Косарев

НАСТУПАЛО ВРЕМЯ КРУТЫХ ПЕРЕМЕН

…Накануне Косарев был в губернии. Сойдя с поезда на перрон Циколаевского вокзала, Саша без промедления вышел на Каланчевскую площадь. У крыльца бывшего «Царского павильона» рабочие спускали с крыши длинное до земли красно-черное полотнище.

— Что случилось?..

Ответ сразил Косарева:

— Ленин помер!

Лицо Александра стало серым. «Скорей, скорей в райком…» Он не шел — стремглав бежал по московским улицам и переулкам, а в голове мелькали воспоминания, одно дороже другого. Сильные душевные переживания глубоко врезаются в человеческую память и оживают при других, нередко более значимых, обстоятельствах. Вот и сейчас встречи с Лениным, одна за другой, возникали в памяти юноши.

…С весны 1918 года, когда Советское правительство переехало из Петрограда в Москву, активист Союза рабочей молодежи Саша Косарев шел на всевозможные ухищрения, только бы еще и еще раз увидеть Ленина.

Сейчас вспомнил он, как в июне 1918 года приятель из Симоновского подрайона сообщил доверительно: «В полдень на заводе АМО Ленин будет…» Кузовной цех, куда сразу по приезде на АМО направился Ленин, тогда только достраивался, был в лесах. От свежей щепы, от сосновой рощи на цех накатывали острые, пьянящие запахи. По зыбкому настилу-времянке Ленин проворно поднялся на второй этаж. С невысокой трибуны, сбитой из досок, Ильич внимательно взглянул на людей; Косареву показалось, что и на него. Ленин, не мешкая, начал речь о тяжелом переходе от разрухи, вызванной войной, на дорогу социализма.

Это была вторая встреча Косарева с вождем революции. Саша на всю жизнь запомнил его слова:

— Без труда, без затраты огромной энергии мы не сможем выйти на дороги социализма.

Потом Косарев слушал Ленина на заводе «Динамо» — седьмого ноября двадцать первого года. Рабочие привели в порядок помещение цеха малых моторов, поставили скамейки, иллюминировали по возможности «зал», а над трибуной на железной ферме прикрепили портрет Карла Маркса.

— Можете ли вы помочь электрифицировать деревню?

Этот с ходу брошенный вопрос прояснил многое. Начиналась новая, столь желанная пора в жизни молодой Республики Советов — хозяйственное строительство…

В тот траурный день Саша собрал пленум райкома комсомола. А потом все активисты пошли на фабрики и заводы — повсеместно проходили траурные митинги, посвященные памяти вождя. Косарев — в Дом научных работников.

Заседание научных работников открыл ветеран партии С. И. Мицкевич. Собравшиеся в зале сидели в скорбном молчании, угрюмые, некоторые беззвучно плакали. Тихо, почти вполголоса, исполнили похоронный марш: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Мицкевич предоставил слово наркому просвещения А. В. Луначарскому.

Луначарский начал тихо, без пафоса, почти по-домашнему:

— Отошедший от нас человек был велик во всех проявлениях своей личности. Мы поражались исполинским силам этого ума, который проявлялся не только в больших произведениях или больших актах замечательной, полной мирового значения жизни, он проявлялся постоянно в процессе повседневной работы, при разрешении каждой проблемы, которую жизнь ставила перед ним.

Владимиру Ильичу присуща была какая-то небывалая духовная грация, доброта великана, которой он был преисполнен, которой он дышал.

Луначарский вдруг замолчал. Снял пенсне и долго протирал их белоснежным платком.

— Несмотря на черты, которые я указал, — продолжал Анатолий Васильевич дрогнувшим голосом, — на его ласковость и прекрасные товарищеские чувства к близким, он был недобродушен. В социальном смысле слова он был бестрепетным хирургом, и маленьким добрячкам-обывателям могло даже казаться, что Ленин жестокий, сухой, величавый геометр, зодчий, который не считается с тем, что строить ему приходится большое здание. Он брал все в необычайно крупных размерах и жил в атмосфере вопросов необычайно крупных масштабов, как другие живут в семейной обстановке.

