Клич

14

Ав это время на террасе, расположенной чуть ниже дворца и невидимой из окна царского кабинета, расположилось в креслах изысканное, в основном дамское, общество, среди которого можно было увидеть двух молодых людей — поручика Всеволода Ильича Зарубина и Димитра Лечева, только что вернувшихся из Сербии.

По всему было видно, что захватившая всех беседа началась не очень давно.

— Вот так я и попал к генералу Черняеву, — подытожил Всеволод Ильич.

— А что, — прервала его одна из дам, миловидная брюнетка, — генерал и в самом деле так безрассудно храбр, как о нем пишут наши газеты?

— Я бы не сказал, что Михаил Григорьевич безрассуден, — любезно повернулся в ее сторону Зарубин, — но в решительную минуту он действительно проявляет чудеса смелости. Да вспомните хотя бы, как он взял Ташкент, не дожидаясь подкрепления, а потом разгуливал по городу в сопровождении одного из казаков, и заметьте, никто не посмел его пальцем тронуть.

— Говорят, князь Милан был им буквально очарован, — сказала сидевшая напротив него полная блондинка в накинутой на плечи легкой тальме.

— Да и было отчего, — отвечал Зарубин, — Михаил Григорьевич как истинный знаток своего дела развернул перед Миланом блистательные планы. Впрочем, я не присутствовал при их конфиденциальных встречах, не могу утверждать наверное, о чем они вели беседы. Но генерал сразу же приступил к делу, и не без успеха. Уж это-то у всех было на виду — турок били не раз, так что очень скоро от их самоуверенности не осталось и следа.

И поручик принялся расписывать с красочными подробностями операции, которыми руководил Черняев.

— Однако же мой друг Лечев расскажет вам больше интересного, — вдруг повернулся Зарубин к своему приятелю. — Он даже побывал в плену у башибузуков, и князь Милан вручил ему за храбрость памятную саблю. Да не скромничай же ты, Димитр, — подтолкнул он локтем соседа.

Тот смутился и как-то беспомощно огляделся вокруг, будто искал, куда бы спрятаться от устремленных на него любопытных взглядов.

— Мы ждем, — сказала, кокетливо посматривая на Лечева, полная блондинка. — Что же вы молчите? Говорите же!..

Лечев совершенно растерялся, а слова, которые должны бы приободрить, ввергали его в еще большее смущение.

— Да я не знаю, право. Всеволод, как всегда, преувеличивает…

— Но саблю-то вам жаловали? — не унималась блондинка. Ей явно доставляло удовольствие его поддразнивать.

— Нет, простите… то есть, разумеется, но…

— Он оставил ее дома, — с легким смешком поспешил ему на выручку Зарубин.

— Совершенно верно, — облегченно выпалил Лечев и вдруг вовсе смутился: ему отчего-то показалось, что он допустил невероятную оплошность.

— Да полно тебе, Димитр, — обнял его за плечо Зарубин. — Уж коли сам не хочешь, дай мне рассказать.

— И верно, — с благодарностью поглядел на товарища Лечев, — у тебя это лучше получится…

— Нет-нет, — запротестовали дамы, — пусть ваш приятель расскажет сам.

— Вот видишь, — пожал плечами Зарубин. — Так что уж будь добр.

— Вам про саблю или про башибузуков? — все еще с трудом подбирая слова, начал молодой человек.

— Ты про все рассказывай, — приободрил его Зарубин с той простоватой грубоватостью, которая возможна лишь между близкими людьми. — Саблю-то тебе за что пожаловали?

— Да, верно, ничего такого и не было, — сказал Лечев, — разве что за пленного? Ну так я по порядку, хотя уверяю, что ничего интересного в этом нет… Послали меня в разведку, и не одного, а с сербом Петрой Кочичем, Всеволод его хорошо знает. Помнишь Кочича?

— Еще бы не помнить! — живо подхватил Зарубин. — Веселый был малый и сорвиголова.

— Вот-вот, именно: как в разведку, так тут и непременно Кочич. Он и по-турецки говорил, как на своем родном, и в горах любую тропинку знал, потому что в этих местах родился и вырос. А еще у Кочича злости было на троих: турки у него сестру замордовали, а мать скончалась от горя. Да и ловок был — сущая бестия, нож бросал на десять шагов, и все без промаха…

Робко начав, Лечев постепенно увлекся и, кажется, завладел вниманием капризных слушательниц. Даже Зарубин смотрел на него во все глаза, словно видел впервые.

