Клич

39

Как мы уже заметили из дневника Дмитрия Алексеевича Милютина, начало октября в Крыму было отмечено не только внезапно испортившейся погодой, но и пасмурным настроением, которое охватило царя и его ближайшее окружение в связи с резко ухудшившейся международной обстановкой.

Общая картина представлялась еще более мрачной и неприглядной вследствие телеграмм, поступающих из Сербии: последовав совету Александра II, князь Милан отверг турецкие условия перемирия, и теперь его армия стояла накануне полного разгрома. Надежды Горчакова на мирное урегулирование конфликта не оправдались, славянофилы торжествовали, на повестку дня был поставлен вопрос о частичной мобилизации армии. Николай Павлович Игнатьев в Константинополе прилагал неимоверные усилия, чтобы спасти положение, в Петербурге и Москве среди обывателей распространялись самые невероятные слухи.

И вот как раз в один из этих тревожных дней в Подольске, в доме уездного врача Константина Борисовича Бонева, с которым мы уже мельком познакомились в начале романа, собрались его давнишние приятели, все болгары, и среди них только что приехавший из Москвы Димитр Лечев, который был встречен радостными приветствиями и дружескими объятиями.

— Снимай шинель и садись к столу, — сказал наконец растроганный Бонев, — мы как раз заняты тем, что читаем письмо Ивана Кировича Кишельского.

Лечев снял шинель, встряхнув ее (ночью, по дороге из Москвы в Подольск, выпал сильный снег и сразу же ударили морозы), повесил на гвоздик в прихожей и, приблизившись к столу, познакомился с сидящими. Их было пятеро — все чернявые, с сильным загаром на лицах, что свидетельствовало о длительном пребывании на воздухе и на солнце. Гости Бонева были не просто болгары, но болгары, вернувшиеся из Сербии и испытавшие на себе все тяготы тамошнего своего унизительного положения.

— У нас отобрали не только оружие, но даже одежду, — сказал один из них, на вид самый пожилой и бывалый. — Многие из наших товарищей умерли по пути. Некоторые, окончательно обессилев, остались в Бухаресте.

— Подумай, какие подлецы! — воскликнул Бонев. — Но ты послушай, послушай, о чем пишет Кишельский. Это же просто возмутительно.

Димитр сел на предложенное ему место, поближе к самовару, с удовольствием отпил из чашки несколько глотков горячего чая и приготовился слушать. То, о чем говорили болгары, было ему достаточно хорошо известно и по личному опыту — уже и в ту пору, когда он сам находился в Сербии, на волонтеров поглядывали косо.

Пожилой болгарин, тот самый, который только что говорил о бедственном положении соотечественников, расправил лежавший перед ним на столе мятый листок бумаги и стал читать глухим от волнения голосом:

— "Как задунайский болгарин я служу России, этой второй по духу и крови родине своей, с лишком 20 лет, вместе с этим столько же лет работаю и в пользу свободы своей первой родины — Болгарии — и всегда пламенно ждал и ловил удобный момент всеобщего потрясения постыдного и бесчеловечного ига турок; наконец, вот и момент; он уже давно наступил и продолжается, но я, к моему крайнему прискорбию, вследствие не от меня зависящих обстоятельств очутился вне текущих военных действий, то есть вне своей по духу и долгу обязанности. Признаться, мне перед самим собою даже стыдно, что я далеко от военных с турками действий, от которых меня отклонили эгоизм и непомерное честолюбие генерала Черняева. На мое прямое в делах участие смотрит вся Болгария, а я вот уже два месяца после данной мне отставки бесплодно бьюсь и отыскиваю базис своих операционных действий…"

Письмо, судя по его содержанию, было адресовано Милютину и, видимо, кем-то скопировано. После изложения мотивов, вынудивших его выехать на театр военных действий, генерал Кишельский выражал благодарность России за щедрые пожертвования в пользу защиты безоружных семей болгар от дикого и истребительного фанатизма турок; с помощью генерала Фадеева ему удалось закупить несколько батарей и двадцать тысяч ружей Шаспо. Проездом через Валахию Кишельский убедился в том, что при средствах можно было бы в две недели собрать более десяти тысяч бежавших из Турции болгар с целью сразиться с врагами своей родины. Но валахское правительство всячески мешало им организоваться. Все эти молодые люди с радостью готовы были поехать за ним в Сербию.

