Клич

34

Бездеятельность, к которой Дымов был приговорен в Покровке, оказалась бы совсем невыносимой, если бы не близость Вареньки.

Отношения их продолжали оставаться неопределенными: случались дни, когда Варенька проявляла к нему повышенный интерес, донимала расспросами, сама много рассказывала и смеялась, а то вдруг замыкалась в себе и выходила из своей комнаты только к вечернему чаю с печальными припухшими глазами.

Так проходили дни в неясном и запутанном состоянии. Дымов подолгу бродил в окрестностях Покровок, беседовал с мужиками или сиживал с удочкой на берегу реки.

До сих пор представления его о деревне были по большей части вычитанными из книг, и, хотя книг этих, и художественных и экономических, прочитано было много, а в кружке много говорено о мужицкой силе, призванной преобразить Россию, увиденное и услышанное им в деревне поначалу смутило, а потом и вовсе его разочаровало.

Все чаще со стыдом вспоминал он о той самоуверенности, с которой обвинял Бибикова в преклонении перед Западом и небрежении к отечественной истории. Дымов горячился, Бибиков слушал его с вниманием, прихлебывал кофе, а когда он, выдохнувшись, замолкал, еще какое-то время выдерживал паузу и раздел за разделом, методично и зло, особенно зло, потому что спокойно, не оставлял камня на камне от его, казалось бы, неопровержимых доводов.

Зря, конечно, Дымов обвинял его в незнании отечественной истории. И деревню Бибиков знал. И знал еще кое-что другое.

"Ваши рабочие, — раздраженно говорил Дымов, — те же крестьяне". — "Не совсем, — с улыбкой парировал Бибиков. — Вот извольте-ка". И он приводил убедительные выписки из статистических сборников, подкреплявшие его мысль. "Цифирь мертва! — кричал Дымов. — Неужели вы и в самом деле верите, что русского человека можно разложить на какие-то там ваши координаты?!" — "Общество развивается по объективным законам, — холодно возражал Бибиков. — Да вот, не угодно ли почитать?" Он порылся в сундучке и протянул ему книгу в потрепанном бумажном переплете: "Капитал. Критика политической экономии. Сочинение Карла Маркса". — "Что это?" — удивился Дымов. "Почитайте, почитайте", — сказал Бибиков с нажимом. "Ну, если вы настаиваете…" Дымов книгу взял, полистал дома, отложил — скучно. Когда при следующей встрече Бибиков поинтересовался о впечатлениях от прочитанного, он солгал, что еще не кончил. Потом Дымову стало стыдно, он снова открыл книгу и снова отложил. Наконец оттягивать далее было просто неудобно: он выбрал свободный вечер, увлекся и просидел над книгой три дня кряду — ничего подобного до сих пор читать не доводилось. Правда, многого он не понял, кое-что казалось ему спорным, впечатлений было предостаточно, но еще больше возникло вопросов. Он кинулся к Бибикову, но не застал его; не застал он Степана Орестовича и на следующий день. С тех пор они больше не виделись. После провала с типографией Дымов бежал. Книга, конечно, пропала: она осталась у него на квартире. А жаль: сейчас бы самое время еще раз просмотреть отдельные главы, посидеть с карандашом, спокойно поразмышлять.

В обширной библиотеке Щегловых (стеллажи от пола до потолка) книги не оказалось (впрочем, с чего бы ей здесь появиться?), зато было множество других книг, большей частью по военной истории.

Как-то Евгений Владимирович застал его за "Наставлениями военачальникам" Онасандра.

— Интересуетесь? — спросил он, склонившись над его плечом.

Они разговорились. У Евгения Владимировича была великолепная память. Дымова поразило, с какой легкостью он цитировал не только современных, но и древних авторов.

Постепенно беседы их, тянувшиеся иногда до глубокого вечера, становились все более откровенными и доверительными. Кстати, выяснилось, что Щеглов-старший мечтал когда-то о военной карьере сына. К сожалению, Петр Евгеньевич избрал совсем другой путь. Об этом Евгений Владимирович говорил неохотно и с затаенной болью в глазах.

— Только не подумайте, — сказал он однажды, — будто я его осуждаю. Но нам, старикам, очень трудно понять современную молодежь. Конечно, в молодости и мы увлекались, но чтобы призывать к насилию и покушаться на государя-императора…

Дымов напомнил ему о декабристах.

— Увы, это было весьма прискорбное событие, — с неохотой пробормотал Евгений Владимирович и тут же переменил разговор.