Луначарский обвел взглядом зал, повернулся в сторону президиума собрания:

— Здесь в зале я вижу людей, которые не меньше моего знали Владимира Ильича. То, что я скажу, не может быть не чем иным, как импровизацией. Как ученый, Владимир Ильич был необычайно объективен и холоден, неподкупен. Чувство никогда не толкало его к приятным, но ложным выводам. Он был настоящим исследователем. Для него, конечно, наука не была самоцелью. Она определялась, в конечном счете, практической задачей, тем сильнее, чем практические задачи были рискованнее. Его работы создавали впечатление непередаваемого блеска. При чтении их испытываешь какое-то внутреннее волнение, такая в них ясность, простота и чистота мысли. Таково же было и его ораторское искусство. Всякая его речь была не чем иным, как политическим актом. Он говорил тогда, когда нужно было, с неизменной содержательностью, внутренним убеждением, гипнотической силой. Голос его, преисполненный волевого нажима, и жесты — все это совершенно зачаровывало слушателей, и можно было слушать его сколько угодно, затаив дыхание, а когда гремели бесконечные, поистине благодарные аплодисменты, то всякий испытывал глубокое сожаление, почему он перестал говорить — такое колоссальное наслаждение доставляла возможность следить за мыслями учителя.

Луначарский замолчал. Казалось, он закончил свое выступление, и Мицкевич хотел уже предоставить слово следующему оратору, но Анатолий Васильевич, будто бы вспомнив еще что-то очень важное и сокровенное, продолжил:

— Если вы спросите, были ли отрицательные черты во Владимире Ильиче? Не знаю, не вспомню, не могу найти от края до края этого, в политике, в товарищеской жизни, личной, в теории… Не знаю, не могу вспомнить ни одного случая, ни одной черты отметить, которую можно было бы назвать отрицательной. Положительный тип с головы до ног, чудо, как человек, и вместе с тем такой живой, такой живой, что и сейчас, когда он лежит в Колонном зале Дома союзов и когда около него проходит целый народ, пораженный горем, он все-таки самый живой из всех, кто сейчас здесь живет и дышит и в этом городе, и в этой стране.

Этими словами Луначарский закончил свою речь. После него выступал М. Н. Покровский, потом еще кто-то.

Косарев слушал их речи, но в голове по-прежнему звучали только что сказанные Луначарским слова: «он все-таки самый живой из всех, кто сейчас живет и дышит в этом городе и в этой стране…» Саша сидел в оцепенении, бесконечно и непроизвольно повторяя эту фразу: «самый живой из всех, кто сейчас живет… самый живой…» — словно боялся, что она забудется, а с ее исчезновением из сознания уйдет что-то очень важное, ради чего он, собственно, и пришел в этот зал. Косарева поразила не образность слов. Вся только что произнесенная Луначарским речь была как бы сплетена из сильных оборотов блестящего оратора, потрясенного фактом смерти величайшего из людей. Но именно в этой фразе была заложена органическая созвучность мысли Луначарского с его, косаревским, настроением. Хотелось восстать против самой мысли о смерти Ленина. Протестовать. Но Ленина уже нет. Ленин умер… Луначарский помог ему найти нужную формулу: «Ленин жив, Ленин будет жить в наших делах, освященных его великим гением, и мы будем не покладая рук трудиться над выполнением его заветов».

Смерть великого Ленина потрясла миллионы сердец. Вся страна оделась в глубокий траур. Огромное безграничное горе накрыло ее широкие просторы.

Дни прощания с Лениным длились как тяжелый сон. Косарев с колонной бауманцев восемь часов подряд шел к гробу Ленина по московским улицам. На всю жизнь запомнил он часы движения этой огромной вереницы людей до мельчайших деталей: сотни дневных костров в дымчатой мгле московских улиц, клубы морозного пара над толпой при входе в Дом союзов.

Высокий светлый лоб лежащего в гробу посреди огромного Колонного зала, уставленного темно-зелеными пальмами; скорбная, словно окаменевшая фигура Надежды Константиновны Крупской, застывшие воины почетного караула, сдержанная тишина — и вдруг чей-то громкий вскрик и плач… Надрывные гудки, словно навсегда повисшие в воздухе над деревянным сооружением Мавзолея.

