Косарев

ПОКОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ

В воскресенье, 18 декабря 1925 года, в переполненном Андреевском зале Большого Кремлевского дворца собрались люди, сумевшие успешно возглавить и поднять народ на восстановление послевоенной экономики, добиться первых ощутимых успехов на фронте мирного социалистического строительства. Это были делегаты XIV съезда ВКП(б). Им предстояло определить конкретные задачи движения вперед по пути, раскрытому Лениным.

Продолжительный звонок призвал всех занять места в зале. Косарев вместе с делегацией Пензенской парторганизации.

Съезд объявили открытым. Но едва сеньорен-конвент (совет старейшин) от имени делегаций внес предложение о составе президиума, как ленинградская делегация огласила текст своего заявления. Она требовала заменить в списке президиума одного из кандидатов другим. Косарев насторожился: «Тоже мне — нашли проблему…»

Как выяснилось, поправка к списку со стороны ленинградцев носила явно фракционный характер, и большинство делегатов отклонили ее.

Косарев и многие другие делегаты непроизвольно даже привстали с кресел, чтобы посмотреть, кто же поддержал ленинградцев. Они одни голосовали за свое предложение.

На другой день — в субботу, после организационного отчета ЦК и доклада Центральной Ревизионной Комиссии ленинградские делегаты потребовали своего содокладчика по отчету ЦК — Г. Е. Зиновьева.

Наступила тягостная тишина. Со времен Бреста ни одна из внутрипартийных оппозиций не выдвигала по отчету ЦК своих содокладчиков. Упорное настояние ленинградской делегации означало, что всей политической линии ЦК противопоставляется иной политический курс.

Зиновьев выступал с докладом в тот же день, вечером. Массивный, импозантный, с небрежно сбитой гривой черных волос. Он начал речь уверенно, резко рубя воздух рукой. Но с его крупной по комплекции особой никак не гармонировал сипловатый тенорок — высокий, почти фальцет — временами он даже утомлял слух. Зиновьев нападал на Центральный Комитет и по существу защищал тезис о невозможности построить социализм в нашей отсталой стране, пока не будет победы пролетариата в Западной Европе…

Делегаты съезда все более убеждались, что выдвижение «новой оппозицией» своего содокладчика по отчету ЦК оказалось необоснованным и раскольническим шагом.

Речь Зиновьева, выступления Л. Б, Каменева, Г. Я. Сокольникова и других их сторонников произвели на Косарева тяжелое впечатление. Съезд не стеснял их в высказываниях. Но выходили они на трибуну только с обвинениями ЦК, демонстрировали свое неверие в возможность построить социализм в одной стране.

Всю полемику между ораторами Саша слушал с величайшим вниманием. Но вот слово предоставили генеральному секретарю ЦК комсомола Николаю Чаплину.

Громадный Чаплин, раскачиваясь на ходу, широко раздвигая руки, как медведь, взгромоздился на трибуне, заговорил густым, громким басом:

— Товарищи, я взял слово для того, чтобы сказать о разногласиях внутри нашего ЦК в связи с той борьбой, которая весь истекший год лихорадила комсомольскую организацию.

Зал, еще не остывший от короткой, но жаркой дискуссии по только что возникшему вопросу — продолжать пли прекратить прения по первому пункту повестки дня, — не сразу приковал свое внимание к оратору. А голос Чаплина уже гудел над головами делегатов:

— Я хочу поставить здесь такой вопрос: кто виновен в том, что комсомольская организация пережила жесточайший кризис в лице своего ЦК — кризис, сильно подорвавший нормальное развитие юношеского движения? Кто виноват в перенесении вопросов внутренних трений и разногласий в Политбюро ЦК в комсомольскую организацию?

Зал поначалу замер. Затем по рядам прокатилась волна реакции на столь остро и так прямо поставленный вопрос. Когда шум затих, а Чаплин, как опытный оратор и боец, выдержал необходимую паузу, в рядах раздались нетерпеливые голоса: «Кто?»

— Зиновьев! Вот мои ответ.

Это была бомба!

Саша вгляделся в зал и увидел, как одобрительно закивали головами сидевшие рядом комсомольские работники: Иван Жолдак, редактор «Комсомольской правды» Тарас Костров, секретарь ЦК комсомола Александр Мильчаков и другие. А Чаплин продолжал свое обвинение:

— Из тех фактов, что я привел, вы видите, что борьба в комсомоле является отражением внутрипартийной борьбы. Эти факты проливают свет на истинное положение вещей в партии, говорят нам о том, кто хочет действительного, коллективного руководства: большинство Центрального Комитета или меньшинство во главе с Зиновьевым? Я думаю, что именно большинство ЦК не на словах, а на деле стоит за коллективное руководство партией.

