– Где? – разом напрягся Ростислав Владимирич.

– Около Керкенитиды, – купец глядел непонятно – то ли испытующе, то ли сочувственно. – Они у берега стояли, отдыхали видимо.

Седмицу тому, у Керкенитиды… стало быть, они уже где-то рядом. А черниговцы запаздывают…

Они идут на Тьмуторокань тем же самым путём, которым шёл он – с двух сторон, степью и морем. Верное решение, что ж тут скажешь…

– Князя видел? – бросил Ростислав, отгоняя дурные мысли.

– Далеко было, – развёл руками Исаак. – Княжьих одеяний не разглядеть, лиц тем более. Я бы узнал.

– Ай видал князя?

– Доводилось, – кивнул купец. – Бывал и в Чернигове, и в Переяславле, и в Киеве самом. Часто на Русь прихожу с товарами.

– Сколько лодей?

– Десятка полтора наберётся, – уверенно ответил купец. По-русски он говорил очень хорошо – не чуялся почти никакой выговор. – А то и два.

– Так полтора или два? – усмехнулся князь невесело. – Какой ты купец, коль считать не умеешь?

– Я, вестимо, много раз прошу прощения, но не всё ли равно князю, сколько лодей идёт тех переяславцев? – всплеснул руками купец, лицо его приобрело вдруг унылое выражение.

Не всё равно, Исааче, ой не всё равно, – подумал князь, отводя глаза. – Полтора десятка лодей – это шесть сотен, а два десятка – восемь. В любом случае это больше, чем есть сейчас у него, а вместе с дружинами Святослава и Глеба… иное дело, если тьмутороканцы станут за него.

Тысяцкий Колояр Добрынич вошёл в княжий покой без стеснения. Да и чего ему было стесняться-то? Он – тысяцкий, он в городе хозяин, а князь – призванный, приглашённый. Надо будет – и путь укажем!

Впрочем, ни поведение, ни лицо Колояра ничего подобного не показывало – ни надменности, ни высокомерия, ни пренебрежения. А и заискивания восточного, как среди многих других градских в нём не было.

Руси и словен в Тьмуторокани – горсть. Ясы, козары (ещё те, настоящие), иудеи, готы, лезгины, касоги, половцы, булгары. Удивительно ещё, что тысяцким выбрали словена, а не яса альбо козарина.

Тысяцкий уже всё знал.

Мало того – и весь город уже всё знал. Одни улицы Тьмуторокани словно вымерли, зато на других собирались кучки людей, о чём-то негромко переговаривались, а в иных местах – уже начинали орать в голос. О чём – из княжьего терема пока что было не разобрать. И только на пристани, где постоянно гомонят рыбаки и мореходы, всё как обычно – обычный приморский шум.

– Пришло время, Колояре Добрынич, узнать, насколько Тьмуторокань хотела меня своим князем, – тяжело сказал Ростислав Владимирич. – На нас в тяжкой силе идут Чернигов и Переяславль. Мало не вся Русская земля. А если кияне подтянутся, то и вся пожалуй.

Колояр глубоко вздохнул, вытянул из широкого рукава тёмно-зелёной свиты платок, промокнул им разом взмокший лоб, сдвинув шапку на затылок. Бесцветно глянул на князя.

– Ростиславе Владимирич…

– Что – Ростиславе Владимирич? – холодно переспросил князь. – На попятный идёшь?

– Нет, княже, – мотнул головой Колояр, пряча платок обратно в рукав. – Я со своими людьми, как боярин тьмутороканский хоть сейчас за тебя готов выстать. Как боярин, но не как тысяцкий. И Буслай, и Будимир с Михалкой – так же.

– Так чего ж тогда? – начиная закипать, переспросил князь.

– А опричь нас троих в городе ещё четыре конца есть, – хмуро ответил Колояр, подымая, наконец, на князя глаза. – Нас, словен да руси в городе только два конца. А ясов, касогов, козар, булгар – их больше. И коли что, на вече за ними верх будет. И оружной силы у них больше.

– Они не хотят? – князь враз осунулся, побледнел.

– Нет, – шумно вздохнул тысяцкий. – Ни Ираклий, ни Аргун, ни Айордан, ни Саул… ни один. И концы их вестимо против будут. Кабы старейшин уговорить, так и можно было бы ещё что-то попытаться…

И то верно. Ни разу за своё короткое княжение в Тьмуторокани не слышал Ростислав Владимирич про то, чтобы городские концы были недовольны своими старшими, а значит, и на вече, да ещё по такому важному поводу, станут на их сторону. И Будимир с Михалкой, да и сам Колояр в конце концов, тоже с вечем согласятся – чтобы не разорвать город и не выставить свои концы в вине перед Ярославичами. Градские доверили им старшинство, и они не могли обмануть доверия градских.

И тьмутороканским князем тебе, Ростислав Владимирич, не быть.

Задумавшись, князь не сразу обратил внимание на то, что тысяцкий говорит ему что-то ещё.

– Что? – переспросил, очнувшись.

– Я говорю, переждать тебе, княже, надо, – вкрадчиво посоветовал Колояр. – Из города уйти, в плавни укрыться. Святослав и Всеволод не вечно тут будут, уйдут в свои города, один Глеб останется. Тогда и воротишься. И все твои будем, не сомневайся.

– Так они ж потом воротятся, – возразил князь, начиная понимать.