Ленина больше нет.

Только сейчас Косарев понял, что Ленин как-то незаметно, будто ненароком, вошел в его жизнь и наполнил ее высшим духовным содержанием, а ленинский завет: в учебе, труде и борьбе «действовать так, как того действительно коммунизм требует» озарил его долгий комсомольский путь.

Сотни, тысячи рабочих в эти скорбные дни приносили свои заявления в партийные ячейки. Они сами выдвинули лозунги: «В партию, с партией и за партию!», «Кто крепче — в ряды РКП(б)». Учитывая размах этого движения, ЦК РКП(б) объявил ленинский призыв рабочих от станка в партию.

Вступила в ее ряды и мать Косарева — Александра Александровна.

В нашей семье можно партгруппу создавать, радовался Саша. И действительно, вскоре два брата — Матвей и Михаил — и старшая сестра Нина тоже стали коммунистами.

Движение, развернувшееся среди взрослых рабочих, произвело большое впечатление на пролетарскую молодежь. Она сплачивалась вокруг РКСМ, а Российский Коммунистический Союз Молодежи — вокруг партии Ленина. Пятьсот комсомольцев — юношей и девушек от станка — передала Бауманская районная организация столицы в первые дни ленинского призыва в ряды РКП(б).

В «Обращении к Центральному Комитету Российской Коммунистической партии — продолжателю дела Ленина», принятом на экстренном пленуме ЦК РКСМ 22 января 1924 года, комсомол дал клятву верности делу ленинизма.

26 января Косареву дали гостевой билет на II съезд Советов СССР. Страна продолжала прощаться с Лениным. И первое заседание съезда было посвящено ему. Выступали М. И. Калинин, Н. К. Крупская, И. В. Сталин, К. Цеткин, рабочий с «Красного путиловца» Сергеев и беспартийный крестьянин Краюшкин. В тот день выступил и Петр Смородин. От имени комсомольцев страны он дал обет быть верными заветам Ильича. В зале звучал зычный голос первого секретаря ЦК комсомола, а Косарев, охваченный сильным душевным порывом, про себя повторял его речь: «Мы, молодежь, не успели еще перенять опыт и мысли, которые Ильич передавал старой гвардии. Но мы готовы пожертвовать своей жизнью за то великое дело, к которому вел рабочий класс Владимир Ильич.

Мы думаем, что теперь, когда нет с нами вождя, осталась его наследница, его партия. И мы сумеем на деле доказать, что из наших рядов, под руководством закаленной, старой, мудрой большевистской гвардии, закаленной в боях Российской Коммунистической партии выкуем и закалим сотни тысяч борцов-ленинцев. Они уверенно пойдут навстречу грядущим битвам и будут вершить великое дело Ленина».

Смерть Ленина побудила Косарева, как и тысячи других комсомольских активистов к глубоким раздумьям, что же надо сделать ему, товарищам по союзу, чтобы не на словах, а на деле стать большевиком-ленинцем, проникнуться единой волей и твердой решимостью научиться по-ленински жить, работать и бороться, вести за собой трудящуюся молодежь города и деревни.

Анализируя работу райкома, Саша видел, что достигнуты, пусть небольшие, но и заметные успехи в идеологическом воспитании молодежи.

Взять хотя бы Бауманский район, прошедшая дискуссия показала, как мучительно и долго разбиралась молодежь в существе разногласий Троцкого с партией, а добравшись до сути, вяло реагировала на активные еще выступления троцкистских подголосков.

Своими раздумьями комсомольские работники делились со старшими товарищами — партийными работниками, писали в «Правду», использовали трибуну комсомольского журнала «Юный коммунист», газеты «Юношеская правда». Реагируя на их выступления, ЦК вынес резолюцию январского пленума «О положении и очередных задачах РКСМ» на обсуждение комсомольцев. Оно выросло в союзную дискуссию. Повсеместно комсомольцы выражали чувства преданности ленинизму, клеймили троцкистов как мелкобуржуазных отступников. Эта дискуссия показала, как окрепли большевистские настроения среди молодежи.