Я должен сказать, что комсомольский актив кое-чему научился в последних дискуссиях с троцкизмом, вырос и закалился. Члены партии, работающие в комсомоле, хотя и молодые, но кое-чему научились, и льстивыми, звонкими фразами нас не проведут. Мы сумеем вести пашу работу так, чтобы комсомол всегда и везде шел нога в ногу с ленинской партией, работал под руководством партии и ее Центрального Комитета.

Конец речи Чаплина потонул в овациях.

Съезд разоблачил «новую оппозицию», одобрил генеральную линию партии — курс на индустриализацию страны и построение социализма.

Разбитые на нем зиновьевцы не подчинились партии и голосовали против доверия ЦК.

28 декабря съезд принял обращение к ленинградским коммунистам, осуждающее выступление зиновьевцев. В нем выражалась уверенность, что «ленинградская организация, всегда шедшая в авангардных рядах партии, сумеет исправить ошибки, допущенные ленинградской делегацией».

В начале января в Ленинград выехала большая группа членов ЦК и видных деятелей партии: К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин, В. М. Молотов, С. М. Киров, Г. И. Петровский, а вслед за ними — комсомольские работники — делегаты XIV съезда и члены ЦК РЛКСМ. Они должны были разъяснить широким массам коммунистов и комсомольцев города решения съезда и идейно разоружить оппозиционеров.

В составе этой группы был и Александр Косарев.

— Вам там, товарищи, на первых норах будет трудно, — напутствовал цекамольцев Николай Чаплин. — Зиновьевцы основательно затуманили головы ленинградским коммунистам и комсомольцам. Но туда же выезжает Сергей Миронович Киров. Он вам поможет и в обиду вас не даст.

…Менее шести лет прошло с того серого октябрьского дня, когда благуше-лефортовский комсомольский активист Саша Косарев прятался под нарами старого пульмановского вагона, «зайцем» добирался до красного Питера защищать его от нашествия Юденича.

Шесть лет! Много ль, мало? Смотря чем измерить их! У иного пролетают они как мгновения, не оставив в памяти ни единой зарубки. А тут — целая комсомольская судьба: работа в двух районах: Петрограда и Москвы. Первые идеологические бои за молодежь с троцкистами. Недолгая по времени, но до чего же насыщенная работа в Пензенском губкоме комсомола! Сколько встреч, человеческих судеб, событий обогатили Александра Косарева. И всюду, как трудолюбивая пчела, накапливал он драгоценные крупицы опыта.

Шесть лет… В далекое прошлое ушли грозовые годы войны. И вот Косарев снова едет в город на Неве — теперь уже Ленинград. И не под лавкой пульмановской военных лет теплушки, а в классном, комфортабельном вагоне «Красной стрелы». От непривычной обстановки — полированного дерева панелей, малинового плюша на диванах, хрустальных плафонов верхнего электроосвещения, фигурной медной пайки стеклянных дверей — Саша немного смущен. Хорошо, что рядом друзья-единомышленники: Иван Жолдак — секретарь Харьковского окружкома комсомола, Сергей Соболев и Давид Ханин — коренные ленинградцы, противники «повой оппозиции». Соболев — ветеран петроградского движения молодежи, один из создателей комсомола в Питере.

Под монотонный мерный стук колес думы лезут после напряженных дней чередой. Вспомнились питерские комсомольские наставники: «Вот уже и Оскар Рывкип ушел на партийную работу; теперь — секретарь Выксунского укома партии Нижегородской губернии. Петр Смородин — на курсах марксизма-ленинизма…»

«Красная стрела» подкатила к платформе Октябрьского вокзала. На перроне их встретил Яролянц — управляющий делами губкома.

— Здорово, что ЦК прислал вас на подмогу! Одним нам с оппозиционерами в комсомоле не справиться, глубоко корпи пустили… В партийных организациях цековцы уже начали вразумлять отступников. Ударили по оппозиционерам из «главного калибра». Теперь ваш черед!

Только посланники Цекамола разместились в гостинице «Европейской», как их пригласили к Сергею Мироновичу Кирову. Разговор был кратким. Главное: довести до сознания молодежи решения съезда партии и методы работы «повой оппозиции» на нем.

— О том, как ведут себя зиновьевцы в Ленинграде, увидите на собраниях… На встречах с коммунистами самыми недисциплинированными крикунами и бузотерами стали «зеленые».

И, прочитав в глазах цекамольцев вопрос, пояснил:

— «Зелеными» коммунистами мы прозвали зиновьевцев, громче всех вопящих о партийной демократии в партийной среде. Это отвратительно настроенный молодняк. Их примерно до трехсот человек, и все они незаконно получили партийные билеты. Теперь кочуют с одного собрания на другое. Кричат громче всех. Только ничего у них не выходит. Полегоньку разгадывают их обманутые зиновьевцами партийные организации. Готовьтесь встретить «зеленых» и на комсомольских собраниях, особенно в Московско-Нарвском районе. Этот раной оппозиция считает своей цитаделью.