"Приехал я в Сербию, — писал далее Кишельский. — Князь Милан и правительство его, по-видимому, единогласно приняли мое предложение об организации в Сербии, именно в Кладове, болгарской дивизии; но так как эта местность входит в район главнокомандующего Тимокско-Моравской армии, которому предоставлено право самостоятельного распоряжения, то князь нашел нужным, чтобы я заручился бы и его согласием, поэтому и посоветовал мне отправиться в Делиград к генералу Черняеву.

Но его превосходительство, вследствие ли своего чрезмерного честолюбия или же из боязни не потерять настоящего до ультрамаксимума избалованного обаяния, при первом же слове об организации в Сербии болгарской дивизии пришел в исступление от одной мысли, что эта русско-болгарская дивизия, перешедши сербскую границу, будет действовать от него независимо и что при материальных и боевых средствах она легко может дойти там и до состава целой армии, которая под командою русского генерала могла бы легко затмить всю безуспешность сербской армии и славу великосербского главнокомандующего; и что она могла бы также отвлечь от него и все денежные, санитарные и прочие всевозможные пособия России и добровольцев ее.

Сообразив все это и многое другое, генерал Черняев тут же наотрез отказал мне в этом, говоря: "Вы хотите на плечах Сербии и ее кровью освободить Болгарию?" и т. д. Меня он упрекал: "Почему вы четыре месяца тому назад не бежали, как бежал я из России, чтоб организовать болгарское восстание?" Но где, как и чем вооружить это восстание — все это не входило в расчет главнокомандующего Сербии…

Озлобленный в высшей степени на болгар, он и сербская омладина принялись и словесно, и печатно укорять и унижать в иностранных сербско-австрийских и даже в русских газетах целую болгарскую нацию, приписывая болгарам всевозможные в мире пороки, а именно: "что они до крайности трусы и всюду бегут от неприятеля, что они ленивы, лгуны и что болгарские волонтеры в Сербии даром едят сербский хлеб". При сем Черняев добавил, "что из болгар и десяти даже человек не пало в сражениях". Между тем как из 4 тыс. болгарских волонтеров убито более 1700 человек, и на днях будет ему доставлен даже именной список павших болгар. Замечательно при сем, что ни одного нет раненного в спину и с простреленными и изувеченными пальцами.

Говорят, что с моим приездом в Сербию он объявил волонтерам, что будто заказал им в Вене зимнюю обмундировку; то же самое он и мне лично сказал, когда я передал ему, что волонтеры ходят голы и босы и что я просил его превосходительство господина Токарева о возможном снабжении их бельем и хотя бы старыми шинелями, и что я оставил военному министру г-ну Николичу в виде залога, из выданных мне 10 тыс. франков, 5 тыс. франков на блузы и панталоны болгарским волонтерам. Но Черняев отбросил мое предложение, говоря, что он сам оденет и организует болгарских волонтеров и что у него более 200 тыс. рублей в банке. Однако я узнал от только что возвратившихся из Сербии очевидцев, что болгарские волонтеры, не выдавшие себя за старосербов, и теперь еще ходят, как и прежде, босы и голы, без сумок и патронташей и всегда в авангарде, с простыми, даже без штыков, ружьями и что патроны свои они кладут за пазухой, которые при первом дожде превращаются в совершенно негодный для боя материал…

Между тем в настоящее время оскорбленные болгары, вследствие предосудительных поступков генерала Черняева, сосредоточиваются в Бессарабии и ждут возможности там вооружения и распоряжения.

