Клич

5

Из письма Н.Г Столетова брату Александру:

"Париж, 4 августа 1875 г.

…Приехал я сюда с некоторым запозданием; выставка была открыта еще месяц назад и, судя по тому, что я сам видел, пользуется большим успехом у парижан, особенно же наш павильон в Тюильрийском саду на террасе, протянувшейся вдоль берега Сены. Павильон этот, получивший название "русского", был построен в самые короткие сроки под руководством нашего правительственного комиссара на выставке Н.В. Ханыкова, безусловно проявившего большую энергию и изобретательность…

В самый день приезда виделся я на вокзале с вице-президентом нашего Географического общества Петром Петровичем Семеновым и Николаем Алексеевичем Северцовым, о котором я тебе уже не раз рассказывал (он был участником нашей экспедиции в устье Аму-Дарьи, но работал самостоятельно со Смирновым, проведя интересные наблюдения над усыханием Аральского моря). Петр Петрович между прочим рассказал, что доклад Северцова "О следах ледяного периода на Тянь-Шане", который был им прочитан здесь на французском языке, получил высокую оценку среди ученых… Забегая вперед, сразу же доложу тебе и о своей радости: наша карта Аму-Дарьи находилась на видном месте, и я всегда замечал вокруг нее толпы любопытствующих…

Жил я все эти дни (и по сей день живу) в небольшом, но довольно уютном отеле с приветливой прислугой и хорошей кухней. Приставленный к нам распорядитель мсье Ленуар особенно ко мне предупредителен, даже сверх всякой меры. Он весьма любезно предложил мне свои услуги в знакомстве с Парижем. Я выразил ему искреннюю признательность и предложение принял, чем его чрезвычайно обрадовал… Вскоре все выяснилось: оказывается, отец Ленуара находился у нас в плену во время Крымской кампании, а до этого мы вполне могли с ним встретиться — он тоже участвовал в деле под Инкерманом, за которое я получил солдатского Георгия, а он — тяжелую рану в бедро. Впрочем, одному Богу известно, не моя ли картечь отыскала его в тот роковой день?

Мы познакомились со множеством достопримечательностей, а вчера с утра и до шести вечера осматривали Лувр.

Я не знаток и не берусь профессионально судить, но общее впечатление сильное. Картины просто хороши, но достойна всяческой похвалы и сама организация выставки… Тут невольно пришел мне на память Павел Михайлович и его замечательное собрание, которое принесет, я в этом уверен, славу нашему российскому искусству. Припомнил я тут и Николая Николаевича Каразина, который тоже был вместе со мной в Аму-Дарьинской экспедиции — очень одаренный молодой человек, на мой взгляд, ничуть не хуже г-на Верещагина, хотя и есть в нем некоторая присущая многим из нас поспешность, которая даже и при большом даровании не может быть оправдана…

Здесь повсюду только и говорят, что о восстании в Герцеговине. К нам относятся с симпатией, немцев ругают почем зря, о турках и говорить нечего. Об англичанах отзываются так: они нам ни за что не простят наши успехи в Туркестане. Впрочем, в официальных кругах с выводами не торопятся и в оценках весьма сдержанны…

…Ежели представится возможность, непременно сделаю "крюк" и загляну в Женеву, повидаю Зину — большую и маленькую, Очень соскучился…"

Николай Григорьевич прикрыл веки и улыбнулся: Париж, Париж — мечта его детства и юности!.. Да и кто в молодые годы не грезил об этом окутанном романтической дымкой городе бескорыстных и храбрых кавалеров, художников, поэтов и музыкантов!

Правда, к тому времени был уже позади грозный семьдесят первый год, еще кое-где чернели руины, а статуя Страсбурга на площади Согласия была покрыта траурными знаменами. Однако все так же величественно вздымался на острове Сите средневековый Нотр-Дам, все так же вились по холму причудливые улочки Монмартра, все так же пересекал полноводную Сену Йенский мост, а за ним в садах Трокадеро виднелся белоснежный дворец Шайо.

Дня за два до отъезда на конгресс Столетова пригласил к себе домой на Фонтанку военный министр Милютин. Он снимал тогда квартиру в доме графа Олсуфьева у Цепного моста… По-домашнему пили чай, младшая дочь министра, Елена Дмитриевна, музицировала на фортепьяно; потом удалились в кабинет с огромным камином, уселись друг против друга в кресла, Милютин закурил.