В то время часто возникали споры о самом комсомоле. Чаще всего о том, чем является союз молодежи: резервом партии или ее инструментом. И немудрено. В те годы оттачивались и проверялись на практике принципы Коммунистической партии и комсомола.

Подсаживаясь в круг активистов-бауманцев, Косарев вступал в их спор:

— Комсомол — это резерв партии, — убежденно говорил Сеня Федоров, заядлый спорщик по «теоретическим» проблемам комсомола.

— Маловато ты, Сеня, отвел комсомолу места — «резерв», — перебивал его Коля Кормилицин. — Комсомол — это инструмент партии, а не только ее резерв.

В спор вступал горячий полемист Косарев. И что тут начиналось. Не спор, а целая битва:

— Резерв!

— Нет, инструмент!

— Нет, резерв…

В те времена споры такого порядка часто рассеивались только с помощью партии. И в этом случае тоже. Мудрое слово Центрального Комитета помогло и тогда предотвратить дискуссионную лихорадку. 3 апреля 1924 года ЦК РКП(б) провел представительное всероссийское совещание о работе среди молодежи. В нем приняли участие 12 членов ЦК (половину из которых составляли члены Политбюро ЦК РКП(б), а также работники ЦК РКСМ, представители от десяти губернских комсомольских организаций. На нем с короткой речью «О противоречиях в комсомоле» выступил Сталин. Однако в его речи акцент был сделан не на организационную самостоятельность, не на самодеятельный характер работы и существа комсомола, а на некую служебную для партии роль РКСМ. В представлении Сталина комсомол — «подсобное орудие партии». И этот первый, никем в ту пору не замененный шаг к насаждению командной терминологии был сделан два месяца спустя после смерти Ленина. Казарменный, императивный подход Сталина проявился и в определении характера отношения РКСМ к молодежи: комсомол, внушал Сталин, «инструмент в руках партии, подчиняющий своему влиянию массы молодежи».

Споры после этого совещания прекратились. Но уходили с него некоторые цекамольцы в недоумении, вызванном не этими словами Сталина, а по другому поводу:

— Я прежде всего должен сказать кое-что о той позиции, которую ЦК молодежи занял в вопросе о партийной дискуссии. — Цекамольцы насторожились. А Сталин, не глядя на них, резюмировал: — Ошибкой было то, что ЦК РКСМ продолжал упорно молчать после того, как места уже высказались. Но было бы неправильно объяснять молчание ЦК союза нейтральностью. Просто переосторожничали.

Петр Смородин сидел ошеломленный: «Кто же из нас, товарищ Сталин, переосторожничал?..» И постепенно он начал понимать, почему последние недели генсек перестал звонить ему. Вспомнились все короткие встречи и продолжительные беседы об участии комсомола во внутрипартийной дискуссии, а также неоднократно повторенная Сталиным фраза: «Я же сказал — нецелесообразно…» Всплыли они в памяти отчетливо, до мельчайших подробностей. Петр хотел сразу же после совещания подойти к Сталину, спросить пояснения, но, вспомнив ту январскую вечернюю (почти ночную) встречу с генсеком, его мерное поколачивание трубкой о край пепельницы, свой подсчет ее ударов «раз, два, три…» и нелепые размышления по этому поводу, остановился. Лихой комиссар гражданской войны вдруг впервые в жизни почувствовал, что ему стало не по себе… «Как же вы так легко, товарищ Сталин, сняли с себя ответственность за тогдашнее наше «молчание» и запросто, будто ненароком, переложили ее на плечи комсомольцев. «Переосторожничали»? Да, мы же в бой рвались!..» И тут Петр почувствовал, что работать ему в Цекамоле осталось совсем недолго.

Вскоре итоги совещания в ЦК РКП(б) обсудил комсомольский актив Москвы. Докладывал секретарь Центрального Комитета партии Андреев. Вопреки обыкновению, Петра Смородина на этом, столь ответственном, собрании не было.

В конце заседания кто-то из активистов задал Андрееву вопрос: «К кому во время дискуссии с Троцким примыкал Смородин?»

