Жребий изгоев

3. Червонная Русь. Волынь. Река Турья. Красный Яр. Весна 1066 года, березень

Тропинка вильнула, и глазу открылся широкий склон холма, стекающий к реке. Ветерок приятно обвеял лицо, и Шепель ненадолго остановился – оглядеться. По всему склону, вдоль берега, протянулась весь – не меньше полутора десятков рубленых изб. Весь немаленькая. Красный Яр.

Шепель весело прищурился, отыскивая знакомый дом, в котором не был полгода. Сосну во дворе вой заметил издалека, и сердце вдруг стукнуло невпопад.

Вечерело, солнце уже задевало краем тёмно-зелёную стену бора на том берегу Припяти, и Шепель поторопил коней.

Околица скрывалась за серой стеной высокого прошлогоднего бурьяна, качавшего головками на лёгком ветерке. Шепель миновал широкий проём в огороже, проехал мимо играющих в пыли ребятишек, не обращая внимания на их любопытные взгляды, остановил коней около знакомого плетня, спешился и накинул поводья на кол в прясле.

Изба Любавы была небольшой – крытая дерниной низкая полуземлянка. Шепель несколько мгновений разглядывал избу, вспоминая всё, что пережил в этом доме полгода тому, потом решительно толкнул калитку. Всё так же – ни стаи, ни сусеков. На заднем конце огороженного плетнём дворика – несколько яблонь и вишен, да ещё высилась высокая кондовая сосна, на Новогородчине такие зовут корабельными.

Из-под ног, шурша в редкой ещё траве, стремительно ринулось гибкое тёмное тело – не то уж, не то змея, не разберёшь. Вой невольно шарахнулся в сторону. В вершине сосны гулко и насмешливо заухало. Филин? Сова? Словно в ответ на уханье от невысокого крыльца послышался звонкий смех. Любава стояла у отворённой двери, держась за корявую деревянную дверную ручку, и весело, беззастенчиво смеялась. И вдруг резко оборвала смех. Бросилась ему навстречь, прижалась, спрятала лицо на груди.

– Воротился… – шептала она сквозь слёзы.

– Воротился, – усмехнулся Шепель стеснённо.

– Не испугался, значит, ведьмы? – спросила вдруг Любава, улыбаясь. – А?

Он только засмеялся в ответ, и девушка потянула его за рукав к двери.

– Пошли.

Вой невольно с опаской покосился на траву.

– Да ты не бойся, Шепеле, – лукаво прищурилась Любава. – Ласкавка у меня ручная.

– Змея-то твоя? Давно приручила?

– С осени, – усмехнулась девушка. – Она кусает только тех, кто меня, сиротку бедную, обидеть норовит.

– И много их, обидчиков-то таких? – усмехнулся Шепель, ступая на крыльцо.

– Да пока что ни один не решался как-то, – она помолчала. – Только всё когда-нибудь случается в первый раз.

Внутри избы у Любавы, как и снаружи, всё было без изменений. Сложенная по-чёрному печь мало не в половину избы, большой стол, добела выскобленный ножом. Из-под стола метнулся в дальний угол кто-то юркий и мохнатый – домовой, верно. В углу завозилось, зашебаршило. Над столом грозно торчали ветвистые лосиные рога, а на них висела всякая всячина – от пучков сушёной травы, до двух тяжёлых охотничьих ножей и чёрного, с серебряной оправой турьего рога. Зацепясь за отросток рогов лапами, висело вниз головой чучело летучей мыши, до изумления похожее на живую. Шепель даже покосился на него с подозрением, но чучело не шевелилось, и вой отворотился. Вдоль стены тянулась широкая лавка, застелённая медвежьей шкурой – и сиденье, и лежанка. Шепель вспомнил, как он сам отлёживался на этой лавке не меньше трёх седмиц. Над лавкой тянулась длинная полка, на которой стояли берестяные коробья, лукошко и резная берёзовая шкатулка.

– Всё так же, – прошептал он, озирая жило.

