Клич

4

Поезд вышел из Москвы вечером, подолгу стоял на пустых, унылых станциях, а когда миновал и Усад, дремавший до сих пор в своем отделении генерал-майор от инфантерии Николаи Григорьевич Столетов откинул от окна занавеску и с интересом стал вглядываться в слегка освещенный луною ночной пейзаж.

Ехал он не по служебным делам, а в короткий отпуск, чтобы отдохнуть и повидаться с родными перед новым назначением.

Прошло уже без малого тридцать лет, как он покинул впервые Владимир, уехал на перекладных в Москву в потертой гимназической шинельке, с маленьким сундучком, набитым книгами, чтобы продолжить учебу в университете.

Путешествие в древнюю столицу было в ту пору делом далеко не простым — провожали его всей семьей, и соседи толпились возле дома, мать с распухшими от слез глазами совала ему в руку узелок с испеченными накануне пирожками, сестры, потупившись, стояли у крыльца, на бледном личике младшего брата Саши застыла напряженная улыбка. Один лишь старший брат, Василий, держался молодцом: сыпал направо и налево шутками, распоряжался сборами, успокаивал мать и в то же время ухитрялся каждый раз быть возле Николая. "Ну, брат, трогай, трогай. С Богом, с Богом!" — закричал он ямщику, и тогда, обернувшись, Николай увидел его наполненные слезами глаза. Мать рванулась вослед возку, но Василий придержал ее, обняв за плечи, и так стояли они до тех пор, пока возок не свернул на Мещанскую.

И еще раз побывал Николай в родном доме напротив Рождественского монастыря — уже по окончании университета, перед самым своим отъездом в действующую армию. Те дни были особенно тяжкими, и вспоминать о них он не любил. Даже Василий упрекнул его за легкомыслие, а уж кто-кто, как не он, должен был понять своего брата: не честолюбие заставило Николая сменить карьеру ученого на нелегкую солдатскую службу. Это было чувство долга и… видимо, призвание: вся последующая его жизнь была наилучшим тому доказательством. Сейчас в этом никто не сомневался, а в те дни сколько было выслушано упреков! Уехал он из Владимира с тяжелым чувством вины и какой-то недосказанности — и снова были долгие проводы, и снова мать совала ему в руки узелок с пирожками, а Василий, вдруг сразу постаревший и непохожий на себя, кричал ямщику: "Трогай, трогай!"

"Ах ты, черт возьми, как быстро все меняется в этом мире", — думал Николай Григорьевич, глядя за окно вагона. Еще недавно возвращался он из Туркестана по обожженным нещадным солнцем бескрайним степям, а сейчас мчится в уютном вагоне, и тучка рядом бежит, просыпая на землю реденький прохладный дождь. Ветерок заносит в приоткрытое окно волнующий запах влажной зелени, шорох увядающих деревьев, местами распахиваются сбегающие к речкам темные деревеньки, которые стояли еще и тогда, когда он ехал впервые в Москву.

Генерал не был склонен к излишней чувствительности, походная жизнь выработала в нем твердый и грубоватый характер. Но сейчас вдруг дрогнула и тихо завибрировала какая-то незнакомая ему струна, звук которой доносился из детства, такого далекого, что, казалось, его и не было никогда.

А ведь было же, было все это! Были и походы за Клязьму в грибные лешачьи места, и рыбалка в заводях тоже была, были и исхоженные вдоль и поперек пыльные улочки Владимира, и этот особый запах березового дыма, который стлался зимними утрами по занесенным высокими снегами дворам. Была и уютная изразцовая печь в родном доме, возле которой собиралась по вечерам вся семья: сестры занимались вязаньем, вышивали коврики, а он, сидя с Василием за накрытым узорной скатертью столом, зубрил урок французского. За окнами ветер хлопал ставнями, шелестела ледяная метель. И так тепло, так спокойно и ясно было в те дни, так прочен и понятен был мир и все, что стоит и держится на нем, что казалось — однажды заведенный порядок незыблем, как незыблемо небо и все, что дальше, и все, что под ним.