Времени на изучение обстановки не было. Цекамольцы разъехались по районам, чтобы на месте определить свое «поле» деятельности, связаться со здоровыми партийными и комсомольскими силами.

— Ты, Косарев, в 1920 году в Московско-Нарвском районе учился? — спросил Сергей Соболев. И, не дожидаясь ответа, предложил: — Будешь в комсомольских организациях этого района разъяснять решения съезда партии. Район, сам знаешь, большой, промышленный. Здесь уже несколько дней пропагандистскую работу ведут слушатели «Свердловки». В случае чего, с ними связь держи, они помогут. Тебе самый трудный участок даем. Зиновьевцы называют Московско-Нарвский район «твердыней Саркиса» — секретаря здешнего райкома партии и ярого оппозиционера.

По вечерам посланцы Цекамола собирались в «Европейской» у «Мироныча», как они тепло прозвали Кирова. Подводили итоги дня. Из цекамольцев первым слово, как правило, предоставляли Соболеву и Ханину, ранее работавшим в Ленинграде.

— Выборгский комсомол, не в пример партийным товарищам, все еще бузит, — докладывал Ханин. — Вынес резолюцию, в которой осуждает товарища Комарова за обвинение секретаря губкомола Румянцева в призыве к расколу партии и комсомола.

— Это мнение всей комсомольской организации? — перебил Киров.

— Нет, — вступил в разговор Косарев. — В комсомольских коллективах эту линию многие не поддерживают. Четвертого января, например, в понедельник, в Ленинграде намечали провести день союзной работы. Здоровая часть комсомольцев решила включить в повестку дня своих собраний доклад об итогах XIV партсъезда.

— Ну и как?

— Московско-Нарвский и Выборгский райкомы, Сергей Миронович, немедленно разослали в эти организации телефонограмму: «Союзный день отменяется на неопределенное время. О следующем союзном дне будет сообщено особо».

— В том же Выборгском районе, — продолжал Ханин, — когда организатор коллектива ВКП(б) на «Светлане» решил созвать коммунистов, работающих в комсомольской организации для того, чтобы информировать их о решениях съезда партии, то из райкома комсомола пригрозили ему: «Если не отменишь этого собрания, вызовем в контрольную партийную комиссию…»

— Ну и ну! До чего распустили своих молодчиков зиновьевцы: комсомольские работники угрожают контрольным партийным органом коммунисту. И не просто коммунисту, а партийному руководителю… — Киров сжал кулаки и возбужденно сказал: — Зиновьевская комсомольская верхушка так разложилась, так зарвалась, что партийными работниками начала командовать! Неслыханно! И это после двадцать девятого декабря, когда на собрании партактива Выборгского района на Лесном по докладу Орджоникидзе восемьсот коммунистов-выборжцев приняли резолюцию, осуждающую действия оппозиции! Постыдную роль играет комсомольская верхушка в Ленинграде.

— Сергей Миронович! Я хочу рассказать кое-что из анализа партядра в ленинградской организации. — Слово взял Сергей Соболев. Говорить ему трудно. Каждое слово вытягивает из себя словно с болью, все-таки родная организация, столько сил ей в свое время было отдано…

— Раньше нам в ЦК РЛКСМ казалось, что партийные силы в Ленинградской комсомольской организации крепкие; партядро в ней — четверть всего состава. Это в два с половиной раза выше, чем партийная прослойка во всем РЛКСМ. Теперь посмотрим, товарищ Киров, на Василеостровскую партийную организацию. В ней комсомольский актив составляет тридцать один процент!

— Это что — плохо или хорошо?

— Судите сами, Сергей Миронович. Но, по-моему, это была не подготовка молодых к приему в партию, а прямая вербовка их зиновьевцами. Молодежь-то вроде сама по себе и ничего, но зеленая, производства не нюхала…

— Вот-вот! Именно из таких юнцов зиновьевцы команду горлопанов и готовили.

— Мы успели на сегодня только несколько комсомольских коллективов учесть, — докладывал дальше Соболев. — В них тысяча двести коммунистов работает. Из них сто человек с производственным стажем до года, у двухсот — едва-едва год наскребли.

— Они не коммунистами себя в комсомоле чувствуют, а комсомольцами в партии… — вставил Ханин.

— Ну а что разбитые оппозиционеры про ваши первые успехи говорят?

Цекамольцы смущенно замолчали, а у Саши вдруг сорвалось:

— Кир-р-ро-ва победа, говорят…

И замолчал, спохватившись.

Но Киров рассмеялся заразительно и снял возникшее напряжение и неловкость:

— О нашей пирровой победе мы уже наслышаны. Но партии, запомните, не победа и не полупобеда нужны. Мы должны завоевать умы и сердца молодежи! Ясно?..

7 января Центральный Комитет комсомола утвердил новый состав Северо-Западного бюро ЦК РЛКСМ во главе с Сергеем Соболевым. В него вошел и Александр Косарев. Работать Косареву стало легче. Все-таки на комсомольские собрания он приходил теперь не просто пропагандистом решений партийного съезда, а представителем регионального руководящего органа РЛКСМ.