С тех пор они больше не затрагивали события двадцать пятого года. По молчаливому соглашению не возвращались они и к спорам о современной молодежи. Это была взаимная уступка, которой оба остались довольны. Евгений Владимирович вспоминал эпизоды из Отечественной войны двенадцатого года, Дымов слушал его с интересом; иногда заговаривали о балканских событиях, и тогда Щеглов волновался, покряхтывая, ходил, шаркая домашними туфлями, по библиотеке, сочувственно отзывался о болгарах и сербах, обвинял царя в медлительности.

"Каково, — с восхищением думал о нем Дымов, — сколько еще энергии в этом дряхлом теле!" Идея освобождения балканских народов, которую с таким жаром развивал и отстаивал Щеглов, была близка и ему и не расходилась с его убеждениями. Многие из тех, кого он знал, уже сражались в Сербии и Черногории; о них доходили разные слухи, иногда преувеличенные, но ясно было одно: какие бы цели ни ставило перед собой правительство, люди эти были увлечены опасным и благородным делом; оружие было обращено против угнетателей. Очевидцы рассказывали, с какой подозрительностью осматривали на границе возвращавшихся из-под огня добровольцев: в их скудном багаже находили запрещенные книги и прокламации…

Дымов не сомневался в самых искренних намерениях Петра Евгеньевича, но время шло, наступил ноябрь, а об отъезде пока не возникало и речи. Однажды он высказался в том смысле, что жить на чужих хлебах, со всеми удобствами и без забот, представляется ему унизительным. Петр Евгеньевич выслушал его и промолчал. Тогда Дымов изложил свой план: если у Петра Евгеньевича и в самом деле надежные связи в Одессе, не пора ли воспользоваться ими, чтобы переправиться на Балканы?

— Это ваше твердое намерение? — спросил Петр Евгеньевич.

— Да, — сказал Дымов, — и чем скорее, тем лучше.

Петр Евгеньевич обещал подумать. Горячность молодого человека была ему понятна, но риск еще был слишком велик, и для серьезного предприятия необходимо было обзавестись надежными документами, а тут возникли непредвиденные осложнения: все мысли его сейчас были заняты Бибиковым и подготовкой его побега. Об этом он не мог и не хотел говорить Дымову.

Вскоре Щеглов снова исчез на несколько дней.

Как-то вечером Варя вошла в библиотеку, где по обыкновению занимался Дымов.

— Это серьезно? — спросила она его. Щеки ее пылали.

— О чем вы? — удивился Дымов.

Девушка была взволнована.

— Вы уезжаете! — с жаром воскликнула она и выбежала из комнаты.

За вечерним чаем Варенька была рассеянна и на обращенные к ней вопросы отвечала невпопад. Старый Щеглов рассказывал Дымову о каком-то эпизоде из свой бивачной жизни, когда Варенька неожиданно отодвинула чашку и сказала:

— Я иногда жалею, что не родилась мужчиной.

Это так поразило Дымова, что он весь вечер был сам не свой.

Утром Варенька вышла к завтраку как ни в чем не бывало, а после обеда долго музицировала в своей комнате на фортепьяно.

Скоро эпизод этот был предан забвению, и жизнь в Покровках потекла своей обычной чередой.

Правда, случилось еще одно событие, по-новому высветившее фигуру Щеглова-старшего.

Однажды Петр Евгеньевич небрежно спросил, отложив газету и повернувшись к отцу:

— Скажи-ка, а где твоя шпага с бриллиантами?

Евгений Владимирович сделал вид, будто не расслышал сына; на повторный вопрос буркнул, что, верно, завалялась где-то в чулане.

— Странно, — сказал Щеглов-младший, — ты так гордился ею, и она висела у нас вот здесь, на почетном месте. — Он указал на стену.

Отец внезапно вспылил:

— Не твое дело!

И, шаркая шлепанцами, поднялся в свою комнату. Щеглов озадаченно пожал плечами, но больше к этой теме не возвращался. Не вспоминал об этом и Евгений Владимирович.

Из дневника Вари Щегловой:

"…Он не понял меня!.. Он ничего не понял. А я сейчас знаю наверное: люблю, люблю Дымова. Господи, почему сейчас? Почему не вчера, не позавчера? Скоро мы должны расстаться. Уже все решено: он уезжает. Я случайно подслушала его разговор с отцом. Они оба сумасшедшие. Все вокруг меня сумасшедшие. Весь мир сошел с ума. А как же я? Отец сказал: едем в Лондон. Вот закончу свои дела — и едем. Какие дела? Почему в Лондон? А если я не хочу? Если я чувствую, а я действительно это чувствую, что мое место рядом с Дымовым?.."