Дмитрий Алексеевич рассказывал о своей недавней поездке на Охтенский завод, где создалось угрожающее положение ввиду разбушевавшихся в окрестностях Петербурга лесных пожаров. Огонь подобрался почти к самым пороховым погребам.

Упоминание о пороховых погребах прихотливо повернуло мысли Милютина к недавним событиям в Невесинье: судя по всему, Балканы — тот же пороховой погреб, готовый взорваться в любую минуту.

Он провел ладонью по короткой седой стрижке и задумался.

"Однако оставим это, — проговорил вдруг Дмитрий Алексеевич, — и вернемся к вашей поездке. Я вам завидую: повидаете мир, пообщаетесь с умными людьми. Основательно используйте предоставленную вам возможность рассеяться, но будьте осмотрительны, всего же пуще остерегайтесь англичан. Ваше участие в туркестанских событиях, думаю, не прошло незамеченным… Впрочем, — улыбнулся военный министр, — полагаю, вы и сами неплохо ориентируетесь во внешних обстоятельствах…"

"После пресловутого проекта Лессепса, — сказал Столетов, — англичанам повсюду мерещатся наши козни в отношении Индии…"

"Что касается Лессепса — не уверен, — покачал головой Милютин. — Более того, фон Кауфман считает, что этот проект был инспирирован Англией. Да-да. И в самом деле, что такое Великая Трансазиатская железная дорога? Нож в спину нашей промышленности… Вы удивлены?"

Нет, Столетов не был удивлен. Как-то ему довелось ужинать в обществе купца первой гильдии Лебедева, владельца Самсоньевской мануфактуры. Тот занимался выделкой джута и был тесно связан с бомбейской фирмой "Боманджи, Туш энд компани". Когда в январе 1875 года проект Лессепса обсуждался в специальном комитете под председательством князя Горчакова, Лебедев немедленно выехал в Петербург, чтобы присоединиться к делегации промышленников, настаивавших на том, чтобы проект был решительно отклонен. В противном случае, утверждал смекалистый купец, Россия будет наводнена транзитными английскими товарами, а мы потеряем в Туркестане как рынки сбыта, так и источники сырья.

"Сейчас, пожалуй, наш давнишний спор с Англией, — продолжал Милютин, — перемещается на Балканы".

"Вы думаете, столкновение неминуемо?" — спросил Столетов.

Дмитрий Алексеевич помедлил.

"Ну, я бы не выразился столь определенно. Однако… все возможно, — сказал он. — Правда, Александр Михайлович уповает на дипломатию. Дай-то Бог… Но мыто с вами люди военные. Разве не так?"

Не согласиться с ним Николай Григорьевич не мог. Они уже не первый год находятся в одной упряжке и привыкли понимать друг друга с полуслова. Во многом Столетов был обязан военному министру своей карьерой — Милютин отличил молодого, способного командира еще в свою бытность на Кавказе, внимательно следил за его продвижением по службе и не раз помогал не только дельными советами…

Очутившись в Париже, Николай Григорьевич вспомнил разговор, происходивший в кабинете Милютина, и понял, насколько прав был Дмитрий Алексеевич, предостерегая его перед предстоящим путешествием. Франция все еще не могла оправиться от нанесенных ей пруссаками ран. Мысль о реванше буквально витала в воздухе, а из-за Рейна раздавались новые угрозы, и призрак повторного вторжения будоражил и без того разгоряченные головы парижан. В салонах, кафе, на вернисажах и просто на улицах обсуждались брошенные Бисмарком в его беседе с герцогом Гонто-Бироном слова: "Исходя из соображений человеколюбивых, христианских и политических, мы обязаны воевать с Францией". Политик всегда найдет такие обороты речи, которые оправдают любой его, даже самый безумный, поступок. Но парижанам не было дела до "человеколюбивых соображений" прусского канцлера. Оскорбленное национальное достоинство взывало к отмщению, Столетов разделял чувства парижан и не мог не испытывать к ним симпатии. Приблизительно то же самое переживал и он, и многие другие честные люди в России на протяжении многих лет после позорного мира, завершившего Крымскую войну. Но тем не менее в политические споры, как и советовал Милютин, он не вступал, ибо представлял в Париже всего лишь Русское географическое общество. Несмотря на это, острых тем не всегда удавалось избежать.

