Клич

43

"Шефу е. и. в. корпуса жандармов генерал-адъютанту Н.В. Мезенцову

Прошение

Находясь по причинам мне неизвестным и без предъявления мне обвинения в одиночном заключении, я прошу о скорейшем решении моего дела. Одновременно с этим прошу выдать мне паспорт для свободного выезда за границу, т. к., имея медицинское образование, я хочу отправиться в Сербию для работы в санитарном отряде.

Степан Бибиков 20 октября 1876 г."

Резолюция: "Какая наглость!"

Бибикова вызвали в канцелярию.

— Вы меня просто удивляете, Степан Орестович, — сказал ему полковник Самохвалов (у него было широкое монгольское лицо и совершенно лысый череп, который он поминутно поглаживал). — Допустим даже, что ваше прошение возымело силу и вам выдали заграничный паспорт. Вы что, и в самом деле собрались в Сербию?

— А вы исключаете такую возможность? — вопросом на вопрос ответил Бибиков.

— Следовательно, ваше заявление совершенно искренне?

— Вы правильно меня поняли.

— Простите, не верю, — сказал Самохвалов. — Скорее предполагаю, что, воспользовавшись паспортом, вы выедете за границу, чтобы пополнить ряды несчастных наших эмигрантов.

— Вы весьма примитивно рассматриваете этот вопрос.

— Примитивно?

— Конечно. Предполагая во мне опасного преступника, каковым я на самом деле не являюсь, — сказал Бибиков (Самохвалов иронически усмехнулся), — вы смешиваете две несовместимые вещи, забывая при этом, что борьба за национальное освобождение, которую сейчас ведут балканские народы, ничуть не противоречит принципам тех людей, к которым вы меня с такой легкостью причисляете.

— Выражайтесь точнее, — попросил полковник.

— Попытаюсь. Всякое рабство противно естественной природе человека.

— Предположим.

— Следовательно, борьба балканских народов за освобождение от турецкого рабства столь же естественна и необходима, как и всякая борьба против какого бы то ни было угнетения. Почему же в таком случае социалистам отказано в том священном праве, которое начертано на их знамени?

— Свобода, равенство, братство? — улыбнулся Самохвалов.

— Хотя бы и так.

— Хорошо. Тогда объясните, пожалуйста, почему же эмигрантская революционная печать, взять хотя бы ту же газету "Вперед", издаваемую в Лондоне господином Лавровым, подвергает всяческим нападкам тех, кто, движимый истинно христианскими чувствами, призывает к освобождению болгар?

— Думаю, что вы не совсем точны, полковник, — осторожно поправил Самохвалова Бибиков. — Повторяю, я не знаком ни с какими эмигрантскими изданиями, но предполагаю, что речь в них идет не о том.

— О чем же, если не секрет?

— Как бы это поделикатнее выразиться, — затруднился Бибиков.

— А вы не стесняйтесь, я ведь не веду протокол. И вообще, прошу не рассматривать нашу беседу как допрос, — успокоил его Самохвалов.

Бибиков понимающе усмехнулся.

— Между прочим, подобным же образом меня успокаивали и в Москве, — сказал он, — пока я не оказался в Петропавловской крепости.

— Вот видите, вы мне не доверяете. И все-таки интересно было бы знать, каково ваше мнение по поводу нынешнего положения дел?

— Вот вы, полковник, — сказал Бибиков, внезапно решившись, — вы когда-нибудь задумывались над происхождением слова, которое сейчас стало едва ли не самым популярным?

— Самым популярным? Каким же?

— Доброволец.

— Ах, вот вы о чем, — разочарованно протянул Самохвалов и, морща лоб, погладил череп. — И это имеет отношение к нашему разговору?

— Самое непосредственное. Думаю, что Николай Павлович, я имею в виду покойного императора Николая I, никогда не допустил бы его в наш обиход. Доброволец — значит человек, идущий по своей доброй воле сражаться за независимость соседей или собратий.

— Разве это плохо?

— А вы подумайте: любовь к независимости очень прилипчива. Человек, проливший кровь за чужую независимость, непременно подумает и о том, как и себе упрочить ту же независимость на родной земле.

— Ого, — вскинул на него блеснувшие глаза Самохвалов, — сие уже попахивает пропагаторством.

— В таком случае главный пропагатор — само наше правительство. Ведь это оно, вторя славянофилам, возбудило внимание народа к балканским делам. Вы представьте только, русский человек, отвыкший не то что говорить, но даже дышать свободно, вдруг с разрешения начальства получил возможность высказывать свое сочувствие подавленным и притесненным, которые решились выступить на борьбу против притеснителей!..

— Весьма, весьма любопытно, — с улыбкой поощрил его Самохвалов. — И что же дальше?

