Жребий изгоев

4. Белая Русь. Менеск. Весна 1066, месяц березень

С полей тянуло весенней прелью, сладким запахом перегнившей кострицы, влажной землёй, нагретой весенним солнцем. Грязный снег таял и оседал на глазах, воздух мелко дрожал над лугами. А в лесной глуби, в еловой да сосновой глуши снег ещё лежит зернистыми сугробами, щедро напоёнными талой водой, и источает холод.

Весна в этом году была ранняя, тянуло щуриться на солнце и улыбаться.

Только не улыбалось что-то.

Всеслав поднял руку к глазам, заслонился от солнца, вглядываясь. Где-то вдалеке, верстах в пяти, по оголённому солнцем увалу среди рыже-зелёного сосняка тянулась длинная змея окольчуженных конных воев.

Всеслав ждал.

Полоцкий князь уже знал про несчастливую участь своего союзника Ростислава Владимирича. И это знание поневоле наполняло душу лёгким холодком – не страхом, нет! За жизнь свою Всеслав не боялся – на всё воля Велеса, коли что. Страшно было оставить своё дело не то что незавершённым – по совести-то сказать, даже и не начатым!

Ибо нельзя называть началом позапрошлогодний его приступ к Плескову, невеликую победу пестуна Бреня на Шелони и отступление, больше похожее на бегство. А уж прошлогодний набег на Русскую землю – тем более.

А главного союзника, друга и брата, на которого Всеслав сильно рассчитывал – нет. Ростислав Владимирич (Эх, Ростиславе, Ростиславе… витязь отважный…) умер от отравы.

Невольно сами собой сжались кулаки, как вспомнилось.

Не в бою!

Не от старости средь многочисленных сыновей!

От яда! От змеиной подлости!

И противовеса, который целый год сдерживал Ярославичей с полудня, не стало. Теперь они непременно возьмутся за кривскую землю.

Теперь нам будет труднее, – размышлял Всеслав, грызя тонкую щепочку, которой до того ковырял в зубах. Теперь Ярославичи перестанут подозревать друг друга в различных кознях и дружно сплотятся против него, Всеслава и кривской земли…

И потому… ударить надо первым!

Жаль того грека-отравителя свои же побили камнями, – отдавало иной раз горечью, и полоцкий князь снова сжимал щепочку зубами. – Сам бы с ним неведомо что сотворил… чей же там след? Неуж киевский или черниговский?

Несмеян прискакал в Полоцк две седмицы тому, но князя в городе не нашёл – Всеслав собирал всеобычное полюдье, мотаясь по погостам кривской земли. Но дело было немешкотное, и гридень ударил вскачь про кривским крепям – Несмеян отлично знал лесные тропы, которыми полоцкий князь ходит на полюдья – зря ли каждый год ездил со Всеславом по погостам?

Гонец нагнал Всеславль обоз, разбухший от дани, в Логойске, невдалеке от Менеска, ввечеру. И сразу же начал препираться с дружинными Всеславлими воями – они не хотели впускать незнакомого в терем – стража сегодня была из новиков, даже самого Бреня знавших в лицо смутно, чего уж про Несмеяна, который всю зиму пропадал на полудне.

Всеслав сначала с любопытством прислушивался к тому, что там происходит на крыльце – окно было приоткрыто. Спорщики всё повышали голоса, князь начал уже различать отдельные слова, выделил имя Ростислава, встревоженно приподнялся, но тут у крыльца возник новый голос:

– Несмеян?! – в голосе Витко послышалось изумление, и князь тут же вскочил на ноги, тоже узнав голос. Да и как было не узнать голос своего гридня (можно сказать, почти что друга!). – Ты это откуда тут?!

– Откуда-откуда, – передразнил знакомый голос. – Оттуда! К князю мне надо! И быстрее – дело важное. А эти олухи не пускают!

Витко поражённо молчал и неведомо, сколько смолчал бы ещё, но тут уж сам Всеслав не стерпел и высунулся в волоковое оконце:

– А ну расступись!

Так Всеслав узнал про то, что дружина тьмутороканского князя мало не вся идёт к нему на службу.

К нему, язычнику!

Почти вся дружина.

Опричь новогородского полка братьев Остромиричей, Вышаты и Порея.

Губы Всеслава вновь тронула усмешка – смеялся полоцкий князь не над Ростиславом, и уж тем более не над Ростиславлей дружиной – над собой, наивным. Так они и пошли к тебе на службу, Вышата-то с Пореем – потомки Добрыни-крестителя… Особо после того, что содеялось в Диком Поле с его посольством.