В распахнутую дверь, влетела небольшая рогатая сова и, сделав круг по избе, уселась прямо на лосиный рог, хлопая глазами. Так вот кто, значит, ухал на сосне.

Около ноги вновь что-то завозилось – из-под лавки выполз комок шерсти и серых иголок, высунулся острый нос с чёрной бусинкой на конце, принюхался к сапогу. Шепель спросил с любопытством:

– Как они у тебя уживаются, змея-то с ежом?

– Меня слушаются, – со смехом ответила Любава. – Я им драться запретила, а то со двора сгоню.

Девушка неслышно подошла сзади, положила руки на плечи. На воя напахнуло сложной смесью запахов – румяна, лесные травы, багульник, смола и хвоя. Шепель закрыл глаза и замер.

Снаружи вдруг раздались голоса и громкий, нахальный стук в дверь – как бы не сапогом.

– Отворяй, ведьма!

– Ну вот, – пытаясь сквозь слёзы улыбнуться, развела руками Любава.

– И часто они вот так? – каменея от ненависти, спросил Шепель. Осторожно освободился от объятий ведуньи.

– Да нет, первый раз такое, – усмехнулась девушка грустно. – Ты не трудись, я и сама их отважу.

Шепель всё же подошел к двери – на всякий случай.

Любава вышла в сени. Сквозь грохот было слышно, как она возилась с засовом, отмыкая дверь. Потом в сенях затопотали сапоги, раздался женский вскрик. Полотно двери с грохотом отлетело в сторону, и в избу из сеней ввалились трое парней. Один, низкорослый и коренастый, мёртвой хваткой держал бьющуюся Любаву.

Первый вдруг увидел перед собой незнакомого парня, открыл рот, но заорать не успел. Накипевшая злоба рванулась наружу, кулак Шепеля угодил парню в переносицу, и вой с несказанным удовольствием почувствовал, как под пальцами ломается кость.

Взмахнув руками, парень тряпичной куклой улетел в угол. Остальные двое остановились. С рога вдруг испуганно сорвалось «чучело» летучей мыши, взвилось под потолок и заметалось по избе. Огни светцов заплясали, бросая корявые, бешено мечущиеся тени, и вдруг разом погасли. В темноте что-то крикнула Любава. Шепель уже не слышал её крика сквозь кровавую пелену сладкого бешенства. Второй парень шарахнулся в сени, запнулся за порог, исчез в темноте, и на него что-то с грохотом обрушилось. Вой оказался лицом к лицу с коренастым, – Любавы в его руках уже не было. И тут девушка закричала совсем рядом:

– Нет! Не убивай его, витязь!

Наваждение спало. Шепель остановился, тяжело дыша и вытирая с губ пену. Парень стоял, как соляной столп.

– Что это с ним?

– Это я его, – вздохнула Любава. – Я же сказала, что кое-что могу. Но без тебя я от троих не отбилась бы. Спаси тебя бог.

– Не стоит, – усмехнулся вой. – Что же теперь с ними делать-то? Тому-то я вроде бы переносицу сломал. А с этим и вовсе…

– Да у него просто руки отнялись, только и всего, – Любава что-то прошептала, и парень неуверенно задвигался. – Проваливай отсюда, и чтоб я тебя больше не видела. А не то такое сделаю, – ни одной девке не нужен будешь. Не веришь?

Парень опрометью ринулся в дверь, – в сенях вновь раздался грохот.

После того ещё час прошёл в трудах – Шепель чинил сломанную парнями дверь, а Любава – сломанную Шепелем переносицу.

– Чего же они от тебя хотели-то? – спросил вой, возясь с дверью.

– Известно чего от девки хотят, если ночью вламываются, – пожала она плечами. – Помнишь, я тебе про старостова сынка рассказывала?

Парень неопределённо пожал плечами – было, мол, что-то такое.

– Это который кривой да рябой? – припомнил он.

– Ну да, – Любава вдруг засмеялась, не прекращая своего занятия. – Ну так вот это он есть, которому ты переносье-то сломал.