Через неделю грянул гром. На бюро Ленгубкомола оппозиционер Румянцев протащил резолюцию, в которой лишь формально, в силу партийной дисциплины признались решения съезда обязательными. Это означало, что бюро губкома РЛКСМ по-прежнему оправдывает линию оппозиции и пытается противопоставить Ленинградскую организацию комсомола всей партии и всему Союзу молодежи. На повестку дня был поставлен вопрос об оздоровлении Ленгубкомола. Вскоре секретарем Ленинградского губкома комсомола стал Сергей Соболев.

Поток дезинформации населения города сокращался с каждым днем. Но представителям партии и комсомола, приехавшим из Москвы, по-прежнему приходилось нелегко. Преодолевая «оппозиционные судороги» зиновьевцев, они постепенно, изо дня в день, рассеивали туман клеветы, ликвидировали путаницу в умах молодежи, завоевывали ее сердца.

Весь январь и февраль того года пульс Ленинградской комсомольской организации бился напряженно, порой лихорадочно. Цекамольцы учились у старших товарищей — посланцев ЦК ВКП(б) мастерству политической полемики, искусству побеждать в ней самого искушенного в оппозиционной борьбе противника.

После избрания С. М. Кирова первым секретарем Ленинградского губкома партии он обосновался в Смольном, по жить продолжал в гостинице вместе с московскими товарищами, которые поддерживали его в трудной должности. Сколь трудна она была в те дни, видно из эпизода, рассказанного Германом Нагаевым:

«…В кабинет заглянул секретарь:

— Сергей Миронович, звонит Калинин.

— Спасибо! Сейчас. — Он подошел к столу, поднял трубку. — Слушаю вас, Михаил Иванович. Что? Ворошилова не пустили на вагоностроительный? Прорвался, а его вынесли за ворота. Совсем распоясались зиновьевцы. Вы хотите ехать? Хорошо, поедемте вместе. Я за вами заеду.

Киров позвонил секретарю и попросил срочно вызвать машину.

…Разгневанный Ворошилов действительно ходил около заводских ворот.

— В проходной не коммунисты, а банда оппозиционеров, — возмущенно заговорил он, пожимая руку Кирову. — В гражданскую мы таких сволочей предателей ставили к стенке. Ты, Мироныч, построже с ними.

— Хорошо. Постараюсь, — сказал Киров и первым вошел в проходную.

— Ваши пропуска? — потребовал старший из вахтеров.

— Я Киров — первый секретарь Севзапбюро ЦК и Ленинградского губкома, — резко сказал Киров. — Живо ко мне начальника охраны!

…Из длинного приземистого помещения, приспособленного под клуб, долетали резкие крики и гул толпы…

Когда Киров, Ворошилов и Калинин появились на сцене, Комаров прервал оратора:

— Товарищи, внимание! К нам на собрание прибыли члены ЦК товарищи Калинин, Киров и Ворошилов.

Раздались робкие аплодисменты. Вдруг кто-то засвистел, посыпались враждебные выкрики.

Председатель, повременив, зазвонил в колокольчик. Крики постепенно стали утихать.

— Продолжайте! — крикнул председатель, но тот уже был сбит с толку, оборвал нить мысли и, махнув рукой, сошел с трибуны.

— Выступай ты, Сергей Миронович, — шепнул Калинин. — Ворошилову надо поостыть.

— Ладно, — согласился Киров и попросил слова…

Киров, взойдя на трибуну, понял, что переубедить собрание едва ли удастся.

Он начал сдержанно, по-деловому рассказывать о решениях съезда.

— Знаем, читали! — закричали в зале.

— Лучше расскажите, почему напали на Зиновьева?

— На Зиновьева никто не нападал! — повысил голос Киров. — Это он напал на Центральный Комитет. Это он со своими приспешниками ринулся в бой, ополчился против генеральной линии партии, против ленинского плана строительства социализма и, как следовало ожидать, был разбит.

В зале одновременно послышались одобряющие аплодисменты и свист.

Киров, выждав тишину, усилил голос. Он говорил просто, понятно, и многие в зале начали одобрительно перешептываться. Киров почувствовал это, оживился и закончил свою речь призывом поддержать решения съезда и осудить оппозицию.

Но тотчас председательствующий предоставил слово парторганизатору Абрамову — крупному мужчине с энергичным лицом. Он вышел на трибуну, уверенно сознавая, что в зале подавляющее большинство его сторонников, заговорил зычным голосом:

— Киров сейчас поносил нашего товарища Зиновьева. А ведь Зиновьев старый член партии и один из видных ее деятелей. Еще накануне Октябрьской революции, когда за товарищем Лениным охотились ищейки Временного правительства, Зиновьев ездил к нему в Разлив, рискуя жизнью. Работал в эмиграции в большевистской печати. А что из себя представляет Киров? Мы его совершенно не знаем…

В зале закричали, резко затопали, засвистели. И трудно было понять, одобряют они или негодуют.