Если не считать, что в словах Димитра была опущена одна очень важная деталь, то все в них было сущей правдой. Он и в самом деле ходил с Кочичем к туркам, оба они были схвачены, и Кочич умер под пытками, а Лечева заперли в сарай, откуда он бежал; затем, вместо того чтобы сразу же пробираться к своим, три дня терпеливо охотился за турецким бинбаши, ради которого и был послан во вражеский тыл. Охота оказалась удачной; еще сутки он тащил связанного турка к своим, где и сдал с рук на руки начальству…

Все именно так и произошло, а то, о чем умолчал Димитр, знали только он и Зарубин: задание взять бинбаши было сугубо секретное. Человек, пославший Лечева, не имел ни чинов, ни высокого титула, но чувствовалась в нем большая сила, побуждавшая относиться к нему с почтением и подчиняться беспрекословно. Короче: оба молодых офицера служили в разведке, а об этом, как известно, не трубят на всех перекрестках. Этим же обстоятельством объяснялось и смущение Лечева, хотя он и от природы был в отличие от Зарубина, весельчака и балагура, человеком скромным и малоразговорчивым…

— А скажите, — обратилась к нему все та же настойчивая блондинка в тальме, — правда ли, что князь Милан Обренович очень молод?

Опасная тема осталась позади, и Лечев облегченно улыбнулся:

— Милану двадцать два года.

— Что вы говорите! — изумленно воскликнула дама. — Эти горцы настоящие мужчины…

— Уж не хотите ли вы сказать, что у нас мужчины перевелись? — с наигранной обидой обратился к ней Зарубин.

— Ах нет, что вы. — Дама обмахнула лицо кончиком кружевного платочка.

— Вот Лечев, — продолжал поручик, — вы только что изволили выслушать его историю, а ведь ему нет и двадцати.

Лечев с укоризной посмотрел на приятеля.

— Что же в этом удивительного? — продолжал Зарубин. — Или вы здесь и впрямь думаете, что наши старички, столь бойко стреляющие друг в друга депешами и посланиями, столь же бойко владеют и оружием?..

— Однако же вы сами рассказывали про Черняева, — попробовала возразить дама.

— Михаил Григорьевич тоже отнюдь не стар, — заметил поручик, — ему еще нет и пятидесяти. К тому же он — боевой генерал, я вам давеча об этом докладывал…

— Да-да, — сказала блондинка. — А вы, что же вы, господин Зарубин, не расскажете нам о своих подвигах?

— Всеволод Ильич поскромничал, — вмешался в разговор Лечев. — И так почти всегда. А про то и ни слова, что у него золотое оружие…

Обстановка разрядилась; забыв о Лечеве, все дружно приступили к поручику, но Зарубин был не промах; он шутил и отделывался вместо рассказов анекдотами и прибаутками.

Тем временем близился завтрак, общество стало понемножку распадаться, и скоро друзья остались на террасе в одиночестве. Зарубин прохаживался между креслами, хмыкал и чему-то улыбался, Лечев сидел молча, погрузившись в свои мысли.

Пока они плыли из Одессы в Ливадию, куца его уговорил ехать с собою Зарубин, отец которого состоял в должности при генерале Милютине, пока за бортом голубело море, настроение его было приподнятым и даже праздничным и мрачные мысли, которые нет-нет да и одолевали его еще по дороге в Россию, быстро рассеялись.

Легко и просто ему жилось также и в первые дни после того, как они высадились на берег, потому что дни эти были заполнены дальними прогулками по окрестным лесам к водопаду и на яйлу, беззаботными спорами и пирушками в холостяцких компаниях, где говорили о лошадях и о женщинах и очень редко о политике. И уж тем более невозможно было предположить, что именно сегодня, когда утро обещало быть таким приятным, а вокруг сидели хоть и не очень умные, но милые и воспитанные дамы, Зарубину вдруг взбредет в голову представлять своего приятеля как героя и отчаянного рубаку, а потом заставить его рассказывать о себе. С этого все и началось: одни воспоминания потянули за собой другие, и так пошла перед его взором череда прожитых дней, не все из которых хотелось бы и вспоминать, но так уж беспощадно устроена наша память; она — как подернутые пеплом угли костра: пошевели их слегка, а дальше они засветятся сами, иные лишь сверкнут и тут же погаснут, а другие вспыхнут затаенным и злым огнем…