Андреев, с оттепком сочувствия Петру, ответил:

— Товарищ Смородин держался как будто нейтрально. Кое-когда это ему удавалось, кое-когда нет…

В зале отчетливо и настоятельно прозвучал новый вопрос:

— Где Смородин, что произошло с ним?

— «Что произошло с товарищем Смородиным, что будет с ним?» — отвечу кратко. Товарищ Смородин оставлен в составе секретариата ЦК и продолжает работать. Он уехал в отпуск, который ему предоставлен ЦК и по его просьбе. Может быть, товарищи заподозрят, что это — «дипломатический отпуск» и т. д. Пусть подозревают… Я откровенно сказал, что товарищ Смородин в своей работе дошел «до чертиков», до «последней черты»; с товарищем Смородиным было несколько нервных припадков, и он должен был уйти, чтобы его партия не потеряла окончательно.

Косарев уходил с актива обескураженным: «Смородин — «дошел до ручки», до «нервных припадков»!» Нет, это объяснение явно противоречило косаревскому представлению о недюжинной силе и выдержке Петра. «А может, сказывается контузия и черепное ранение? Вот она, гражданская-то, когда начала отзываться…» Саша искал оправдание столь неожиданному уходу Петра. Искал и не находил. Или это было отстранение от работы? «Неужто роль первого секретаря ЦК — так непомерно тяжела, что даже такого богатыря сломила?»

В дни внутрипартийной дискуссии Косарев проходил новый курс политического воспитания. Заседания бюро райкома партии, партактивы стали ареной острых боев с троцкистами.

II и III райпартконференции. Прекрасные ораторы партии поднимались на их трибуны: В. В. Куйбышев, Я. Э. Рудзутак, а их оппонентами были Е. А. Преображенский, М. П. Томский, К. Б. Радек. Никого из них не ограничивали регламентом. Всем дали выступить. Это были подлинные баталии: за подходящим словом ораторы «в карман не лезли» — речи остроумные, подчас резкие.

На обеих партконференциях Косарев успешно выступил с докладами о работе Союза молодежи, об усилении партийного руководства комсомолом. Его ответы на вопросы делегатов и заключения по докладам были уверенными и четкими, свидетельствовали о том, что Саша успешно приобретал навыки ведения партийной полемики.

На III райпартконференции среди вопросов, заданных Косареву, был и такой: «Чем вы объясните, что среди делегатов очень много комсомольцев?»

В зале возникло оживление.

— Ваша заслуга в этом, товарищи! — ответил Саша, обводя зал взглядом, улыбаясь и довольно потирая руки. — Партийная организация района, коммунисты во время дискуссии с троцкистами стали больше уделять внимания комсомольским ячейкам — конкретнее руководить ими. — Саша сделал небольшую паузу и, подняв над головой присланную ему записку, продолжил: — А вопрос этот я бы подправил малость. Это не комсомольцев много участвует в работе конференции, а активных коммунистов стало больше работать в РКСМ. Ленинский призыв в партию увеличил пролетарское партийное ядро в комсомоле.

И вот Косарев на XIII съезде партии. Коммунисты-бауманцы оказали Саше высокое доверие — избрали делегатом съезда. В большой повестке дня был вопрос и «О работе среди молодежи». Для подготовки решения была образована даже специальная комиссия, в которую вошли видные деятели партии: К. Е. Ворошилов, Н. К. Крупская, А. И. Микоян, Е. М. Ярославский, а также и комсомольские работники. Среди них и А. Косарев — всего 61 делегат. Саша внимательно выслушивал поправки членов комиссии к проекту резолюции «О молодежи», которые вносили секретарь Закавказского краевого комитета комсомола Николай Чаплин, секретарь ЦК КСМ Украины Александр Мильчаков и другие. Временами сам вносил предложения. Небольшие, но дельные. Съезд признал необходимым наладить систематическое изучение молодежью истории партии, ее программы, тактики и организационных принципов.

