Клич

15

А Варенька тем временем лежала на диване в вагоне поезда, увозившего ее все дальше и дальше от Москвы, от уютной комнаты в доме на Конной площади, в которой все ей было так знакомо, мило и понятно.

То, что она чувствовала в эту минуту, было противоречиво и смутно и вызывало в ней то боль, то радость, а больше всего недовольство собой и тем, как поворотилась ее жизнь после приезда отца и появления Дымова.

Любила ли она Лечева? Как знать. Она привыкла к вниманию со стороны молодых людей, ухаживания их принимала как должное, немного кокетничала, но не больше, чем кокетничала бы на ее месте любая другая девушка. Варенька была воспитана в целомудрии и строгости и первое время, оказавшись предоставленной самой себе, робела в присутствии ровесниц, говоривших с развязной откровенностью об эмансипации, свободной любви и общественном предназначении женщины. Подруги были энергичны и предприимчивы, носили короткую стрижку, курили, читали госпожу Адан и Женни Дерикур и посмеивались над ее старомодными взглядами. Однако скоро она выработала свой тон в общении, слегка ироничный и не назидательный, кое в чем уступила распространившейся моде, но не в ущерб своим взглядам, и с удивлением обнаружила, что ее выслушивают с уважительным вниманием и вообще воспринимают как личность, с которой невозможно не считаться. Она по-прежнему с упоением читала Тургенева, но не чуралась и современных книг, стараясь извлечь из них все для себя полезное. Ее пытались вовлечь в одну из студенческих коммун, она с твердостью отвергла предложение, хотя и не без интереса посещала вечеринки, спорила вместе со всеми и с упоением пела под гитару.

Димитр Лечев во многом был ей сродни. Она чувствовала себя с ним духовно связанной, взгляды их на жизнь если и не совпадали полностью, то, во всяком случае, были очень близки. Близости их взглядов во многом способствовала и похожесть судеб: Лечев, как и Варенька, с детства не знал родителей и ощущал это с болезненной обостренностью.

Совсем по-другому и не так просто складывались ее отношения с Дымовым. Дымов был из того мира, который она не то чтобы отвергала, но которому противилась, чувствуя в нем какую-то неизбежную и роковую силу, которая и влекла и отталкивала ее одновременно.

Варенька, конечно же, знала о тайных обществах (да и кто о них не знал!) и, хотя дед неоднократно остерегал ее от знакомства с "злоумышленниками против царя и Отечества", с трепетным любопытством следила за проходившими в ту пору политическими процессами. Среди осужденных были и лично известные ей люди. Человеком, пострадавшим за свои убеждения, был и ее отец. Но отец был отцом, и прошлое его она воспринимала как полузабытую семейную легенду.

Появление Дымова внесло в ее жизнь сумятицу противоречивых чувств.

Дымов любил ее — об этом она не догадывалась, это она как женщина знала наверное. И может быть, она откликнулась бы на его призыв, почему бы и нет? Но что-то стояло между ними, что-то разделяло их даже в те редкие минуты, когда они оставались вдвоем. И она поняла, что это было: это было его дело. И чтобы полюбить Дымова, она должна была полюбить не только его самого, но и его дело. На это ей недоставало сил.

Она часто задавала себе вопрос: догадывается ли о ее чувствах отец? Петр Евгеньевич никогда не заводил с ней разговора на эту тему. Но по его поведению в присутствии Дымова она понимала: отец не только догадывался, но и тревожился за нее. Возможно, у него были в отношении дочери совсем другие планы; возможно, забрав ее с собою в Лондон, он надеялся хоть в малой малости возместить ей долгое отсутствие родительской заботы.

Надо сразу признать, что в своих предположениях она была очень близка к истине. Но хотела ли сама Варенька таких изменений в своей жизни? И был ли Петр Евгеньевич совершенно уверен в том, что собирается поступить правильно?

Лежа на диване с закрытыми глазами и притворяясь спящей, Варенька даже не подозревала о том, что отец ее тоже не спит и тоже лежит с закрытыми глазами, притворяясь спящим, и что те же самые мысли проносятся и в его голове, а сердце сжимается от тупой, застарелой боли. Многое из того, что казалось ему из его далека таким простым и ясным, было и не просто и не ясно; молодые люди, с которыми он встречался, возбуждали в нем живую симпатию, ему был близок их благородный порыв, толкавший одних под турецкие пули, а других в ссылку и на каторгу…

Щеглов думал о Варе, о Дымове, о своем отце, о пережитом и о том, что ему еще предстояло пережить, и о том, что еще предстояло пережить десяткам, сотням, да что там сотням — тысячам! — людей, оглушенным потоками лжи и собственных заблуждений.