Детство Лечева прошло неподалеку от Стара-Загоры — вернее, не детство, а первые дни его детства, от которых только что и остались какие-то сны не сны, но трудно уловимые и еще труднее объяснимые смутные образы: берег незнакомой реки, белая мазанка, розы у крыльца, чье-то морщинистое лицо, высокое дерево и горы вдалеке; потом, уже яснее, вспоминалась пыльная дорога, скрип телег, костры, гортанные крики, детский плач и он, Димитр, маленький, брошенный всеми, семенящий босыми ногами по усеянной колючей травой тропинке, взбегающей к самому небу, к зацепившемуся за вершину белому облаку…

Наконец пришло знание. Дядька, живший в Одессе, рассказал, как разыскал его у дальних бухарестских родичей, привез к себе на Дерибасовскую, где у него была мелочная лавка, и отдал учиться в русскую школу.

В старинном доме у порта, где они квартировали, по вечерам собирались эмигранты, строили фантастические планы, спорили до хрипоты. На столе под большой керосиновой лампой дымился чай, гости ели домашние хлебцы с острой закуской, пили болгарское кислое вино, пели песни, вспоминали друзей, погибших за Дунаем.

Однажды, когда Димитру исполнилось шестнадцать лет, в доме появился высокий господин в сюртуке и шелковом шейном платке, не похожий на прочих посетителей. Дядя уважительно величал его Константином Борисовичем, а племяннику объяснил, что это доктор Бонов, который приехал в Одессу по очень важному делу. Димитру оставалось только догадываться, что это было за дело, потому что почти все дела, о которых умалчивалось, были связаны с борьбой против османов. Он уже знал, что в Бухаресте создаются повстанческие отряды — четы, что руководят четами энергичные молодые люди, сражающиеся за освобождение своей родины, и что болгары, живущие в Одессе, помогают им оружием и деньгами. Сам он тоже мечтал отправиться в Бухарест к повстанцам, но сделать это ему не было суждено: как-то вечером дядя зашел к нему в комнату и объявил, что Бонев согласился взять его с собою в Москву, чтобы определить на медицинский факультет университета, где у того были близкие знакомые. "Тебе нужно учиться, — напутствовал он племянника. — Скоро нам понадобятся хорошие врачи".

Жизнь в древней русской столице увлекла юного Лечева. Дни были заполнены лекциями в университете, вечерами он встречался со своими новыми друзьями, среди которых оказалось много его соплеменников, или ходил в театр и аплодировал с галерки молодой Ермоловой в "Грозе" Островского, иногда наведывался к Боневу, работавшему уездным врачом в Подольске. Константин Борисович был общительным человеком и интересным собеседником. От него Димитр узнал много нового о судьбе несчастной родины, и именно в это время в нем созрело окончательное решение посвятить себя в самом ближайшем будущем делу освобождения своего народа. Бонев ввел его в круг своих единомышленников, поддерживавших тесную связь со Славянским комитетом, одним из руководителей которого был Иван Сергеевич Аксаков.

Сам Константин Борисович был родом из Тырнова, но, как и Лечев, воспитывался в России, а во время Крымской войны участвовал в боевых действиях в качестве добровольца русской армии. Как-то он показал Димитру письмо от полковника Столетова из Туркестана. Со Столетовым их свела боевая судьба на подступах к Севастополю, им в одно и то же время присвоили первое офицерское звание, вместе они мыкались по гиблым пескам под Красноводском, но впоследствии их пути разошлись, хотя из виду они друг друга и не теряли. Столетов обещал во время отпуска быть в Москве у брата, а заодно и навестить Бонева в Подольске.

Однажды, приехав в Москву за медикаментами, Константин Борисович познакомил своего приятеля с обществом таких же молодых людей, где тот встретился с Варварой Щегловой, отец которой, как сообщил по секрету Бонев, находился в эмиграции — не то в Англии, не то в Италии.

Первое время Лечев очень робел при Варе, но простота и сердечность девушки подали ему надежду, и он, собравшись с духом, признался ей в любви. Она не отвергла его, но и не дала согласия на немедленный брак, как он настаивал, а просила еще немного повременить. Чем была вызвана ее нерешительность, он так и не понял.