Абрамов решил, что одобряют, и крикнул:

— Я решительно призываю голосовать против решений съезда.

Его слова потонули в хлопках, свисте, гуле. Абрамов сел с видом победителя.

Пока звонил колокольчик, Калинин пожал руку Кирова, как бы говоря: «Ничего, не волнуйся» — и подошел к председателю. В зале сразу угомонились.

— Слово товарищу Калинину, — объявил председатель.

Калинин, взойдя на трибуну, долго протирал очки, выжидая полной тишины. Потом надел их, осмотрел собравшихся и заговорил неторопливо:

— Смотрю я на вас, товарищи, и не верю, что передо мной питерские рабочие. Я сам в трудные годы царизма был питерским рабочим. Мы много митинговали. Выступали против самодержавия, но такого не было. Да, не было! Ворошилова, прославленного полководца, героя гражданской войны вынесли с завода. На что же это похоже? А?

А ваш парторганизатор напал на товарища Кирова. Дескать, он ноль без палочки по сравнению с Зиновьевым. А Киров здесь, в Петрограде, в 1917 году участвовал в революционных боях. Киров — старый подпольщик, большевик с 1904 года. Он был одним из организаторов томской вооруженной демонстрации студентов и рабочих в январе 1905 года и свое пролетарское образование получил в одиночной камере томской тюрьмы. За свою революционную деятельность он трижды сидел в царских тюрьмах. В бурные годы гражданской войны он руководил военной экспедицией по доставке оружия на Кавказ для Одиннадцатой армии… Именно он, Киров, отстоял от белых Астрахань — оплот Советской власти на Волге. А когда был освобожден Кавказ, он поднял бакинский пролетариат на трудовой подвиг и за короткий срок восстановил нефтяные промыслы Баку. А что сделал Зиновьев? Он восстановил лишь вас против ЦК и генеральной линии партии.

— Правильно! Верно! — раздались негодующие голоса.

— Но я верю, товарищи, — продолжал Калинин, — что это заблуждение, эта ошибка будет исправлена. Я призываю вас не посрамить славное имя ленинградского пролетариата и осудить оппозицию, принять резолюцию, одобряющую решение съезда и генеральную линию ЦК».

На комсомольских же собраниях было всего вдоволь. И шуму, и брани, а на некоторых из них дело доходило даже до потасовки. В выражениях не стеснялись. В карман за смачным словечком не лезли. Но мотивы дискуссии были теми же, а методы работы зиновьевцев среди молодежи были более хулиганскими, чем на партийных собраниях.

Косарев не узнавал комсомолию Московско-Нарвского района. Ее как подменили. А пригляделся внимательнее к ней, увидел, что враждебно настроенных юношей и девушек — явное меньшинство. «Такие вот и вынесли, наверное, Клима Ворошилова за проходную», — решил Саша. Большинство же составляли любители просто побузить, увлеченные азартом игры в оппозицию. «Говорят с чужого голоса, — размышлял Косарев. — Твердых не больше половины, но держатся они спокойно и сплоченно».

На табачной фабрике Косарев только вышел к столу для доклада о съезде партии, о делах комсомольских, как с передней скамьи поднялся парень и, обернувшись вполоборота к комсомольцам, не к Косареву, крикнул:

— Ты нам, гусь московский, скажи: зачем вы к нам понаехали и ленинградцев с постов комсомольских снимаете; Румянцева — нашего секретаря губкома, редактора «Смены» — за что? Все о демократии толкуете, о дисциплине, а сами как при царском режиме распоясались?!

И сел с видом победителя. В зале свист, топот ног, крики:

— Верните Румянцева!

— Когда хозяйничать перестанете?

Косарев набычился, готовый броситься в атаку, но сдержался. Когда же зал немного утих, крикнул в него звонким голосом:

— Румянцева не я, а Цекамол и Центральный Комитет партии отстранили от работы в юношеском движении как недисциплинированного коммуниста, как человека нестойкого, помогавшего оппозиционерам разложить верхушку боевой пролетарской ленинградской организации.

— Ты-то сам из каких пролетариев, чтобы к нашей рабочей передовой организации примазываться?! — снова крикнул парень из первого ряда.

В зале опять воцарился шум.