Поэтому покорнейше прошу ваше высокопревосходительство исходатайствовать разрешения кадров для пополнения их молодыми болгарами, которые, будучи совершенно разорены турками, скитаются теперь без работы, без приюта и куска хлеба. Если эти молодые болгары будут по присяге поступать в русскую военную службу и будут вооружены закупленными для них же 20 тыс. ружьями при 4 батареях, — я полагаю, что это будет полезно как для православных там жителей, так и для России…

Излагая все обстоятельства и весь ход моих действий, смею покорнейше просить ваше высокопревосходительство, ввиду столь неопределенной теперь политики, направить мою деятельность сообразно нынешним обстоятельствам в пользу текущих и будущих предприятий на Балканском полуострове.

Отставной генерал-майор Кишельский".

— Вот видишь, Никола, — сказал Константин Борисович, когда чтение было закончено, — дело наше не потеряно, а только начинается. Я уверен, что письмо Ивана Кировича Милютин не оставит без внимания. Уже и сейчас кое-где поговаривают, что есть даже секретный план на случай войны, предусматривающий создание болгарского ополчения.

— Насколько я понял, — заметил Димитр, обращаясь все к тому же Николе, читавшему письмо, — вы не просто случайный человек, но участник событий, и даже знакомый генерала?

— Совершенно верно. Но разрешите прежде представиться — Никола Цапков, — ответил пожилой болгарин и слегка приподнялся со своего места.

— Очень приятно, поручик Лечев, — сказал Димитр. — И еще вопрос: не мог ли я раньше видеть вас под Бела Планкой?

— Постойте, постойте-ка! То-то же и вы показались мне знакомы. Вы командовали на левом фланге, не так ли?

— Все правильно. Значит, я не ошибся — именно вас я видел у знамени, когда башибузуки в третий раз попытались овладеть высоткой.

— Генерал Черняев заткнул нашими волонтерами брешь, которая образовалась после того, как полегли сербы.

— И вас ранило, а мы отступили. Я еще тогда подумал: "Вот храбрец!.." Но объясните, как же вам все-таки удалось спастись от турок?

Польщенный похвалой, Цанков порозовел:

— Я был без сознания, а ночью очнулся и добрался до наших. С тех пор мне больше не доводилось участвовать в боевых действиях. А вы, как я вижу, вернулись благополучно и без тяжелых ранений?

— Так, была маленькая царапина, — отмахнулся Лечев. Рассказывать о том, как после ранения под Бабана-Главой он был отправлен в Делиград, а оттуда вместе с Зарубиным на турецкую территорию, где, выдав себя за немецких корреспондентов, они свободно разъезжали по тылам и собирали сведения о дислокации войск, он не имел права.

— Скажи-ка на милость, — вмешался в их разговор Бо-нев, — а я и не знал, что ты участвовал в деле под Бела Планкой. Что же ты об этом ни в одном из своих писем и словом не обмолвился?

— Да полно, Константин Борисович, писал я вам и о Бела Планке, и еще кое о чем, — улыбнулся Димитр.

— Ладно-ладно, — обнял его за плечи Бонев. — Вижу, моя наука для тебя даром не прошла.

Беседа потекла по обычному руслу, посыпались остроты и прибаутки, на которые особенно щедры были габровцы Венко Мынзов и Тодор Дринов, оба сербские волонтеры, но не теряли из виду и главное: письмо Кишельского произвело на всех сильное впечатление.

Никола Цанков уже размечтался о том дне, когда свершится задуманное.

— Представляешь себе, Костя, — говорил он, глядя на Бо-нева, — въезжаю я на белом коне в родную деревню: музыка играет, пушки палят, девчата бросают цветы — и все такие красивые и нарядные, а я гляжу по сторонам с достоинством, одежа на мне справная, на боку сабля, за спиною карабин, сапоги новые блестят на солнце.

— Ишь ты, — поддел его Мынзов, — набегался у Черняева в ошметках, так чтобы сразу ему и сапоги!

— Да как же иначе? — удивился Никола. — На родной ведь земле, и не просто какой-нибудь там мазурик, а воин болгарского ополчения.

