Клич

30

По странному стечению обстоятельств почти в это же самое время к воротам Петропавловской крепости подъехала тюремная карета, в которой находился Степан Орестович Бибиков.

После короткой заминки, вызванной проверкой документов, карета была пропущена во двор, прогромыхала по каменной мостовой и остановилась у Трубецкого бастиона. Бибикова в сопровождении солдата охраны провели в кордегардию, где он был тщательно обыскан. Затем ему выдали казенное грубое белье, халат и туфли, после чего он был доставлен в камеру.

Одиночка была довольно просторна, с асфальтовым полом, парашей в одном ушу и умывальником в другом, с железной кроватью, маленьким столиком и табуреткой. Во избежание перестукиваний стены камеры были обиты войлоком.

Уже сам факт, что из Москвы Бибикова перевезли в Петербург и поместили в строгой изоляции, говорил о серьезности его положения. Может быть, жандармам не хватало свидетельских показаний? Но ведь был Кобышев, который знал вполне достаточно для того, чтобы упечь его на каторгу; к тому же всегда можно было найти среди платных осведомителей вполне надежных лиц, которые засвидетельствовали бы под присягой все, что им прикажут. Значит, дело не просто в признании его вины: видимо, жандармы предполагали, что за ним стоит тщательно законспирированная организация…

Поединок продолжался уже целый месяц. Силы были неравными, но Бибиков и не думал сдаваться, что приводило в бешенство его истязателей. Из Арбатской части его перевели в Бутырки, снова допрашивали, и он снова все отрицал.

Однажды ночью в коридоре загремели кованые сапоги, звякнули затворы, и в камеру вошли трое: надзиратель, жандармский офицер и человек в штатском, на первый взгляд очень обходительный и интеллигентный.

Человек в штатском вежливо представился:

— Товарищ прокурора Алексей Поликарпович Новоселов.

— Наконец-то, — сказал Бибиков. — Меня уже месяц содержат без какого бы то ни было обвинения. Кормят баландой и кашей, книг не дают, даже евангелия…

Новоселов поморщился, взглянул на жандармского офицера, и тот, поняв его, тотчас же вышел. Брезгливо придвинув табуретку, товарищ прокурора сел и устремил на Бибикова, как ему показалось, сочувствующий взгляд.

— Вы сами же во всем виноваты, Степан Орестович, — сказал он, поглаживая бородку. — Ваше упорство…

— Простите, — возразил Бибиков, — в чем мне следует признаться?

— Обнаруженный у вас револьвер…

— Я уже дал по этому поводу исчерпывающее объяснение.

— Бросьте… — поморщился Новоселов. — В эту версию трудно поверить, тем более что задержанный нами некто Добровольский был замечен в одной с вами компании. Или вы станете отрицать свое с ним знакомство?

— Какого-то Добровольского я действительно знал, но это ничего не значит… Или он дал вам свидетельствующие против меня показания?

— Добровольский отказался свидетельствовать и… покончил с собой.

— Что?!

Новоселов внимательно взглянул в его потемневшее лицо.

— Да-да, — подтвердил он, — видимо, не выдержали нервы… Надеюсь, теперь-то вы понимаете меня?

— С трудом. — Бибиков проглотил сдавивший горло сухой комок.

— Сейчас я вам все объясню, — придвинулся к нему Новоселов. — Верю, охотно верю, что у вас не было злых намерений, попытаюсь поверить и в то, что обнаруженный у вас револьвер был всего лишь, так сказать, игрушкой. Но оружие в руках сообщников Добровольского отнюдь не игрушка!

— Пожалуй, — кивнул Бибиков. — Хотя утверждать наверное я не могу.

— Да Бог с ними, с вашими утверждениями, — продолжая рассматривать его изменившееся лицо, сказал товарищ прокурора. — Не ваш ли гражданский долг упредить дальнейшие несчастья? Во всяком случае, вы могли бы указать нам хотя бы приблизительно некоторые адреса.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — широко улыбнулся Бибиков.

Новоселов разочарованно постучал костяшками пальцев по столу.

— Прискорбно, весьма прискорбно, — сказал он. — Признаюсь, ожидал совсем другого.

— Чего же?

— Вам не кажется, что наша беседа приобретает несколько отвлеченный характер?

— Пожалуй, с самого начала характер ее был самым определенным — вы хотели получить от меня адреса. Я их вам не назвал. Это вас разочаровало. Но вы были бы разочарованы еще больше, если бы мне действительно поверили: я и в самом деле вел весьма замкнутый образ жизни. Правда, в таком случае вам пришлось бы признать, что мое заключение — ошибка, не так ли?

— Не ловите меня на слове, Степан Орестович, — сказал Новоселов. — И позвольте мне все-таки не поверить в вашу невиновность.

Они прекрасно поняли друг друга. Уходя, Новоселов пообещал:

— Потерпите еще несколько дней. Скоро все разъяснится.

Действительно, через несколько дней Бибикова отвезли в Третье отделение, где жандармский подполковник выложил на стол толстую папку.

— Здесь все материалы по вашему делу, господин Бибиков.

— Никогда бы не подумал, что мое жизнеописание займет такой пухлый том.

— Полагаю, у вас нет причин для иронии, — с некоторой даже обидой сказал подполковник. — Сия папка — отнюдь не жизнеописание Христа. — Жандарм извлек из папки мелко исписанный листок. — Вот, ознакомьтесь, пожалуйста.

Это были показания Кобышева. За исключением двух-трех весьма сомнительных фактов, они не содержали в себе ничего, кроме грубых и грязных инсинуаций.

Бибиков с омерзением отшвырнул бумажку на стол.

— Я протестую, — сказал Степан Орестович, — и заявляю совершенно официально: с этого момента никаких показаний впредь давать не намерен.

— А ваших показаний нам и не требуется, — сказал жандарм и неторопливо положил папку в стол.

После этого разговора Бибикова в Бутырский замок больше не вернули, а оставили в камере при жандармском управлении. Через три дня его перевезли в Петербург, в Литовский замок, а затем в Петропавловскую крепость.

Из досье генерал-лейтенанта И.Л. Слезкина:

"Аскольд Иванович Кобышев, 1852, русский, вероисповедания православного, из разночинцев. Родился в деревне Зыбково Ярославской губернии. Отец Иван Лаврентьевич — литератор. Мать Мария Аркадьевна — мелкопоместная дворянка, урожденная Диц.

Закончив гимназию, поступил в Московский университет, но курса не дослушал в связи со смертью отца (покончил самоубийством в нумерах г-на Сясина).

Активно выступал с рассказами и фельетонами во второстепенных периодических листках, но был резко критикуем и ожидаемого успеха не добился, после чего занимался мелкой торговлею, и тоже безуспешно.

К сотрудничеству был привлечен в 1875 году после написания доноса на своего бывшего учителя, автора нашумевшего романа "Подворье" г-на Первухина, за что последний был осужден и сослан в Вятку.

Характера желчного, болезненно самолюбив, завистлив и мстителен. (Помета на полях: "Именно сие и долженствует использовать!"). Однако же труслив, вследствие чего способен на непредвидимые поступки.

В деле о противузаконной типографии изобличен как наш агент оставшимися на свободе злоумышленниками".

Размашистая запись красными чернилами:

"Сняв показания по делу противуправительственного кружка, впредь от использования воздержаться!"