Всеслав покосился на стоящих рядом гридней, на дружину в два ряда у менских ворот.

Смолчал, видя, как на губах у Несмеяна – ближника, можно сказать, что и друга (если они у князей бывают, друзья-то!) тоже возник лёгкий намёк на улыбку. Не ухмылка, нет, не улыбка даже, не в посмех и не в поношение. Понимающий дружеский намёк на улыбку.

Несмеяну и Витко было можно то, что иному другому гридню Всеслав бы не стерпел ни за что.

Ростиславичи приближались.

– Примет нас князь Всеслав, как мыслишь? – напряжённо спросил Заруба, вглядываясь в кучку стоящих у городских ворот всадников.

– Примет, – буркнул невесело Славята. А и не с чего было веселиться. – Ему сейчас лишние мечи нужны. И скоро ещё больше нужны будут.

Разговор был пустой. Оба друга сами отправляли гонца к Всеславу, оба говорили с Корнилой после того как он воротился из Логойска.

Оба знали – Всеслав примет.

– Я не про то, – возразил Заруба. И смолк, дёрнув щекой, затеребил ус.

– А про что? – не понял старшой.

Заруба несколько времени помолчал, словно думая – говорить или нет.

– Всеслав старым богам поклоняется, ты сам говорил в прошлом году, – сказал он, наконец, глядя в сторону. – А мы – христиане…

– Христиане, – странно усмехнулся дружинный старшой. – Ты вот, Зарубе, перед каждым боем кровь на щит точишь, я видел. И меч целуешь после боя… Нет?

– И… что? – напряжённо сказал Заруба, по-прежнему не подымая глаз.

– Так это же жертва Перуну, – хмыкнул Славята насмешливо.

– Я – христианин! – вскинул голову Заруба. – Я в церковь хожу!

– И в Полоцке будешь ходить, – успокоил Славята. – Там собор Святой Софии до сих пор стоит. И пресвитер при нём службы правит… вот только неведомо сколько там христиан есть, в Полоцке-то…

– Вот-вот!

Славята поворотился к другу, глянул ему в глаза. И глядел до тех пор, пока Заруба не опустил глаз.

– Чего ты от меня хочешь? – внутренне закипая, горько спросил старшой. – Ты крещёному князю служить хочешь?! Для чего тогда с нами остался, с Вышатой не ушёл?! Ехал бы к Всеволоду-князю!

На тяжёлой челюсти Зарубы вспухли крупные желваки. Он молчал.

– Ты реши уже, что для тебя важнее! Альбо крест твой – и тогда сейчас лучше поворотись и скачи куда-нибудь в Киев, Чернигов или Переяславль! К Вышате! Альбо дружба наша да братство Перуново! И тогда – с нами!

– Не рычи, – бросил Заруба хмуро. – А то не ведаешь. Если бы крест дороже был, так я бы до сих пор с вами не дошёл.

– Ну и помалкивай тогда! – в сердцах сказал Славята, отворачиваясь. – Начал делать – делай! А то ноешь, как зуб больной.

Кому иному Заруба такого не простил бы. Но со Славятой они неоднократно ходили в бой, укрывались одним плащом от дождя и снега, одним щитом от вражьих стрел – ляшских, угорских, половецких, торческих, чудских, греческих… Заруба только снова дёрнул щекой и смолчал.

Славята тоже замолк.

Зарубу он отчасти понимал – и сам крещён.

Давно.

В детстве.

С той поры про его крещение Славяте мало кто напоминал. Гридень навык ходить в церковь – но придя, обязательно кланялся домашним богам и чурам, кланялся мечу и точил перед боем кровь на щит, про что сам только что говорил Зарубе.

Некрепко держался Славята Судилич за крещение. И за крест.

В конце концов, в войском деле Перунова помощь важнее Христовой!

Плохой ты христианин, Славята, – укорил кто-то внутренний. Гридень усмехнулся, вспоминая, как говорили на корчемном сеновале с полоцким воем… как бишь его? Несмеян! И как сам одобрительно хмыкал и крякал, прослышав, что в дружине Всеславлей нет крещёных.

А ну как и впрямь?!

Ростиславичи крещены все. И таких, как Заруба, которые нынче терзаются, верно ли поступили, в дружине – едва не треть. А то и половина.