— Из каких я пролетариев, спрашиваешь? А ну, покажи свои руки, мозгляк! — не сдержался Саша. И, увидев, как бузотер инстинктивно спрятал свои руки за спину, обращаясь уже к собранию, сказал:

— Видите, он свои белы рученьки за спину сховал! А мои руки, товарищи, прятать от рабочих глаз нечего. Вот они, мои руки какие — в струпьях все они, кислотой изъеденные на цинковальной фабрике Анисимова в одна тысяча девятьсот двенадцатом году еще…

И, успокоившись, добавил тихо, но так, чтобы слышно было в зале:

— Не питерский я, это — факт! Из московских рабочих. А «Интернационал» — гимн наш, он что: про одних питерских рабочих сочинен, что ли? Вот этой самой, мнимой исключительностью вашей и затуманили вам мозги оппозиционеры! Над всемирным пролетариатом вознестись хотите. Только и слышно на ваших собраниях: «Ленинградцев бьют!», «В ленинградцев стреляют!», «Ленинградский пролетариат — соль земли пролетарской!» Кричите бездумно, словно прихвостни оппозиционеров. Никто ленинградцев не бьет. Город ваш, он — Ленина город, святой всем нам город, колыбель пролетарской революции. И рабочий класс здесь сильный, только протрезветь кое-кому надо. Факт!

Зал притих от такого оборота, а Косарев продолжал:

— Секретарем Ленинградского губкома комсомола назначили Серегу Соболева. Он — питерский до мозга костей. Многим из вас мать еще своим подолом сопли вытирала, когда он комсомол здесь, в Питере, создавал. Это тоже — факт!

— Все равно недемократично! Он, хотя и наш, питерский, но из Москвы привезенный!

— Недемократично, говорите! А демократично приспешники оппозиции поступили, когда Марью Синцову с Леной Басовой на товарищеский суд потащили только за то, что эти девушки среди вас съездовскую литературу распространяли: правду о партийном съезде комсомольцам разъясняли? Вот вы до чего докатились: на восьмом году пролетарской революции документы партии пришлось среди вас подпольно распространять! Только хватит! Не будет больше такого. Партия не допустит и слово свое до народа доведет открыто и честно! За тем мы сюда и посланные.

— Прошу слова!

С задней скамьи поднялся парень и, разгребая плотные ряды собравшихся, быстро оказался у стола президиума.

— Дать ему слово! Говори, Петруха! — послышались голоса из рядов сторонников оппозиции.

— Я, мужики, знаете, к ней самой, к оппозиции, принадлежу. Только на хрена она мне сдалась, эта оппозиция, если нас, пролетарских парней, ленинградских с московскими она лбами сталкивает. А этого хлопчика — «товарища Косарева», как нам его сейчас представили, я с девятнадцатого года знаю. Он, хотя и москвич, но наш он, ребята, питерский. Мы ж на Юденича вместе ходили, потом в районной школе политграмоты учились. Иль не узнаешь меня, Сашка? Петька Хмуров я.

Зал снова взревел. Теперь от неожиданности;

— Вот это — «факт»!

— Двурушник! — кричали оппозиционеры.

А Петька Хмуров рубил сплеча вдохновенно:

— Хватит болтать да слушать наших обанкротившихся горе-руководителей из старого губкома. Пора чрезвычайную комиссию создавать, новый губком созывать. Голосуй, председатель собрания, за доверие ЦК!

Не все собрания заканчивались так неожиданно и хорошо. Не всегда Косарев уходил с победой или удовлетворенный. Оппозиция глубоко пустила корни. Но от собрания к собранию сам оратор чувствовал силу правдивого большевистского слова, могущество партийной правды. Крепла и аргументация в докладах, обогащалась фактами и рекомендациями, выработанными на совещаниях у Кирова выводами:

— Перед съездом партии, — рассказывал молодежи на другом собрании Косарев, — вышла из Ленгубкома и пошла гулять по рукам городского комсомольского актива знаменитая «синяя папка». В ней были тенденциозно подобраны статьи ряда партийных товарищей, вплоть до члена Политбюро ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Бухарина и других ответственных работников партии. Комсомолец — он же и член партии, работник «Смены» Барабашев снабдил их самыми развязными, извращающими смысл статей и партийную линию примечаниями. Эту свою пачкотню он согласовал с секретарем Ленинградского губкомола Румянцевым.

Зал сидел напряженно. Факты сами по себе были комсомольской массе малоизвестны. Выступавшие на прошлых собраниях лидеры оппозиции говорили о них намеками: дескать, «есть у нас синяя папочка, прочтете — закачаетесь…». Косарев говорил ровно, спокойно. Теперь он подходил к вопросу, о котором не любила разглагольствовать зиновьевская верхушка:

— Когда представители ЦКК ВКП(б) потребовали у губкома партии ответа, как и почему допускались подобные вещи в руководимой им комсомольской организации, то губком оказался «в нетях», ему-де было неизвестно. Бесподобное объяснение прекрасно иллюстрирует хваленую организационную «твердость» и политическую бдительность прежних руководителей ленинградской организации.

Тут зал засвистел, затопал.

— Сам-то ты откуда такие подробности знаешь? Ты что, в ЦКК работаешь, что ли? Наших партийных руководителей чернить вздумал!

Но Косарева сбить было непросто. По предыдущим собраниям он знал, какое сейчас впечатление произведет на комсу его рассказ.