Николай Григорьевич вздохнул и отвернулся от окна, посмотрел на тихо посапывающего напротив него Колю Золотухина. Вот завидная простота: едва только сели в вагон, едва устроились на своих диванах, как он тут же и задремал. А тоже из Владимира, из Покровок, тоже не виделся с родными столько лет — да вот не волнуется же, не высовывается в окно, воспринимает и эту поездку как неизбежное. И в туркестанских походах Золотухин вел себя молодцом, зря не суетился, под пули не лез, но и не прятался за спины товарищей. К Николаю Григорьевичу был привязан необыкновенно.

Для этого имелись свои причины. С семьей Золотухиных Столетова связывала давнишняя и крепкая дружба, которая началась еще в ту пору, когда Николаша пошел во второй класс гимназии.

Характер у Столетова был общительный: даром что мал — слыл он большим выдумщиком на разные игры и шалости, в доме у них всегда было полно детворы, шумно и весело, но чаще других бывал у них Петька Щеглов, сын разорившегося помещика Евгения Владимировича, жившего уединенно и гордо в своем имении Покровки.

Пришедший в ветхость дедовский дом Щегловых, стоявший чуть поодаль от Покровок, являл собою довольно жалкое зрелище: покосившиеся колонны у входа, облупленная штукатурка, прохудившаяся крыша. Но зато были там прекрасный, ухоженный сад и библиотека, набитая старинными книгами. Соседи посмеивались над непрактичным помещиком, язвили в своем кругу, вспоминая, как отец Евгения Владимировича, крутой и своенравный Владимир Федорович, спустил за карточным столом в Баден-Бадене все свое состояние, вплоть до фамильного серебра и дедовских орденов. Но мало кто знал, а Евгений Владимирович с соседями не откровенничал, что дед Щеглов отличился в кампании двенадцатого года, командовал батареей под Малоярославцем и еще до того состоял в переписке с Кутузовым, который его очень ценил и ставил в пример за храбрость и основательное знание военной истории.

Дом Щегловых всегда притягивал к себе любознательного Николая, книги по тактике были зачитаны им с Петькой до дыр, а скупые рассказы Евгения Владимировича об Отечественной войне будоражили их детское воображение. Вспоминая об этом, Столетов часто впоследствии думал, что, может быть, именно со знакомства с Петькой, который был на три года старше его и учился в той же гимназии, и с библиотеки покровкинского помещика и началось восторженное увлечение военной историей, которое потом привело к серьезному решению посвятить себя военной службе…

Летом Петька жил у отца, зимой — у дяди Геннадия Владимировича, имевшего дом на одной из тихих улочек губернского города. Не в пример своему брату, Геннадий Владимирович вел жизнь бурную и деятельную, к нему часто наезжали гости из Москвы и Петербурга, среди них и молодые люди, спорщики и либералы. На столе у Щегловых не остывал самовар, гости засиживались до глубокой ночи, иногда жили неделями, что, естественно, не могло не привлечь к себе пристального внимания блюстителей общественного порядка. Николай часто бывал у своего приятеля. Мальчишки мало что понимали из разговоров хозяина и гостей, но чувствовали, что собираются они не праздно и что их связывает какое-то важное и ответственное дело… Когда в столовой делалось слишком шумно, жена Геннадия Владимировича, Софья Поликарповна, женщина ласковая и кроткая, уводила мальчишек на кухню и потчевала их французскими булочками, которые пекла сама.

Мог ли Николай Григорьевич предположить тогда, что розовощекий непоседливый приятель (такой же выдумщик, как и сам Столетов), став студентом Петербургского университета, окажется замешанным в дело Петрашевского, будет судим, сослан и сгинет в безвестности?.. Во всяком случае, до Николая больше не доходило о нем никаких слухов — да и мудрено ли: среди гражданских он вращался мало, а солдатская служба на окраинах Российской империи была полна и других забот и волнений. Братья Василий и Александр в своих письмах тоже ни разу не упомянули о судьбе его школьного товарища.

И вот ведь что странно и удивительно: многое в жизни было позабыто за каждодневной суетой, но память, не сдаваясь, всегда возвращала его к истокам.

Не раз вспоминал он потом и тот январский морозный день, который привел его на лесную дачу Щегловых. Случилось так, что еще задолго до Крещенья Петька жестоко простудился, и отец забрал его на время в деревню, Николай несколько раз навещал приятеля то один, то с братом Сашей — иногда санным путем с попутными мужиками, но чаще на лыжах — напрямик через замерзшую Клязьму и лес. Лыжи у Николая были узкие, ходкие — отец привез их ему из Нижнего в подарок (Василию как старшему он подарил тогда подзорную трубу, и они забирались на крышу сарая, чтобы посмотреть на лунные кратеры).