И потом…

Всеслав ведь тоже норова не тихого. Будет и ещё война. И ещё одоления на враги. И неизбежно придёт схлестнуться Ростиславичам с теми, с кем вместе служили ранее Ростиславу Владимиричу, и которые ушли из Тьмуторокани с Вышатой.

Да и Морана с ними! – разозлился вдруг сам на себя Славята. – Сам-то ноешь не хуже Зарубы! Боишься – не делай, сделал – не бойся! Если пошёл к иному князю служить, так про былое товарищество – забудь! А то ты не знал про то, когда к Всеславу гонца отряжал?!

Славята тряхнул головой, покосился на друга и подмигнул – не робей, мол, Зарубе!

Первыми из леса выехали трое всадников – в среднем Всеслав узнал старшого Ростиславлей дружины, Славяту.

Сблизились.

Всеслав встретил прямой и неуступчивый взгляд Славяты, чуть наклонил голову, приветствуя.

– Гой еси, Всеславе Брячиславич!

– Поздорову, Славята Судилич, – кивнул князь. – Добро пожаловать. Будь гостем в городе моём.

В гриднице было тихо – не говорилось громких речей, не кричалось громких здравиц.

Не пир был в гриднице.

Славята задумчиво оглядывал сидящих за столом, сразу про себя их оценивая.

Старшой полоцкой дружины, воевода Брень – пестун Всеславль. Седатый гридень с пронзительным взглядом, бритоголовый, с серебряным чубом и косматыми бровями глядит хмуро и чуть насмешливо – так, словно сказать хочет: что же вы князя-то своего не уберегли, витязи отважные? Хотя, может быть, он и не усмехается совсем, а это только кажется из-за шрама – всё лицо Бреня наискось пересекает бледный выцветший шрам, тонкий – с суровую нитку всего – он стянул правый глаз воеводы. Вот и кажется, что смотрит княжий пестун вприщур с насмешкой. Говорит Брень скупо, одно-два слова обронит – и досыть. Но всё – по делу и только с толком.

Двое друзей, памятных Славяте по волынской встрече в корчме – Несмеян и Витко. Эти в гриднях недавно, сразу видно по тому, как держат себя – скромно и с любопытством поглядывают на старших гридней. Побыли недолго и куда-то пропали: должно быть к младшей дружине подались – догадался бывший Ростиславль старшой. Им пока что там привычней… да и не по чину им пока что в государских делах… а может, и князь так велел!

Гридень Радко. Этот помалкивает, только зыркает гневным взглядом. Вспыльчиво и огнеглаз Радко, так и кажется Славяте, что вот-вот бросит гридень обидное слово. И только так покажется – глянет Радко на Всеслава князя, наткнётся на спокойный взгляд господина и сникнет. Ненадолго.

И менский тысяцкий, Велегость Добрынич, молчаливый витязь – пока что за весь вечер не проронил ни слова.

Уже было сказано и рассказано почти всё.

Уже знал полоцкий князь и про оба захвата Тьмуторокани, которые Ростислав-князь провернул дерзко и прочти без крови, и про подвиги Ростиславлей дружины в Ясских горах, и про то, как захватили Ярославичи волынскую княгиню. Уже рассказал Мальга про то, как замыслил злодеяние херсонесский котопан Констант Склир, и как он, Мальга добирался от Херсонеса в Тьмуторокань, и только буря помешала ему успеть вовремя. Уже рассказал Славята про то, как умирал от отравы тьмутороканский князь, и про то, как закололась над дубовой колодой дочь тьмутороканского тысяцкого Колояра, и как указала Ростиславлей дружине путь тьмутороканская господа, и про выбор Вышаты и Порея.

– Так чего же ты хочешь, Славята Судилич? – спросил наконец, Всеслав прямо, отставляя свою любимую костяную чашу из оправленного в серебро черепа.

– Служить тебе хочу, княже Всеслав Брячиславич! – решительно сказал Славята, рубанув воздух ладонью. – Они там… хоть и не виновны в смерти князя моего, а всё одно – убийцы суть! Потому к тебе на службу и прошусь! И вся дружина тако же!

– Сколько же дружины с тобой?! – спросил Всеслав, не сводя взгляда с Ростиславля старшого. Кому иному слова полоцкого князя, возможно и показались бы обидными, но не Славяте. Вестимо, для Всеслава это важно… хотя он и видел, что для полоцкого оборотня это совсем не самое главное.

