Клич

16

— Ваша фамилия? — спросил Бибикова жандармский чин с пушистыми, слегка седеющими усами и короткими, как колбаски, пальцами покоящихся на зеленом сукне стола рук.

— Вы только что ознакомились с моими документами, — небрежно ответил Бибиков. — К чему, право, эти формальности?

— Отвечайте по существу, — потребовал чин и постарался сделать строгое лицо, что, однако, было не просто, так как чин только что отобедал, даже выпил немного слабого вина и пребывал в благодушном состоянии человека сытого и вполне довольного собой. К тому же вечером ему предстояло свидание с особой, благосклонности которой он добивался целый месяц, — событие немаловажное, если не вообще решительное в жизни пятидесятилетнего вдовца.

— Ну, если вы настаиваете, — сказал арестованный, — пожалуйста: Степан Орестович Бибиков.

— Так-то лучше, — удовлетворенно отчеканил жандарм и прихлопнул по столу колбасками. — Какого изволите быть происхождения?

— Мой отец дворянин.

— Оч-чень хорошо, — словно бы обрадовался чин и даже улыбнулся заключенному. — Когда родились?

— В сорок шестом году.

— Немолоды, а играете в нихилиста… Простите, вы каких убеждений?

— Объяснитесь.

— Кто вы — социалист, коммуналист или еще как там у вас? — поморщился чин, прислушиваясь к растекающемуся по всему телу приятному теплу. "А отбивные сегодня были хороши", — внезапно подумал он, что было совсем некстати и не имело никакого отношения к допросу.

— Вы меня явно с кем-то путаете, — благодушно отвечал Бибиков.

"Что он, притворяется или в самом деле так глуп?" — прикидывал Степан, внимательно изучая сидящего перед ним человека.

— Да нет уж, я вас ни с кем не путаю, — сухо заметил чин, сделал какую-то пометку в лежащем перед ним листке плотной бумаги — похоже, поставил "галочку" — и удовлетворенно откинулся в кресле, сложив руки на туго обтянутом голубым мундиром животе. — Если вы действительно Степан Орестович Бибиков, дворянин, сорок шестого года рождения, то я вас ни с кем не путаю. К тому же при обыске у вас изъято оружие…

— Это подарок покойного отца, и я не вижу ничего предосудительного в том, что всюду вожу его с собой, — довольно натурально разыгрывая удивление, сказал Бибиков.

— Другого ответа я и не ожидал, — словно бы даже обрадовался чин, пальцами-колбасками ловко поймал на груди невидимую пылинку, вытянул сочные губы трубочкой и сдул ее в пространство обширного кабинета.

Бибиков вздрогнул. Наверное, угрозы и крики менее смутили бы его, нежели этот обыденный и даже нелепый жест скучающего жандарма. "Да ему вовсе и не нужны мои признания, — подумал он. — У него есть нечто, чего вполне достаточно, чтобы преспокойно отправить меня на каторгу".

Чин уловил перемену, происшедшую в арестованном. И тогда он выбросил один из козырей:

— Скажите, господин Бибиков, в каких отношениях вы находились к покойному Александру Ивановичу Герцену? В шестьдесят восьмом году выезжали за границу, якобы на лечение…

— У вас точные сведения, — ответил Бибиков. — Но разве из этого следует, что, будучи за границей, я непременно встречался с Герценом?

— Конечно нет! — воскликнул чин. — Но вы ушли от прямого ответа на мой вопрос.

— С Герценом я не был лично знаком и никогда не встречался, — сказал Бибиков.

— Не торопитесь, Степан Орестович. Подумайте хорошенько. А чтобы освежить свою память, не угодно ли будет ознакомиться вот с этим документом. — Он неторопливым движением извлек из стола лист бумаги и протянул его арестованному.

Это было донесение агента, в котором со всеми подробностями описывалось пребывание Бибикова в Лионе.