— Я, товарищи, — сказал он просто, почти дружелюбно, — был делегатом XIV партсъезда. Сам слышал об этом из уст Емельяна Ярославского — секретаря ЦКК. Он на двадцать второй ленинградской партийной конференции был и все документы такого порядка на руках имеет. И все делегаты партсъезда о них знают. Потому и выступаю я у вас, что зиновьевцы до сих пор от ленинградских коммунистов и комсомольцев эти факты скрывают.

— Скажи, какой правдивый нашелся! — закричал кто-то в зале.

— Ладно, жарь свою правду! — отозвались в другом конце.

— Но это «цветочки», а вот и «ягодки», — продолжал Косарев. — Когда секретаря губкома партии Куклина спросили, как он оценивает «теоретические изыскания» Барабашева и Румянцева, он так ответил. Слушайте! У меня в руках бюллетень съезда партии. Кто не верит, пусть потом подойдет, сам прочитает: «Я рассматриваю, — говорил Куклин, — вопрос таким образом: у меня на книжке Ленина мой сынишка нарисовал гуся и корову. Такое ли это преступление? Для меня, конечно, очень больно, если изуродована книжка Ленина. Точно так же и на этой книжке, ведь это сделано по недоразумению, по недомыслию, и молодости ставить это в вину тоже не годится».

Может, Барабашев и Румянцев думают, что Куклин «защищал» их таким выступлением перед партией? Неужели им до сих пор не ясно, да и вам, сидящим в этом зале, неужели не ясно: Куклин политически третировал их, выставив перед всей партией молокососами и партийными недорослями?! Неужели вам не понятен политический смысл выступления этого представителя оппозиции? Он же на глазах у всех отрекся от тех, кто так искренне хотел защитить его, Куклина, политическую линию!

После таких выступлений и бурных дебатов Косарев приходил в «Европейскую» измочаленный до предела и направлялся к Кирову на очередную ночную «оперативку».

В рядах организации происходила мучительная борьба за единство, изживание оппозиционных настроений, в изобилии взращенных бывшими руководителями Ленгубкомола.

Два месяца подряд каждый райком, каждый коллектив, каждая цеховая ячейка представляли собой жаркую арену борьбы сторонников решений XIV съезда ВКП(б) с оппозиционерами. И было бы неправильно представлять себе, что стоило только прочесть в Ленинграде пару десятков докладов о XIV съезде ВКП(б), — и организация присоединилась к позиции всей партии. Дело обстояло далеко не так просто и легко. «Славная» деятельность оппозиционного губкома и руководящего районного актива не могла пройти совершенно бесследно. Новому Севзапбюро ЦК РЛКСМ, обновленной «Смене» и всем ленинградским работникам, не попавшимся на удочку «левой» фразы оппозиционеров, пришлось вести кропотливую борьбу за массы комсомольцев.

Внимание всего многотысячного комсомола было в эти месяцы приковано к Ленинграду. Ведь события развивались в пролетарской, наиболее испытанной организации. С тревогой и надеждой каждый комсомолец думал: «За кем пойдет ленинградский комсомол, останется ли он по-прежнему в первых рядах союза под руководством партии или последует за своими сбившимися с ленинского пути руководителями?..»

Александр Мильчаков, не раз наблюдавший, «как разговаривал Косарев с рабочими ребятами и девчатами, не отделываясь «начальственными», «общими фразами», подчеркивал, что комсомольцы чувствовали в нем своего товарища, ясного и простого, понимающего их запросы и интересы и идущего им навстречу».

Блестящий наставник в этой трудной работе был рядом, всегда доступный цекамольцам — Сергей Миронович Киров. «Часами расспрашивал он о настроениях молодежи, — вспоминал сам Косарев. — Не раз советовал глубже изучать эти настроения и чутко подходить к каждому человеку». И Косарев «воевал» за душу каждого рабочего активиста. Бывало, после собрания уведет парня куда-нибудь в угол и внимательно по-дружески растолковывает ему весь вред ошибок. А потом с торжеством говорил: «Знаете, секретарь этой ячейки — прекрасный парень. Он честно понял свои заблуждения и теперь станет решительно бороться за партийную линию».

По ночам, уже смыкающимися от сна глазами Александр читал «Ленинградскую правду». Старейший большевик И. И. Скворцов-Степанов, назначенный ее редактором, вел газету блестяще. Была она чем-то похожа на фронтовой бюллетень, передающий сводки с мест боев. Да это и был самый настоящий фронт. Фронт идеологический. Наиболее упорные «бои» разыгрывались по-прежнему в Московско-Нарвском районе, особенно на заводе «Красный путиловец». Но и здесь очаги оппозиции заметно ослабевали.

Газета сообщала о жизни большого города, его заботах и культурных новостях. «В понедельник, 18 января, — читал Косарев, — в кинотеатре «Пикадили» устраивается просмотр нового советского боевика «Броненосец «Потемкин» в постановке режиссера Эйзенштейна». Кроме того, сообщала газета, будет демонстрироваться первый опыт «сюжетной хроники» «Рабочее строительство в Ленинграде» производства киносекцип.