Тут в Болгарии вспыхнуло апрельское восстание, на борьбу с турками поднялись Босния и Герцеговина, а потом в войну вступили Сербия и Черногория. Казалось, день освобождения совсем близок. Многие из друзей Лечева уехали на театр военных действий волонтерами, подал прошение в Славянский комитет и Бонев, но его почему-то оставили без внимания. Димитру же повезло: совершенно случайно он познакомился на одной из вечеринок с поручиком, который сообщил ему, что подал рапорт об отпуске, чтобы отдохнуть в горах, где проводит лето близкий знакомый его отца — генерал Черняев. Лечев понял его и стал горячо упрашивать взять его с собою, потому что горный климат уже давно предписывали ему врачи, а другой такой случай вряд ли еще подвернется в ближайшее время. Зарубин (так звали поручика), тронутый его искренностью, обещал все устроить. Вскоре они получили пособие и прибыли в Кишинев, где их радушно встретил земский исправник Иван 'Степанович Иванов. В находившемся при них сопроводительном письме Аксакова генералу Черняеву оба молодых человека характеризовались самым положительным образом. Из Кишинева через Яссы и Бухарест они добрались железной дорогой до Турно-Северина, а оттуда пароходом по Дунаю до Кладова, где высадились на берег и, воспользовавшись услугами опытных проводников, вскоре оказались в Белграде.

Переезд был так неожидан и так стремителен, что Димитр еще долго не мог освоиться со своим новым положением. В конце концов уроки, преподанные еще в Подольске Боневым, не пропали даром: он учил молодого человека не только искусству владеть скальпелем, но и стрельбе из пистолета и карабина, в чем Лечев значительно преуспел, а в Сербии вследствие этого был отмечен своим начальством…

Лечев уже принял участие в нескольких сражениях, был легко ранен и находился в госпитале, когда его навестил Зарубин, и не один, а в сопровождении поручика Сергея Силыча Воропаева. До обеда они гуляли в саду, говорили о разных разностях, балагурили и вообще делали все то, что обычно делают симпатичные друг другу люди, как вдруг Зарубин задумался, как-то загадочно посмотрел на своего друга и неожиданно объявил, что хочет сделать ему весьма деликатное предложение. Тут он повернулся к поручику, и Воропаев без обиняков, по-военному коротко и ясно изложил, что давно наблюдает за Лечевым, весьма наслышан о его храбрости, но убежден, что Лечев принес бы неизмеримо большую пользу своему несчастному Отечеству, если бы, оставаясь, как и прежде, для всех обыкновенным волонтером, согласился выполнять секретные поручения того ведомства, к которому принадлежит он сам и его друг Зарубин.

Недолго подумав, Лечев согласился. Они расстались друзьями, а по выписке из госпиталя он был представлен своему новому начальству при штабе генерала Черняева.

Жизнь его наполнилась иным, значительным содержанием, хотя внешне он оставался все тем же рубакой и молодцом, каким его и прежде знали окружающие. Время от времени он получал опасные задания, уходил надолго в тыл противника; преображаясь то в турецкого солдата, то в болгарского крестьянина, приносил нужные сведения, а чтобы оправдать его частые отлучки, ему была предложена должность, требовавшая постоянных разъездов…

И вот все это позади. Командование предоставило ему и Зарубину короткий отпуск, который они могли использовать по своему усмотрению, после чего им предстояло явиться в Петербург для нового назначения. Слава о русских волонтерах к тому времени широко распространилась во всех слоях общества, славянофилы повсюду подогревали патриотические чувства, и оказанный им в России прием превзошел все ожидания. Никто, конечно, не догадывался об их истинном участии в происходящих событиях, на официальных приемах и в узком кругу им оказывались всевозможные почести, и они постепенно, и не без удовольствия, входили в предложенную им почетную роль. Особенно в этом преуспел Зарубин. Приятному времяпрепровождению способствовало и высокое положение его отца. Они были приняты при дворе, обласканы императрицей и даже удостоились короткой аудиенции царя.

Привыкший к скромности и постоянному воздержанию, Лечев был буквально ошеломлен бушевавшим вокруг них праздничным фейерверком. Но мало-помалу острое ощущение новизны притупилось и все чаще стало уступать место тихому раздумью.

Он то и дело увиливал от очередных пирушек, на которые был так изобретателен Зарубин, и, оставаясь дома один, с грустью вспоминал Москву, Бонева и Вареньку, с которыми так и не смог проститься перед своим отъездом в Сербию. "Помнит ли меня Варя? — думал он. — Не обиделась ли моему внезапному исчезновению?.." В спешке он не оставил даже письма и впоследствии очень жалел об этом. А теперь, поторапливая Зарубина в Петербург, втайне надеялся вырваться хотя бы на день в Москву. По пути он рассчитывал заглянуть и в Подольск, обнять Бонева и посидеть с ним, как бывало, за стаканом терпкого болгарского вина.