— Как вы можете убедиться, наши люди не зря едят свой хлеб, — сказал жандарм. — Уже тогда за вами было установлено тщательное наблюдение…

Действительно, он был в Лионе и встречался там с Герценом. Они долго беседовали, кажется, до полуночи, Александра Ивановича живо интересовало все происходящее в России.

В комнате было прохладно и уютно, на стене постукивали часы, Александр Иванович покашливал и говорил ровным голосом, иногда с любопытством заглядывая на собеседника (Бибиков только что рассказал ему о первых и не всегда удачных попытках вовлечь в кружки не только интеллигентов, но и рабочих):

"Да-да, это очень хорошо и правильно. Вы знаете, Степан Орестович, в последнее время мое внимание все больше привлекают международные работничьи съезды — это нечто совершенно новое. Объединяясь между собой, работники создают как бы свое "государство в государстве". И добиваются больших успехов. Не все мне в их теориях понятно, с многим я не согласен, но многое принимаю безусловно".

Потом заговорили о Бакунине. Это была болезненная для Герцена тема.

"Вы судите резко, это присуще молодости, — сказал Герцен, — но мне трудно не разделить вашей точки зрения. Начинать экономический переворот с выжиганья дотла всего исторического поля — абсолютная бессмыслица. Дикие призывы к тому, чтобы закрыть книгу и оставить науку, — неистовая и вредная демагогия. Духовные ценности бессмертны, это капитал, идущий от поколения к поколению, и знаете, чего я опасаюсь? Взрыв, к которому призывает Бакунин, ничего не пощадит… Вы спросите меня: а где же выход? Это очень трудный вопрос, но я попытаюсь на него ответить. Возможно, вам покажется странным и даже нелепым, если я скажу, что ломке должна предшествовать проповедь. Да-да, именно проповедь: апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров. Прежде чем взяться за оружие, человек должен знать, как и во имя чего он будет бороться. И это "как" очень важно. Впрочем, вы сами в какой-то мере ответили на мой вопрос: ведь ваша учеба в кружках для работников — тоже проповедь, не так ли? Или и вы призываете их немедленно взяться за топоры и рушить все, что вокруг?.."

Герцен внимательно посмотрел на него, по-отцовски тепло улыбнулся и вдруг сказал:

"А знаете, я завидую вам, Степан Орестович. Ей-богу. Редко кому завидую, а вот сейчас вижу вас перед собою и думаю: вот ведь как славно-то было бы, ежели бы и мне лет тридцать долой. С моим-то опытом да с вашими силами… Однако же не обольщайтесь — молодость молодостью, а учиться вам надо, и учиться основательно. Или я не прав?"

Бибиков не нашелся что ответить, ни с того ни с сего вдруг принялся перечислять только что прочитанные книги, сбился и покраснел.

Герцен, однако, не заметил его смущения. Он кивал своей большой головой, иногда, казалось бы, без всякой на то причины хмурился:

"А вот это вы зря, этого не читайте. Он только забьет вам голову учеными пошлостями, а по существу, совсем не знает жизни. Вы Чернышевского читайте, Чернышевский всех ближе к нам и сегодня… Мужественный и чистый человек, и на каторгу он ушел со святою нераскаянностью".

Заговорили о славянофилах и Каткове.

"Мерзкая личность, — с отвращением сказал Герцен, — лейб-трубач вешателя Муравьева". — И надолго замолчал.

Когда они прощались, Александр Иванович, мягко пожимая ему руку, спросил:

"А в Париже вы еще не бывали?"

"Только проездом".

"Обязательно поживите в Париже. И не день, не два. Приглядитесь к парижанам: удивительный народ. Они еще встряхнут нашу старушку-Европу, вот увидите".

Если бы он только знал, как скоро сбудется его предсказание!..

Голос жандармского офицера вернул Бибикова к действительности:

— Убедительный документ, не так ли?

Документ действительно убеждал: в нем была зафиксирована не только встреча с Герценом, но и еще с одним человеком, имя которого сейчас прозвучит…