Долгое время его буквально преследовал по пятам английский корреспондент, некто Уилворт, в котором наметанный глаз Столетова сразу угадал человека военного, да и колониальный загар выдавал его. На торжественном приеме по случаю окончания работы конгресса англичанин буквально засыпал его вопросами.

В те годы британский кабинет был серьезно озабочен головокружительными успехами русских войск в Туркестане и все возрастающим влиянием нашей дипломатии на афганского эмира. Поговаривали о реальной угрозе для Индии, вспомнили об экспедиции Бековича-Черкасского при Петре I и о планах царя Павла, направленных на завоевание этой обширной английской колонии…

Уилворт, конечно же, хорошо знал биографию Столетова и был детально осведомлен о его деятельности в Туркестане. Говорили они по-английски. Корреспондент сперва донимал Николая Григорьевича намеками, но, скоро поняв, что это не самый лучший способ вызвать Столетова на откровенность, спросил в упор, что он думает о намерениях своего правительства в отношении Афганистана, не постигнет ли и Кабул участь, которая была уготована Ташкенту и Хиве. Помедлив, Столетов ответил ему, что хотя он человек и военный, но выполнял в Туркестане сугубо научную программу. Что же касается намерений его правительства, то он убежден в их гуманном характере. Во всяком случае, народам Туркестана отныне не угрожает участь несчастных сипаев…

Уилворт, ничуть не смутившись, пропустил его замечание мимо ушей.

"Следует ли это понимать в том смысле, что и высадка вашего отряда в Красноводске тоже всего лишь невинная рекогносцировка с целью уточнения рельефа восточного побережья Каспийского моря? — желчно заметил он. — И последующее завоевание Хивы не имеет к этому никакого отношения?"

"А вам бы хотелось, — возразил Столетов, — чтобы мы с безразличием взирали на то, что происходит в непосредственной близости от наших восточных границ?"

"Неужели опасность со стороны маленькой Хивы была столь реальна?"

"Во всяком случае, более реальна, нежели та, которой до сих пор подвергается Англия со стороны Афганистана", — сухо отрезал Столетов.

"Но, господин Столетов, — воскликнул Уилворт, — признайтесь же наконец, что стремительное продвижение ваших войск к границам Индии не может оставить в равнодушии трезвых политиков!"

"Точно так же, — оборвал его Столетов, — как и активная деятельность ваших эмиссаров в Афганистане. И если сфера ваших интересов находится за тысячи миль от Лондона, то этого отнюдь не скажешь о нас. Мы неоднократно предупреждали хивинского хана о недопустимости его вмешательства в дела оренбургских и мангышлакских казахов, а туркменский хан Атамурад обращался к нам с просьбой о покровительстве… Впрочем, более подробное объяснение этого вопроса вы могли бы получить у наших дипломатов. Обратитесь к ним".

"Мне бы хотелось выяснить вашу точку зрения".

"Я изложил ее, как мне представляется, с достаточной ясностью".

Столетов увидел приближавшегося к ним легкой походкой Петра Петровича Семенова и обрадовался случаю избавиться от докучливого собеседника. Семенов вежливо поклонился англичанину и взял Николая Григорьевича под руку.

"А я вас повсюду разыскиваю! Наши гостеприимные хозяева предлагают небольшую экскурсию на природу. Вы не против?"

Уилворт разочарованно прикусил губу.

"Что, неймется англичанину? — шепнул Семенов, отводя Столетова в сторону. — Я все утро наблюдаю за вами и, кажется, вовремя сообразил прервать вашу увлекательную беседу".

"Настойчивый господин".

"А вы с ним не были знакомы?"

"С чего бы вдруг?"

"Ну-ну, я пошутил, — пожал ему локоть Семенов. — Как же он вам представился?"

"Уилворт, корреспондент…"

"Дрянной человечек. И такой же корреспондент, как я китайский богдыхан", — сказал Семенов.

Он внимательно посмотрел на Столетова.

"Уж я-то понял это еще до вас, — рассмеялся Николай Григорьевич. — Но одно дело — привычная мне солдатская прямота (встреться он мне где-нибудь под Кизыл-Арватом, у нас бы состоялся мужской разговор), и совсем иное — ученый конгресс, вполне благопристойная публика, высокие особы, дамы… Иногда приходится быть дипломатом".