— Так уж непременно и ополчения, — сказал Дринов.

— Непременно, — подхватил Константин Борисович. — Да и Кишельский о том же пишет, чтобы стало наше ополчение надежной опорой в новой Болгарии. Я лично только так и думаю: придет день, и вокруг горстки храбрецов, которые первыми перейдут за Дунай, соберутся тысячи…

— Ох, сладко ты говоришь, Константин Борисович. А что, как посадят русские нам на шею своих воевод, да станут те воеводы пить из нас кровушку не хуже султанских беев?..

— Хватит чепуху городить! — одернул Дринова Никола. — Вот он всегда так — любой праздник испортит.

— Да не рано ли празднуете, други? — засмеялся Дринов. — Еще и за Дунай не переправились, еще и о войне не слыхать. Вот сговорятся наверху да и поладят миром? Пожалуют нам турки новый фирман, наобещают свобод да после покажут фигу. Разве так не бывало?

— Всяко бывало, — согласился Бонев, — но время теперь не то; нет, не остановятся русские на полпути, простой бумажкой от них не откупишься.

— А ты вспомни хатти-хумаюн. Чего только нам не было обещано. Так отступились же русские, сам знаешь: на твоей памяти это было, — не унимался Дринов.

— Теперь дело совсем другое, — возразил Бонев.

— Да какое другое-то? Ежели встанет весь Запад по ту сторону, так разве против всех попрешь?..

Постепенно из шутливого разговор снова становился все более и более серьезным; дело даже склонялось к жестокому спору.

— Послушай, Тодор, — сказал, недобро прищурившись, Никола Цанков, — а не подослали ли нам тебя "старые"?

Следует хотя бы в общих чертах пояснить суть неожиданно выдвинутого обвинения, которое вдруг вызвало среди присутствующих некоторое замешательство.

Дело в том, что болгарские эмигранты в Бухаресте были разделены на два непримиримых лагеря, одни из которых именовали себя "молодыми" и требовали немедленной подготовки к восстанию, во всяком случае, призывали к решительным действиям; другие, в основном люди состоятельные, среди которых было много представителей купечества, относили себя к партии "старых", объединившихся в общество, называвшееся "Добродетельной дружиной" и занимавшееся в основном благотворительными целями. "Молодые" создавали повстанческие отряды — четы — и принимали участие в вооруженной борьбе, "старые" копили деньги якобы для просветительных нужд в будущей Болгарии.

Услышав о том, что его обвиняют в причастности к "старым", Тодор Дринов побледнел и вскочил столь стремительно, что опрокинул стул.

— Немедленно возьми свои слова обратно! — закричал он в лицо оторопевшему Николе. — Мой отец был деревенским башмачником и всю жизнь гнул спину на чорбаджиев. Или ты думаешь, что, ставя заплатки на крестьянские башмаки, можно набить деньгами мошну?

Цанков тоже вскочил, и теперь они оба стояли друг против друга посреди комнаты со сжатыми кулаками, которые могли быть в любую минуту пущены в дело.

— Что за вздор? Да остановитесь же, друзья, — протиснулся между ними Бонев. — Будь хоть ты, Никола, благоразумным: ну какой же Тодор богатей? И ты, Тодор, пожалуйста, не горячись — или габровцы уже перестали понимать шутки?

— Ничего себе шутки, — несколько успокоившись, пробормотал Дринов и сел на место.

— Ладно, беру свои слова обратно, — сказал Цанков и тоже подсел к столу. Но, видимо, подозрения его еще не были окончательно рассеяны, потому что взгляды, которые он время от времени бросал на Тодора, обещали продолжение неприятного разговора: должен же он, в конце концов, знать, с кем имеет дело.

— Да успокойся ты, — понял его Константин Борисович. — Никакой Тодор не "старый", понимаешь? Ну, пришло ему желание поспорить, так что же?