Шепель с любопытством глянул на покалеченного им парня. Не настоль уж тот и кривой да рябой…

Ведунья снова засмеялась – должно быть, угадала, про что подумал вой.

– Никто мне не нужен, опричь тебя, витязь, – она встала, отряхивая руки. – Пойдём-ка, проводишь меня до дома этого недоумка – скажу родным, чтоб пришли и забрали.

– А они тебя не…

– Ты думаешь, я им правду скажу? – усмехнулась Любава. – Скажу, прибежали девки до меня, сказали, Прилук, мол, покалечился, помоги.

– А эти? – Шепель кивнул на лежащего.

– А эти тем более промолчат. Стыдно станет.

Спорить вой не стал.

Обычно с ведуньями такого не бывает – их слово в весях мало не наравне с княжьим бывает. А уж чтобы руку на ведунью поднять – кто ж хочет, чтоб у него вдруг корова сдохла альбо мужская жила отказала? Тут уж, видать, взаболь поджало парня – подай да выложь именно вот эту девку… навык, что сыну старосты ни в чём отказа нет.

Родичи покалеченного и впрямь слова не сказали – споро уволокли парня, бросая на Шепеля любопытные взгляды. Он молчал, предоставив Любаве объясняться. Девушка вышла проводить старосту и его домочадцев за ворота, а вой остановился у сосны за избой.

Летняя ночь обволакивала тёплым полумраком, тихо шептала в уши. Стрекотали кузнечики, с других улиц слышались голоса, пищали комары, тонко и многоголосо звеня над ухом. В небе мигали золотые искры звёзд.

Шепель вдруг понял, что впервой за полгода ему дышится так спокойно и безмятежно.

Любава подошла сзади, коснулась плеча ладонью.

– Ты замечательный, – сказала шёпотом.

– Не верь, – так же шёпотом ответил вой, притягивая ведунью к себе. – Это я только прикидываюсь таким хорошим.

Любава засмеялась и спрятала лицо на плече у Шепеля.

Выкатилась луна и залила улицу серебром. Снова навалилась тишина, – особая, деревенская. Громогласно звенели кузнечики, где-то у околицы неуверенно лаяла собака, изредка, через раз, повизгивая. Огромная, зеленовато-серебряная луна зацепилась краешком за лес. А с севера длинными полупрозрачными полотнищами наползали косматые облака.

– Пойдём, мой витязь, – шёпот Любавы обжигал ухо. У Шепеля невольно перехватило горло, и он только молча кивнул.

За спиной захлопнулась дверь, и Любава оборотилась навстречь. Её волосы щекотали Шепелю лоб, а губы были мягкими и тёплыми, они ждуще распахнулись навстречь.

Сова Ночка, услыхав стон, полный любовной муки, приоткрыла один глаз, с осуждением посмотрела на сплетённых в объятии нагих людей и отворотилась, нахохлясь.

Очнулись они, когда в дымник уже бесстыже заглядывала луна. Любава лежала щекой на плече воя, гладя жёсткие курчавые волосы на его груди. Во дворе звучно фыркали и жевали сено кони Шепеля.

– О чём задумалась? – вой ласково провёл пальцами по щеке ведуньи.

– Да так, – девушка погрустнела на миг, но тут же засмеялась. Подняла голову. – Ладо, а сейчас как – не страшно обнимать ведьму?

Он тоже засмеялся:

– Да какая же ты ведьма?

Они лежали в обнимку и шептались, – любовь не располагает к громким разговорам. Шепель гладил Любаву по плечу, щекотал губами ухо, ловил за серебряную серьгу. Девушка досадливо морщилась.

– Сколько тебе говорить – не люблю щекотки.

И тут же сама принималась гладить его по лицу, перемежая шёпот поцелуями.

– У меня предчувствие дурное.

– Какое? – Шепель удивлённо приподнял брови.

– Ничего из нашей любви хорошего не выйдет. Всё кончится очень плохо.

Шепель через силу пренебрежительно усмехнулся, хотя в душе всё заледенело.