Николай вышел в Покровку пополудни, через час, миновав перевоз, свернул влево, взобрался на отлогий клязьминский берег и легко заскользил по крепкому насту в морозном и безмолвном лесу. Снег приятно поскрипывал под лыжами, студеный воздух обжигал щеки, солнце стояло на ясном небе, и ничто не предвещало беды. А беда была уже совсем рядом: пахнуло в лицо пронизывающим и жгучим ветерком, зазмеилась у ног ласковая, игривая поземка, потом вдруг сразу сделалось темно и жутко — ветер ударил по стволам, молчавший дотоле лес наполнился порывистым низким гулом. Идти вперед не стало сил, позади смыкался мрак, одна из лыж уткнулась в поваленный старый кряж, хрумкнула и переломилась. Николай упал навзничь, нога подвернулась — жуткая, слепая боль пронзила все его тело…

Где-то поблизости послышался собачий лай — или почудилось? Сжав зубы, Николай попытался встать, но не смог — боль в лодыжке была непереносимой. Собачий лай то слышался совсем явственно, то затихал, видимо, относимый в сторону порывами ветра…

Он очнулся в каком-то закутке на лавке, застланной мохнатой шубой. В открытом зеве русской печи потрескивали жаркие поленья, у стола, положив на колени сильные руки, сидел бородатый мужик, рядом с ним приткнулся паренек в сдвинутом на затылок треухе, и оба они внимательно смотрели на Николая. "Что, полегчало?" — спросил мужик и вдруг улыбнулся спокойно и ясно. Лицо паренька тоже засветилось приветливой улыбкой…

Мужик оказался лесничим Евгения Владимировича — Петькиного отца. Звали его Кузьмой Золотухиным, паренек был его сыном Павлом.

"Шарик тебя отыскал, — кивнул Кузьма в сторону двери, где у порога лежал, свернувшись клубочком, белый, с рыжими подпалинами, лохматый пес. — Не то сгинул бы ты, барин. Эвона, какая нынче разыгралась метель. А то что ногу подвернул — с кем не бывает, до свадьбы заживет. — И он лукаво прищурил голубоватый, с красными прожилками глаз. — Да чей же ты будешь? Какая нелегкая занесла тебя в нашу дебрь?.."

Николай сказал, что шел навестить своего друга Петьку Щеглова в имении его отца. А сам он сын владимирского купца Григория Михайловича Столетова.

"Как же, как же, знаем мы Столетовых, — со значением прокашлявшись, подтвердил Кузьма. — Ну так што, куда везти тебя, барин, к Щегловым али к своим во Владимир?"

Николай живо представил себе, какой сейчас в доме переполох. Час поздний, а Коленьки не видать. "Вези меня, дядька Кузьма, во Владимир", — жалостливо попросил он.

Золотухин кивнул и тут же велел сыну запрягать розвальни.

Ехали споро. Метель уже улеглась, смеркалось. Кузьма дорогой развлекал Николая охотничьими небылицами.

Приехали за полночь. Едва только Золотухин осадил конька своего у ворот, вся семья высыпала на дорогу. Василий подхватил брата на руки, внес в дом, Кузьму затащили на чай, угощали бубликами и леденцами; матушка, сидя у самовара, спрашивала, не лучше ли ему заночевать во Владимире — эдакая тьма на дворе, да и мороз лютый, а завтра Крещенье, можно и в собор к заутрене. Но Золотухин, лоснясь от удовольствия, решительно отказался: "Не, нам нельзя — взгомонится Пашка. Куцы ему одному, в лесу-то? А вам спасибо на угощенье. Приезжайте и вы к нам в гости, отведаете лесного медку".

С той поры и пошло между ними знакомство. Щеглов даже слегка ревновал их к своему лесничему — ведь не только Николай с Василием, но и Петька повадился целыми днями пропадать у Кузьмы. Золотухинский Пашка держался в их компании за старшего — тогда ему было уже за семнадцать. Ловкий парень учил мальчишек ставить силки, брал с собою в лес на охоту. Благодаря ему Николай наловчился стрелять птицу с лету, снимал и белку на вершине сосны.