– Полтысячи, княже Всеслав Брячиславич, – гридень глотнул из чаши варёного ягодного мёда. – Две сотни увели с собой Вышата и Порей, ещё сколько-то народу в Тьмуторокани остались – кто-то жениться там успел, кому-то море приглянулось…

– А тебе не приглянулось? – весело спросил Радко, глядя на Славяту испытующе.

– И мне приглянулось, – признался Ростиславль старшой (теперь уже бывший Ростиславль старшой!) под беззлобные, добродушные усмешки кривичей. – Да только совесть иное велела.

– Ничего, – словно отвечая своим потаённым мыслям, задумчиво сказал Всеслав. – Дай срок, гридень Славята… воротимся и в Тьмуторокань.

В молодечной густо пахло печёной рыбой, мокрой срядой, сохнущей у открытого очага, редькой и кислой капустой. Дымно горели жагры на стенах, плясал в очаге огонь, метались в углах тени. Кто-то шуршал в запечке – то ли мышь, то ли домовой, то ли ещё какая домашняя нечисть. В волоковое оконце любопытно заглядывала луна, по бледному лику которой то и дело пробегали рваные облака.

Вои говорили негромко.

– А что, Несмеяне, христиане у князя в дружине есть? – словно бы невзначай говорил Заруба, косясь глазом на своих друзей.

– А как же, – усмехнулся гридень, разливая пиво в чаши. – Не без того. Аж целых десять человек.

Заруба смолчал в ответ на скрытую насмешку – десять человек, когда в самой дружине Всеславлей не меньше пятнадцати сотен воев. А то и больше.

– И что Всеслав-князь?

– А что Всеслав-князь? – вот Витко насмешки в своих словах скрывать даже и не подумал.

– Ну он же своим богам кланяется, а они – Христу…

– Ну, во-первых… не СВОИМ богам, а русским богам! – медленно закипая, сказал Несмеян и отставил чашу. – Русским! А во-вторых – ты что же, думаешь, христиане эти Перуну да Велесу требы не кладут?!

– Чего?! – у Зарубы чупрун встал дыбом, и даже усы наежинились. – Нет бога, опричь Христа!

– Отчего это?! – засмеялся Витко. – Ты Христа почитаешь, мы – Перуна да Велеса… Богов много…

У Зарубы вновь вспухли на челюсти желваки, так же, как и тогда, при разговоре со Славятой. Вой замолк, вливая в себя чашу пива за чашей.

Наутро всех разбудил рёв рога. Вои, быстро одеваясь, скатились по лестницам во двор княжьего терема. Невидимый в тумане трубач звал, трубил, играл, не давая спать, и вои невольно подтянулись. Все были при оружии хоть и без доспехов.

С крыльца медленно спустились князь и гридни. Всеслав был в тёмно-красном с золотом вотоле – всё же не зря возил с собой в полюдье богатую одежду. Чуть сзади него: гридни – Радко, Вадим, Брень, Витко.

Дойдя до нижней ступени, Всеслав вскинул руку, и рог смолк. Загудели под ногами ступени, и с частокола во двор сбежал трубач – гридень Несмеян. Славята чуть удивился – невместно гридню самому побудку трубить. Ну да тут видно случай такой был.

Чуть в стороне, ближе к воротам стояли богато одетые всадники – должно быть, менское боярство. Славята даже различил тысяцкого – старшой менской господы выделялся посеребрёнными доспехами.

Ростиславичи столпились посреди двора, невольно озираясь по сторонам. Не было средь них только Зарубы с двумя товарищами – ещё на заре, как только отворили менеские ворота, оседлали эти трое коней и подались из города прочь. Куда они делись – никто не спрашивал, а те, кто знал – молчали.

В павшей на двор терема тишине Славята прошагал через двор и протянул князю меч. Тускло блеснул без солнца струистый оцел.

– Просим, княже Всеслав Брячиславич твоей заступы! Хотим тебе служить!

– Добро, – ответил Всеслав, принимая из рук гридня меч. – Быть тебе, Славята Судилич, гриднем моей старшей дружины, а воям твоим – воями в дружине младшей.

И протянул ему меч обратно – рукоятью вперёд.

– Прими, гридень Славята, и служи мне так же верно и честно, как служил своему прежнему господину.

И тут Ростиславлих воев – ростовчан, волынян, «козар» и тьмутороканцев – словно прорвало. Они хлынули к крыльцу, зазвенели нагие клинки у князя под ногами – новая дружина готова была служить кривскому властелину.