Не спал в эту ночь и Дымов. Он лежал в соседнем отделении, один. По стенам купе проносились размытые тени, колеса ровно постукивали; словно призывая кого-то из тьмы обступивших железную дорогу лесов, хрипло покрикивал паровоз.

"Неотвратимость судьбы, — размышлял Дымов, — какая чушь!" И тут же опровергал себя: "Судьба. Еще вчера я не смел и думать, что все повернется таким неожиданным и счастливым образом…"

"Вам нельзя оставаться в Москве, — сказал Петр Евгеньевич, выслушав Дымова. — Ваши друзья схвачены. Поверьте мне, я достаточно знаю этих господ из Третьего отделения, рано или поздно они выйдут и на ваш след. Оставайтесь у нас. Завтра мы отправляемся во Владимир к моему отцу — вы едете с нами. Я должен пробыть в России еще месяц, от силы — два. А там поутихнут страсти, и мы что-нибудь придумаем".

"Что?" — спросил Дымов.

"Вам необходимо перебраться за границу".

"Это невозможно", — сказал Дымов.

"Не возражайте, так будет лучше, — оборвал его Щеглов. — Не спорю, совершить путешествие вместе с нами вы не сможете, это опасно для всех, но у меня сохранились кое-какие связи в Одессе".

"Неужели так просто?" — удивился Дымов.

Щеглов пристально посмотрел на него. По губам его скользнула добрая усмешка.

"Простите, но вы все-таки мальчишка", — сказал Щеглов. Впрочем, и сам он был таким же в его годы.

Дымов не обиделся.

И тот вечер, и весь следующий день пролетели как миг. Варенька была внимательна к нему, Петр Евгеньевич куда-то надолго уходил, вернулся только под вечер. Раза два или три в комнату заглядывала квартирная хозяйка. Когда они сказали об этом Щеглову, он задумался.

"Знает ли она о твоем деде?" — спросил он у дочери.

"Конечно, — сказала Варенька, — когда он приезжал, мы играли у нас в лото и пили чай".

Щеглов только покачал головой, и они стали готовиться к отъезду. Но Дымов понял его озабоченность и, улучив минутку, когда они были вдвоем, сказал, что лучше ему за ними не увязываться и попытаться сразу пробраться в Одессу.

"Вы это серьезно? — удивился Щеглов. — Да вас снимут на первой же станции. Не сомневаюсь, если вас разыскивают, то непременно в поездах, следующих до границы".

Как и было задумано, они прибыли на вокзал к самому отправлению. Ни на перроне, ни в вагоне их никто не потревожил. Кондуктор был любезен и предупредителен. Господа, путешествующие в первом классе, не могли вызвать у него и тени подозрения…

Дымов задремал только под утро.

Из рапорта жандармского ротмистра В.А. Фадеичева:

"…О задержанном нами государственном преступнике Т.Л. Добровольском имею сообщить следующее. Сразу же после ареста он был доставлен в жандармское управление и определен в одиночную камеру. Утром я распорядился доставить его для допроса, во время которого он вел себя вызывающе дерзко, вины не признавал и категорически отказывался назвать имена сообщников. Вследствие этого я вынужден был пригласить господина Кобышева, который сразу же и явился по моему вызову. На мой вопрос, знакомы ли они, государственный преступник пожал плечами и отвернулся к окну. Господин Кобышев был взволнован и, как мне показалось, испуган. "Что же ты, Тимофей? — сказал он. — Мы же были с тобой друзьями". Тогда Добровольский, не произнеся ни звука, встал, взял с моего стола чернильницу и ударил ею г-на Кобышева по голове. Схватившись руками за облитое чернилами лицо, г-н Кобышев упал. В кабинет вошли дежурившие у двери два младших чина и скрутили Добровольскому руки. Затем его вывели. "Запомни, — крикнул он Кобышеву с порога, — запомни, мерзавец, товарищи уже внесли тебя в свой список, и пули тебе все равно не миновать!" Как известно, у этих господ входит в обычай жестоко расправляться с провокаторами. По моему наблюдению, угроза Добровольского произвела на г-на Кобышева сильное действие. Кобышев знал, что один из членов преступного кружка остался на свободе, и понимал, какой опасности отныне подвергается его жизнь. Все мои попытки успокоить его окончились неудачей…

На следующий день во время очередного допроса Т.Л. Добровольский заявил мне протест в связи с грубым обращением и от дальнейших показаний вновь отказался. Я посоветовал ему подумать и отдал приказ отвести в карцер. По дороге государственный преступник оттолкнул сопровождавшего его низшего чина и бросился в лестничный пролет.

Медицинское заключение о смерти г-на Добровольского к сему прилагаю".