Встречи их прервались, когда пришла пора ехать в Москву, а через год Павел женился — взял к себе на лесную дачу первую покровкинскую красавицу Глафиру Синицыну. Вскоре народился у них сын, которого не без тайного умысла нарекли Николаем.

Говорят, пути Господни неисповедимы. Когда однажды, уже на Кавказе, навестив госпиталь, Столетов увидел во дворе среди выздоравливающих молоденького скуластого солдатика, почудилось ему вдруг в его лице что-то очень знакомое. "Уж не Золотухин ли вы?" — спросил Николай Григорьевич. Молодой человек смутился. "Павла Кузьмича сын?" — "Так точно!"

С тех пор и были они неразлучны — куда иголка, туда и нитка. В своем кругу иначе как тезкой Столетов Золотухина не называл, но перед строем были они сугубо официальны, соблюдали субординацию и близости своей ничем не подчеркивали.

Расстались они лишь однажды и ненадолго: по возвращении из Туркестана Николай Григорьевич был откомандирован на географический конгресс в Париж, где демонстрировались карты и другие материалы, собранные участниками Амуда-рьинской экспедиции, которую он возглавлял в 1874 году с высочайшего повеления и по рекомендации Дмитрия Алексеевича Милютина.

Из послужного списка генерала от инфантерии Николая Григорьевича Столетова:

"В походах и под огнем находился:

20 июня 1854 г. перешел границу в Скулянах и вступил в княжество Молдавии 15 июля того же года; принимал участие в 1-й кампании в Крыму против Турции, Англии, Франции и Сардинии, 24 сентября в сражении у Инкермана и демонстрации отряда генерала от инфантерии князя Горчакова 2-го в окрестностях Балаклавы. Во 2-й кампании 1 мая находился в сильном огне неприятельских батарей противу северной стороны и штуцерном огне противу всей оборонительной линии Севастополя, с 6 по 8 мая — в двукратном отражении неприятельских колонн в лощине между 4-м и 5-м бастионами, 9-го — в усиленном бомбардировании 4-го бастиона, с 11-го по 12-е число в ночь в сильном артиллерийском и штуцерном огне при отбитии неприятеля в числе 12 тыс. человек генерал-лейтенантом Хрулевым от траншеи между 5-м и 6-м бастионами, с 5-го по 6-е июля — в усиленной канонаде неприятеля по всей оборонительной линии Севастополя, 6-го — в отбитии штурма Севастополя. С 1 марта по 26 июля 1855 г. находился на обороне Севастополя, 4 августа участвовал в сражении на р. Черной и Федюниных горах, 1 октября — в наступательном движении авангарда ген. — майора Тетеревникова к Фоц-Салла…

В 1861 г. находился в войсках Кубанской области в составе Адагумского отряда…

В июле 1863 года был командирован в Лезгинскую область…

В июне 1867 года по высочайшему повелению (временно) был командирован в разные азиатские государства.

Из командировки прибыл в октябре 1868 г.

В июле 1869 г. по высочайшему повелению командирован (временно) в распоряжение его высочества главнокомандующего Кавказской армией, где и получил назначение в октябре 1869 года командовать отрядом для занятия восточного берега Каспийского моря у Красноводского залива.

Был начальником Красноводского отряда со времени высадки на восточный берег Каспийского моря по 16 июля 1871 года…

15 апреля 1874 г. по высочайшему повелению командирован как начальник ученой Аму-Дарьинской экспедиции для нивелировок р. Аму в Туркестанский военный округ и сопредельные среднеазиатские ханства. По окончании поручения из командировки вернулся 30 ноября 1874 года…

24 октября 1854 г. награжден орденом Св. Георгия.

6 октября 1862 г. награжден орденом Св. Анны 3-й ст. с мечами и бантом.

10 декабря 1864 г. награжден орденом Станислава 2-й ст. с мечами.

15 октября 1869 г. награжден орденом Св. Анны 2-й ст. с мечами над орденом…

Семейное положение: женат на дочери статского советника Флавицкого, Зинаиде Николаевне; имеет дочь Зинаиду, родившуюся 26 января 1867 г.

Ранен и контужен не был…"