«Жизнь-то вокруг как интересно идет. Ничего, скоро и мы этот «броненосец» смотреть пойдем! Надо же, первый советский боевик! Здорово!..» И засыпал как убитый.

А на другой день снова «в бой»! «И снова в бой, — цитировал Косарев Блока. — Покой нам только снится…»

Оппозиционеры «недоумевали», как же так, «каким образом комсомольский актив, который в течение нескольких лет руководил организацией, «внезапно» оказался ей не пригоден?» И полились как из рога изобилия старые измышления: «Не массам стали неугодны оппозиционные комсомольские кадры, а руководящему аппарату».

— Молодые оппозиционеры, — сказал Косарев однажды, — так долго извращали истину, что, наконец, сами поверили своим измышлениям. Что же касается их заявлений о смене комсомольского актива в Ленинграде, то на самом деле комсомольские кадры, проводившие установки зиновьевцев, были смещены не свыше, а самими комсомольскими массами.

В «Ленинградской правде», молодежной газете «Смена» регулярно печатали сводки о собраниях комсомольских коллективов. Все чаще и чаще среди корреспонденций стали появляться сообщения коллективов с признанием своего недавнего ошибочного поведения, об осуждении его массами комсомольцев. Появились и персональные покаяния.

В Московско-Нарвском же районе каждую комсомольскую организацию по-прежнему приходилось брать «с боем». Ожесточенные схватки с оппозиционерами здесь продолжались, хотя и чувствовалось, как с каждым днем, каждым горячим собранием крепли ряды здоровых сил ленинградской комсомолии. Косарев видел, что и в поведении оппозиционеров произошли большие изменения. Теперь они усаживались не под самую трибуну докладчика, как раньше, а забирались в самый дальний угол, но шумели отчаянно. Голоса у молодежи звонкие: послушаешь — будто все собрание по-прежнему из сторонников оппозиции состоит. А дойдет дело до голосования, смотришь — из полутора тысяч присутствовавших их всего-навсего ну от силы полсотни наберется.

Косарев продолжал без устали разъяснять молодом оппозиционерам и сбитым ими с толку юношам и девушкам смысл их собственного поведения, причины того, почему же и как они оказались в сетях оппозиции:

— Факт вашей податливости на оппозиционность имеет ряд причин, — говорил он методично спокойным голосом. — Сказать, каких?

Зал в таких случаях затихал. И Косарев видел, как напряженными становились лица комсомольцев.

— Когда перед партийной массой, товарищи, встают вопросы о том, где у нас еще сохраняется капитализм, а где развивается социализм, то молодежи решение этих вопросов дается труднее потому, что она уже не знает, чем был настоящий капиталистический режим на фабрике. Поэтому она труднее улавливает коренное отличие социалистической фабрики, принадлежащей пролетариату, от старой капиталистической фабрики, легче поддается на размалевывание оппозицией теневых сторон нашей современности. Вот и слышим мы голоса молодых: «Что вы о социализме нам толкуете, когда у нас то-то и то-то плохо?» Но скажу я вам, товарищи, что большую роль в вашем поведении сыграли и левые фразы оппозиции, на которые вы, как пескарь на удочку, клюнули, а за вамп на нее попадалась и молодежь, всегда склонная к самой «яркой» и «левой» «революционности»…

Он остановился. По залу прокатилась волна рокота. И, заметив, что некоторые комсомольцы обменялись недоуменно взглядами, Косарев продолжил:

— «Как же не поддержать оппозицию!» — шумите вы на всех собраниях. — «Как же не поддержать ее, коль она говорит о борьбе с кулаком, а кто-то там пытается его, мироеда, прикрыть; кулацкую опасность затушевать? Давай сюда защитников кулака на расправу! Браво, оппозиция!»

Вот как вела и ведет себя на комсомольских собраниях обманутая оппозицией молодежь. Так рассуждала она, увлекаясь левой фразой.

— В яблочко попал Косарев! Так их! — кричали теперь участники собрания.

А Косарев, разгоряченный, заканчивал:

«Дело партии и наше тоже, товарищи — сторонники решений четырнадцатого съезда, — разъяснять и разъяснить молодняку его ошибки.

Партия боролась и будет бороться за молодежь, как за свою смену. И она никому и никогда не позволит из революционной смены сделать оппозиционную замену, не позволит противопоставить молодую рать старой партийной гвардии».

Так изо дня в день на партийных и комсомольских собраниях Московско-Нарвского района подрывались устои <цитаделп» зиновьевской оппозиции. И, в конце концов, рухнули. Всюду коммунисты и комсомольцы требовали созыва внеочередных партийных и комсомольских конференций для очищения выборных руководящих органов от оппозиционеров и их сторонников.