"Дипломатия — серьезное искусство, — насмешливо щуря глаза, кивнул Семенов. — Все мы, даже у себя на родине, чуточку дипломаты. — Он озабоченно огляделся по сторонам: — Если вы не возражаете, поищем Северцова. Я только что получил письмо из Дауна — Дарвин намерен принять у себя нашего милейшего Николая Алексеевича… А вот и сам триумфатор!"

Северцов стоял у окна и о чем-то беседовал с лысоватым мужчиной в золотых очках.

Петр Петрович, продолжая держать Столетова под руку, двинулся сквозь толпу; повсюду были знакомые, он кивал направо и налево, перекидывался короткими фразами, улыбался — чувствовалось, что многие его здесь хорошо знают, со многими у него добрые и едва ли не приятельские отношения. Несколько раз на пути их промелькнуло и тут же скрылось продолговатое лицо Уилворта: видимо, англичанин все-таки не оставил намерения продолжить разговор со Столетовым, но Николай Григорьевич был под надежным присмотром.

"А, — сказал Северцов, увидев Петра Петровича со Столетовым, — вот, познакомьтесь: сэр Линдон Хопгут. Мы только что беседовали о его экспедиции в Центральную Африку…"

О Линдоне Хопгуте Столетов был наслышан, знал он и о печальной судьбе, постигшей его товарищей: почти все они погибли в джунглях от лихорадки, сам Хопгут чудом выбрался к одному из английских форпостов на берегу Атлантического океана; поговаривали, что он тяжело болен и не сможет присутствовать на конгрессе.

У сэра Линдона было измученное лицо, покрытое желтоватой бледностью, вялые, замедленные движения, но маленькая рука твердо ответила на крепкое рукопожатие Столетова.

"Вашу карту дельты Оксуса я изучал с большим интересом, — сказал он, — и с удовольствием приношу свои поздравления".

Столетов сдержанно поблагодарил его.

"Вы не знакомы с майором Оливером Сент-Джоном? — спросил Хопгут. — В семидесятом году совместно с Чарлзом Ловетом он занимался исследованиями на Иранском нагорье?"

Оливер Сент-Джон и Чарлз Бирсфорд Ловет находились в Персии в составе дипломатической миссии генерала Фредерика Джона Голдсмита. В ту пору прикомандированный к красноводскому отряду топограф Иероним Стебницкий работал на хребте Кюрендаг и рассказывал Столетову об англичанах, которые занимались не только географическими исследованиями, но и еще кое-чем, что в большей степени относилось к области политики, нежели орографии. Столетов не хотел вдаваться в подробности и потому ответил коротко, что, да, слышал об англичанах, но с работами их не знаком, и тут же поспешил ретироваться. Благо Петр Петрович был начеку и увлек его к выходу.

"Насколько я могу догадываться, — со смехом сказал он, — здесь вас повсюду подстерегают опасные рифы…"

После экскурсии по окрестностям Парижа у всех было приподнятое настроение, вечер провели в каком-то гостеприимном кабачке, шутили и пели, и на обратном пути в Париж, сидя с Семеновым в одном экипаже, Столетов, словно бы между прочим, спросил, не помнит ли он Щеглова.

"Постойте, постойте, — оживился Семенов, — фамилия мне очень знакома… Уж не тот ли это Щеглов, что проходил вместе с нами по делу Петрашевского?"

"Да, он".

"Помилуйте, а вы-то откуда его знаете?" — удивился Петр Петрович.

"Мы с ним земляки".

"Верно, Щеглов был родом из-под Владимира. И звали его, если я не ошибаюсь, Петром?"

Столетов кивнул.

"В детстве мы были с ним дружны", — сказал он.

"И что же теперь?"

"Не имею представления. — Столетов помедлил. — Следы его затерялись. Вот я и подумал: вы ведь тоже входили в кружок и, возможно, что-то припоминаете…"

"Нет, о дальнейшей его судьбе мне ничего не известно. Однако, ежели для вас это очень важно, поспрашиваю сведущих людей…"

Петр Петрович сдержал слово. Когда они после возвращения на родину встретились в Петербурге, он вспомнил о своем обещании.

"По некоторым слухам, Щеглов жив. К сожалению, больше ничем не могу вам помочь".

Разговор этот вскоре был позабыт. В Петербурге Николая Григорьевича ждали неотложные дела, а там подоспел и отпуск. Несколько дней перед отъездом во Владимир Столетов провел в Москве у брата.