Лечев, вращавшийся по большей части среди русских офицеров, не сразу понял причину разыгравшейся на его глазах ссоры. Он был плохо осведомлен в тонкостях происшедшего в освободительном движении раскола, то есть он знал, конечно, о существовании двух партий, но даже и не догадывался о том, сколь глубоки их противоречия.

А между тем вопрос этот довольно бурно обсуждался не только в среде болгарских эмигрантов и славянофилов, но и в кругах, близких к правительству. С приближением войны (а в ее неизбежности теперь никто уже почти не сомневался) необходимость выработки четкой позиции в этом весьма щекотливом деле диктовалась самой жизнью. В этом смысле, думается весьма показательно письмо председателя Петербургского Славянского общества Александра Илларионовича Васильчикова нашему генеральному консулу в Бухаресте барону Стуарту, в котором он, в частности, высказывался следующим образом:

"Принцип мой будет тот, во-первых, чтобы согласовать действия нашего комитета с мнениями и видами официальных наших представителей и, во-вторых, чтобы примирить между собой разные кружки (партиями их назвать нельзя), которые своими пререканиями много вредят общему делу. Союз между ними необходим, потому что у одних больше веса и средств, у других больше энергии и инициативы, и если бы даже их дальнейшие виды были различны, то в настоящий момент желательно, чтобы они оказали друг другу некоторую уступчивость".

История, однако, показала нереальность его затеи. Разногласия между "старыми" и "молодыми" зашли уже слишком далеко. "Старые" не только не оказали содействия в организации болгарского ополчения, но и всячески препятствовали этому.

Несколько забегая вперед, скажу, что, когда известный уже нам генерал Кишельский выехал в Румынию для сбора сведений о болгарских волонтерах, "старые" поставили об этом в известность иностранную прессу; поднялся большой шум, и Иван Кирович был отозван на родину, в результате чего вся тяжесть забот по созданию болгарского ополчения легла на плечи Николая Григорьевича Столетова…

А теперь вернемся к Константину Борисовичу Боневу. Спустя время после неожиданно происшедшей стычки, которая дала нам возможность сделать маленький экскурс в историю болгарского освободительного движения накануне войны, страсти как будто улеглись, Никола с Тодором помирились и теперь сидели рядом, на столе появилась бутыль с красным болгарским вином, Лечев пел неплохим тенором старинные болгарские песни, а Константин Борисович аккомпанировал ему на гитаре.

Прощание было еще более трогательным: уходя, все перелобызались друг с другом, давали клятву верности, а Никола Цанков даже прослезился на плече у Димитра и сказал, что дай Бог, чтобы следующая их встреча произошла уже не в изгнании, а на освобожденной земле Болгарии; он свято верил в это и уходил с твердой мыслью, что предсказание его скоро сбудется.

Лечев, как и рассчитывал, провел ночь у Бонева, они еще долго беседовали, Димитр рассказывал о своей поездке в Сербию (два или три письма, присланные им из Делиграда, были скупы на подробности), с грустью признался и в своих сердечных неудачах ("Еще не все потеряно", — успокоил его Бонев), потом язык его стал заплетаться, и он вдруг заснул посреди разговора.

Утром Лечев выехал в Москву, а оттуда в Петербург.

Из дневника Д.А. Милютина:

"14 октября. Четверг. — В последние три дня полученные дипломатические сведения были довольно успокоительны. Германия наконец заявила положительно, что она будет поддерживать не только в Константинополе, но и при других кабинетах наше предложение короткого перемирия. Италия также присоединится к русскому предложению; Франция заявляет, что она вовсе не имеет в виду действовать заодно с Англией и, напротив того, желает сохранить свою независимую политику, основанную на твердом желании заниматься своими внутренними делами.

Сегодня утром приехал в Ялту из Петербурга английский посол лорд Лофтус, с чем — неизвестно еще. Завтра же ожидается и письмо султана, отправленное с пароходом "Ливадия", и ответ из Вены. Таким образом, завтрашний день будет важным моментом в настоящей нескончаемой путанице восточных дел…"