– Тут дело иное, – мотнул головой тысяцкий. – Ты ж там, в плавнях, не просто так сидеть будешь. Набери в дружину побольше руси, кубанской да донской, тогда нас в городе сила бцудет и мы тех ясов, касогов да козар с булгарами и переборем. Да и у тех Ярославичей уже не тот задор будет, коль ты Глеба второй раз выгонишь.

Колояр договорил и поднялся. Поклонился князю:

– Прости за слово, княже, коли что.

Колояр воротился домой только к вечеру – от князя он поехал в свою вотчину рядом с городом. Уже несколько раз доносились вести, что холопы и закупы отлынивают от работы и лодьи сушат борта и днища на солнце, вместо того, чтобы мочить их водой в поисках рыбных косяков в море (в Тьмуторокани бояре не с пашен жили – попробуй-ка найди на сухом пыльном полуострове достаточно земли, чтобы с неё семью и дружину прокормить). Хотя и холопы, и закупы были только поводом – надо было Колояру обдумать то, что он сегодня князю наговорил, решить, прав ли он или нет, не вгорячах ли насоветовал невестимо чего. Да и иная причина была для того, чтоб за городом подольше пробыть. И едва он воротился домой, как она предстала перед ним во всей красе.

Дом Колояра был и похож, и не похож на обычные русские боярские терема. Дворовая ограда, подклет и дома прислуги и воев были каменными, сложенными по здешнему побыту и навычаю, словно у булгар, греков или ясов, а вот сам терем высился когда-то ярко-жёлтыми, а ныне уже посерелыми от солнца, ветра и сырости рублеными стенами и гонтовой кровлей – в своё время Колояр (тогда ещё не будучи тысяцким) выложил прорву серебра за то, чтобы с Руси ему сплавили по Дону из вятичей (ближе было взять негде!) достаточное количество сосновых брёвен. На насмешки тьмутороканской господы только отмалчивался или отшучивался, говоря, что захотелось пожить как киевскому или новогородскому боярину. И приглашённые из Чернигова мастера получили достаточную награду за то, что срубили ему терем как на Руси. Здесь, в Тьмуторокани, навыкли говорить о своём городе, как отдельном от Руси («там, на Руси, тут, в Тьмуторокани», «поехал в Русь», «из Руси воротился») – но скажи кто тьмутороканцу, что их город – не Русь, рыло на сторону своротили бы вмиг. Иное дело, что словен да руси, могущих сделать такое, было в городе маловато.

Алёна встретила его уже в сенях.

– Здравствуй, батюшка, – сказала она ничего хорошего не предвещающим голосом.

– И тебе добрый вечер, – обречённо ответил тысяцкий, ступая через порог в жило. Но удрать не вышло – Алёна ухватилась за дверную ручку и не дала затворить дверь.

– Бросил князя?! – спросил она зловеще.

Колояр вздохнул.

Алёну в Тьмуторокани втихомолку прозвали Жар-Птицей. Многие открыто говорили, что такой красивой девушки не видано нигде на Руси, и ни в империи вплоть до самого Царьграда – а народ в Тьмуторокани бывалый, в многих чужих краях бывавший, знают, что говорят. Не пораз уже сватались на Колояров двор, да только до прошлого года и он сам, и жена, и дочка сватовство отвергали – то союз казался невыгодным, то жених недостаточно хорош. А принуждать Алёну Колояр пока что не хотел – всего четырнадцать лет исполнилось девчонке, можно пару лет и погулять ещё. А в этом году, перед пятнадцатой осенью, тысяцкий понял, что напрасно они не соглашались. Но было поздно – дочка безнадёжно влюбилась. В князя, Ростислава Владимирича.

– Не молчи! – стегнул его голос дочери. – Бросил?!

– Так надо, – глупо пробормотал он, отводя глаза. Дура-девка, – выругался он про себя. – Напридумывала, небось, себе сорок бочек невестимо чего.

– Чего? – голос девушки опасно зазвенел. – Надо?!

Нельзя сказать, чтобы тысяцкий и впрямь считал, что любовь дочери совсем уж безнадёжна – разное бывает в сердечных делах. Да ведь только не женится на ней князь. Не потому что не ровня, нет – бывали княгини и из бояр, невелика невидаль. Да только женат князь, а закон нынешний русский не велит двух жён держать. Особливо князьям – ходят, вестимо, слухи, что на полуночи где-то есть на Руси семьи, в которых и до семи жён держат хозяева. Но не князья – нельзя ныне на Руси быть князем и не быть христианином. Разве что вот о полоцком князе Всеславе Брячиславиче, друге и родственнике Ростислава, смутно говаривали, что он язычник, да и то жена у него одна. А княжьей наложницей боярской дочери не бывать – то для чести Колояровой невместно, да и сама Жар-Птица Алёна Колояровна не дозволит такого.

– Не пара он тебе, дочка, – вырвалось у тысяцкого невольно совсем не то, чего ждала от него дочь.

Но подействовало – Алёна сникла.

– Уйдёт князь? – спросила упавшим голосом.

– И уйдёт, так недалеко и ненадолго, – утешил тысяцкий, обнимая её за плечи. – Воротится. Пойдём-ка в жило, нечего в сенях кричать, сор выносить из избы, ни к чему холопам да сябрам знать, про что мы говорим.