Это был первый съезд партии без Ленина. В кулуарах таинственным шепотом передавали: «Ленина нет, но есть его политическое завещание…»

Перед последними заседаниями М. И. Калинин — один из членов комиссии по приему бумаг В. И. Ленина, зачитал московской делегации ленинское «Письмо к съезду», написанное в конце 1922-го — начале 1923 года, то есть задолго до внутрипартийной дискуссии, навязанной партии Троцким.

Как объявили делегатам, письмо передала Н. К. Крупская после смерти Ленина. В протоколе о передаче документа она записала: «Владимир Ильич выражал твердое желание, чтобы эта его запись после смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда».

В «Письме к съезду» Ленин проявил величайшую заботу об укреплении единства партии, создании устойчивого ЦК, способного предотвратить раскол партии. В этих целях он предложил увеличить состав ЦК и довести число его членов до 50—100 человек.

Ленин дал характеристику некоторым членам партии. Он указал не небольшевизм Троцкого, напоминал о штрейкбрехерском поведении Зиновьева и Каменева в октябре 1917 года. В письме была дана критика недостатков Сталина.

М. И. Калинин читал текст ровным голосом, казалось, даже нарочито спокойно, почти флегматично.

«Товарищ Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как показала уже его борьба против ЦК… отличается не только выдающимися способностями. Лично, он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.

Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно»[4].

Наступила долгая пауза. Все молчали. Молчал и Калинин. Потом он, как бы над чем-то размышляя, сообщил москвичам, что ознакомление с текстом ленинского завещания (слово «завещание» он произнес громче обычного, с нажимом) сейчас происходит всеми делегациями.

— Да-с… Завещание…

«Сталин слишком груб», — произнес он. И делегаты не сразу поняли: читает ли Каменев ленинский текст или это его собственные слова? Видимо, и до Михаила Ивановича дошло, что получилась двусмыслица и следует дать пояснение.

— Товарищи, у Ленина есть дополнение к зачитанной мною части «Письма к съезду». Я продолжаю чтение:

«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех отношениях отличается от товарища Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или такая мелочь, которая может получить решающее значение»[5].

Письмо потрясло Косарева. По-новому взглянул он на только что прошедшую внутрипартийную дискуссию. Ленин еще шире раскрыл ему глаза на личину Троцкого, указал на неведомые доселе черты характера и личности Сталина, дал политическую оценку другим работникам партии. Факт присутствия при чтении ленинского письма, имевшего сугубо закрытый характер, не просто поднял его в собственных глазах (хотя, конечно, и это было). И, наверное, в эти напряженные минуты Косарев размышлял над тем, а что бы Ленин написал о Троцком, если бы знал о дискуссии в партии в 1923 году? Изменил ли бы он свое завещание? Пожалуй, нет… А слова о Троцком, оценку его деятельности, политической платформы осудил бы со всей свойственной ему принципиальностью, прямотой и резкостью.

Ознакомившись с письмом, делегаты съезда приняли во внимание заслуги Сталина, его непримиримую борьбу с троцкизмом, обещание учесть критику и сочли возможным оставить его на посту генерального секретаря. Размышляя над этим обстоятельством, Косарев, конечно же, понимал, что он со всеми делегатами съезда, а вместе с тем и сам лично как бы принял на себя огромное бремя ответственности. А дальнейшее будущее было непредсказуемо.

Наступало время крутых перемен.

Под знаком XIII съезда партии проходил в июле 1924 года VI съезд комсомола. На первом торжественном заседании съезд постановил присвоить комсомолу имя Владимира Ильича Ленина и переименовать РКСМ в Российский Ленинский Коммунистический Союз Молодежи — РЛКСМ!

Повестка дня съезда была обширной. Косарев внимательно выслушивал отчет ЦК и доклады об основных задачах комсомола, о политическом воспитании и ленинизме, о перспективах юношеского труда и задачах экономической работы РЛКСМ, о работе в деревне и другие.

Съезд проводил Петра Смородина на учебу в комвуз.

Косареву жалко было расставаться со своим руководителем и наставником в комсомоле, замечательным вожаком молодежи. На Смородина выпала доля быть у союзного руля в самые трудные, первые годы нэпа. На посту первого секретаря ЦК РЛКСМ Петра Смородина сменил Николай Чаплин.