– Не верю я ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай… – сказал он через силу.

Шепель проснулся от прикосновения солнца к щеке. Прижмурился. Лучик пробивался сквозь маленькую дырку в занавеси. Вой оглядел жило, с усмешкой заметил свою разбросанную по полу одежду, прислонённый к стене меч.

Пора и вставать.

Он уже застёгивал пояс, когда Любава приоткрыла один глаз и сонно спросила:

– Куда это ты? – и мгновенно подхватилась, села, кутаясь в одеяло из козьих шкур, глянула тревожно. – Опять уезжаешь?!

– Нет, – он глядел невозмутимо и неулыбчиво. – МЫ уезжаем.

– Куда? – глаза ведуньи широко распахнулись.

– Я приехал за тобой, – ответил вой. – Собирайся.

Парни не угомонились, и наутро гурьбой пришли к дому Любавы – разобраться с наглым чужаком – отомстить за своего дружка и его здоровенные кровоподтёки под обоими глазами. Видно, не сдержали языка друзья Прилуковы. Вчерашний хмель ещё играл в руках, ногах и головах. Пятеро парней, пять палок и ножей, пять пустых и буйных голов.

Завидев на дворе парней, ведунья что-то неразборчиво прошипела сквозь зубы, разминая пясти и зловеще сузив глаза.

– Брось, – с презрением к парням процедил Шепель. – Они же ко мне пришли.

Пятеро парней, хоть даже и с ножами и палками, против воя… Он даже не стал обнажать меча.

Зачем?

Нападающий первым, тот самый, вчерашний низкорослый, успел только увидеть, что палка из его рук вдруг словно сама прыгнула в руки страшного чужака. А потом по кучке парней прошёлся свистящий вихрь. Шепель сшибал их с ног, разбивал носы, сворачивал челюсти.

Двое грянулись оземь, один перелетел через плетень, едва не снеся его спиной. Ещё двое, потрясённые мастерством воя раздавать плюхи, отпрянули, но было поздно. Первый вылетел в отверстую калитку, кувыркаясь от удара ногой в грудь, а второго чужак поймал за отворот рубахи. Парень рванулся, крепкая ткань затрещала, и разорвалась по всей длине – не удержал Шепель. Парень зайцем сиганул через плетень.

Вихрь утих.

Вой стоял посреди двора, четверо корчились в траве, палки и ножи валялись опричь. Шепель усмехнулся и презрительно плюнул в сторону пятого за плетнём:

– Лапотники, двенадцать упырей!

Тот замер, не сводя с воя наполненных ужасом глаз – страх обуял, так быстро и страшно чужак расправился с ними, такими грозными и сильными. Шепель не испугался бы таких и один десятерых.

Упала тишина, и в этой тишине вой отчётливо сказал:

– Забирай своих и убирайся, пока я добрый.

И парень поплёлся, свесив руки, к лежащим товарищам.

Уезжали на другое утро.

Любава аккуратно притворила дверь, подпёрла её батожком – в избе всё одно не оставалось ничего ценного, да и кто польстится?

Ехали по улице, как по вражьему, только что взятому на щит городу, – почитай, из-за каждого плетня или заплота били в спину враждебные, а то и ненавидящие взгляды. Будь они стрелами, – и четверти пути не проехать.

Но Шепелю было, по большому счёту, на это наплевать с тьмутороканской Ворон-скалы – воя переполняло счастье.

Любава щурилась на солнце, весело улыбалась без причины. И вдруг глянула на него испуганно:

– А как же?..

– Что – как же?

– Ты уехал от меня, чтобы спасти детей своего князя…

– Князя нет, умер от отравы, – Шепель вздохнул. – А его дети в полоне в Вышгороде и бежать им из полона некуда. Тьмуторокань не примет мальчишек, которые даже меча в руках удержать не могут пока. Да и нет у них того меча, у меня он лежит до поры.

– А когда смогут? – настойчиво спросила Любава.

– А вот когда смогут, тогда я им и пригожусь, – решительно сказал Шепель.