— А дальше вот что, — все более возгораясь, продолжал Бибиков. — Единоплеменность и единоверность — дело не столь существенное, и отнюдь не это вызвало всенародный подъем, хотя именно об этом больше всего кричат наши газеты. Главное в том, что русский человек хоть немножко почувствовал себя человеком, получив возможность открыто говорить о своем сочувствии мятежникам и даже с оружием в руках драться за свободу, которой пока не предвидится у него дома.

— По-вашему, наше правительство близоруко?

— Я об этом не говорил, — с живостью возразил Бибиков, чувствуя, что откровенность для него губительна, но уже не в силах остановиться. — Просто джинна выпустили из бутылки. Вот и все.

— Тогда оставим это и вернемся к газете "Вперед".

Как ему казалось, он очень ловко ставил наводящие вопросы.

— Повторяю, я никогда и ничего не слышал о газете "Вперед", — сказал Бибиков.

— Да-да, я это уже знаю, — подтвердил Самохвалов, — и тем не менее вы почти слово в слово повторили одну из статей, принадлежащих перу господ из Лондона.

— Очевидно, господа, о которых вы говорите, здраво мыслят, — нашелся Бибиков. — Впрочем, во всем сказанном я не нахожу ничего предосудительного.

— Кроме ваших прозрачных сожалений о том, что оружие, оказавшееся в руках добровольцев, направлено против турок, а не против своего правительства.

— Позвольте, я этого не высказывал!

— Ну так подумали, не все ли равно? Хотите, я продолжу ваши размышления?

— Было бы весьма любопытно.

— Тем более что я почитываю газету господина Лаврова, и довольно регулярно, — служба, знаете ли…

"А ведь он не так прост, как хочет казаться", — вдруг сообразил Бибиков.

Наблюдая его, Самохвалов удовлетворенно улыбнулся.

— Так вот, — сказал он, — господин Лавров сожалеет о том же, о чем сожалеете и вы, да-да, не отрицайте. Он прекрасно чувствует существо момента. Однако его в меньшей степени, нежели вас (впрочем, может быть, вы и притворяетесь), устраивает то всеобщее воодушевление, которое, как он считает, правительство наше очень ловко использовало для того, чтобы раз и навсегда покончить с внутренней смутой. Вот в чем гвоздь.

— Интересно. Что вы говорите? — притворился удивленным Бибиков.

— А вы вроде бы об этом и не догадывались? — покачал головой Самохвалов. — Полноте, Степан Орестович, здесь передо мной проходили и не такие конспираторы.

— Я не конспиратор.

— Тем хуже для вас, — сказал, прикасаясь ладонью к черепу, Самохвалов, — если бы вы были конспиратором, то не сидели бы в Алексеевской равелине.

— Роковая ошибка, — развел руками Бибиков, — и я надеюсь, что в ближайшее время она будет исправлена.

— Надеяться ваше право. Впрочем, вам ничего больше и не остается. И еще: не считайте нас, Степан Орестович, наивными младенцами. Уж на что господин Нечаев был великий мастер на перевоплощения, но ничего, схватили и его.

— Я не имею ничего общего с господином Нечаевым!

— Разумеется. Но мы вас в этом и не обвиняем. Скажу больше, хотя, может быть, это и несвоевременно: оружие, найденное у вас, действительно оказалось в ваших вещах случайно.

— И на том спасибо, — облегченно проговорил Бибиков, хотя откровенность жандармского офицера не обещала ничего хорошего. По обыкновению, она предшествовала вынесению окончательного приговора. "Неужели все-таки каторга?" — ужаснулся он.

Самохвалов с профессиональной цепкостью следил за выражением его лица.

"Эх, Москва-матушка, — подумал Бибиков, вспомнив допрашивавшего его в Арбатской части жандармского чина. — А ведь и впрямь далековато ей до Петербурга!"

За все время его пребывания в Петропавловской крепости это был первый, хотя и неофициальный, допрос, который сам полковник называл "беседой".

Ничего себе беседа! За каких-нибудь полчаса он узнал о Бибикове больше, чем узнали за месяц его пребывания в московской тюрьме. "Не надо было с ним откровенничать", — пожалел он. Но сделанного не вернешь.

Самохвалов встал, самодовольно провел ладонью по черепу и вежливо распрощался с ним.

— В самое ближайшее время вас переведут на Шпалерную, — сказал он. — Сожалею, но там вы будете обставлены значительно меньшим комфортом. Да, кстати, чуть не забыл: у вас нет ко мне жалоб? Питание удовлетворительно?

— Вполне.

— Тогда разрешите откланяться. Признаюсь, Степан Орестович, беседа с вами доставила мне истинное удовольствие. Бедная Россия! Как жаль, что такие умы направлены на разрушение, а ведь сколько пользы вы могли бы принести, служа своему Отечеству. Жаль, очень жаль, — повторил он в задумчивости и вышел.

Дверь за ним закрылась, загремели ключи, и Бибиков снова оказался в одиночестве.