Косарев

И ВЕЛИКИЙ ПРОЛЕТАРСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

Много замечательных людей встретил на своем жизненном пути Косарев. И каждый внес свой вклад в формирование его личности, обогатил ее интеллектуально и нравственно. Среди них — и великий пролетарский писатель А. М. Горький.

Впервые их встреча произошла 9 июня 1928 года на квартире Горького, вскоре после приезда Алексея Максимовича из Италии. Саша явился к нему тогда не без робости, но с «целевой установкой»: пригласить писателя на спектакль Московского театра рабочей молодежи.

Уже рассказывалось, что Саша стоял у истоков рождения такого театра в Ленинграде. Возвратясь в столицу, мог ли он забыть о ТРАМе и не создать подобного ему в Москве? Нет, конечно. С необычайным энтузиазмом и поддержанный творческой молодежью он принялся за это дело.

Горький, пряча улыбку в пушистые усы, внимательно слушал Косарева. Этот шустрый паренек определенно импонировал ему. Энергия у комсомольского вожака била ключом, и угадывалась в нем какая-то внутренняя сила, цепкость, особенная хватка. И рассказывал он о неведомом ему театре так увлеченно, что Алексей Максимович забросал его вопросами, а Саша отвечал на них обстоятельно, как-то весело и даже немного задиристо. «Поразительно, — размышлял Горький, — до чего, же быстро выросла в стране совершенно новая молодежь: уверенная в себе, умная, веселая…»

— Ну и что же вы в вашем ТРАМе играете? Артистов откуда приглашаете?..

— Сами играем, Алексей Максимович. Сами. Обыкновенные парни и девчата, после работы. ТРАМ — это наш дом, наш клуб. В нем все наше. И актеры из рабочих. Самый популярный — Николай Крючков — комсомолец с Пресни.

— Ну и что же вы ставите в своем театре, пьесы чьи: Чехова, Островского, мои, может быть?

— Нет, ваших пока не ставим. Вот если бы вы синтетическую пьесу написали…

— Какую, какую?! — удивленно перебил Горький.

— Синтетическую. Чтоб все в ней было: песни, стихи, спортивные игры и физкультурные пантомимы.

Теперь Горький не слушал, а вовсю смеялся, да так задорно, что лицо его как-то сразу помолодело, глаза заблестели.

— Екатерина Павловна! — обратился он к жене. — Где у меня платок? До слез ведь рассмешили. Нет, почтеннейшие, синтетические пьесы я писать еще не мастак. Да и поздно, поди, учиться.

— Ничего не поздно, — заметил Саша. — Послушали бы вы наши прямые обращения со сцены к зрителям…

— А это что такое? — пытаясь сгладить наступившую неловкость, спросил Горький.

— Это — прямое обращение актера к зрителям с публицистическим монологом на злободневную тему, — солидно вставил Коля Дементьев, заведующий агитпропом МК ВЛКСМ.

— У нас и свои композиторы есть. Исаак Дунаевский, например. А в Ленинградском ТРАМе Дима Шостакович музыку к спектаклям сочиняет.

— Дунаевский, Шостакович? — задумался Горький. — Нет, не знаю таких. Не слыхал!

— Это ничего, что вы их не знаете. Они молодые еще, начинающие. Алексей Максимович, пойдемте с нами, а?

В тот вечер Горький перед косаревским напором не устоял.

Спектакль ТРАМа ему не понравился. А неугомонный Косарев тотчас же затащил писателя в клуб имени Кухмистерова на встречу с молодыми рабкорами.

— Алексей Максимович, о чем нам лучше писать: о плохом или о хорошем? И чего вы у нас больше заметили: недостатков?

— Я по природе своей к произнесению речей не приспособлен, — начал Горький свое выступление перед корреспондентами. — Я вам лучше прочту. — И он начал читать один из своих последних рассказов о старой России.

Саша зачарованный слушал глуховатый бас писателя. Образы горьковских героев были удивительно яркими. Саше даже показалось, что они выпуклые. А Горький, читая, к тому же как бы лепил их еще и пальцами и рисовал ими картины прошлого.

— А у вас, товарищи, не должно быть страха перед жизнью, страха, порождаемого неуверенностью в себе. Да у вас его и нет. — Горький посмотрел в сторону Косарева и улыбнулся ему заговорщически. — Вы, видевшие лишь мещанина, вспугнутого революцией, стали что-то очень часто жаловаться на трудности жизни. А ведь вы не сознаете, что трудно вам жить оттого, что повысились ваши запросы. Вы не сознаете, как много вокруг вас нового и что это новое создаете вы.

Вскоре Горький снова уехал в Италию, а когда в 1931 году вернулся на Родину окончательно, встречи Косарева с Алексеем Максимовичем стали частыми. Чтобы не докучать Горькому, Саша нередко писал ему коротенькие письма, советовался в них, просил у писателя поддержки. И каждый раз такое обращение оборачивалось серьезным уроком для комсомольского руководителя. Вот один из таких примеров. 9 августа 1934 года Косарев отправил ему письмо:

«Дорогой Алексей Максимович!

Посылаю Вам свою речь на совещании молодых писателей. Речь имею намерение опубликовать. Очень хотелось бы получить от Вас замечания по вопросам, затронутым в речи.

Заранее Вам благодарен.

Уважающий Вас

А. Косарев».

Выше уже рассказывалось об этом совещании, но в том рассказе о нем была опущена существенная часть косаревского выступления. В ней Саша затронул очень тонкий вопрос: о взаимоотношениях критиков и писателей. Оказывается, Косарев был встревожен критическим разбором творчества Александра Фадеева, сделанным литературоведом Д. П. Мирским, вернувшимся в 1932 году в Советский Союз из эмиграции. Мирскому понравился фадеевский «Разгром», а вторую часть «Последнего из Удэге» он подверг серьезной критике. К тому же сделал это остроумно и страстно.

Косарев знал, что этот критик — сын бывшего либерального царского министра П. Святополка-Мирского, читал курс русской литературы в Лондонском университете и королевском колледже. Этого было вполне достаточно, чтобы усмотреть в критике Мирского «идеологическую атаку» на пролетарского писателя. И Косарев ввязался в «бой».

«Надо с особой остротой подчеркнуть, что критиковать наше строительство не с советских позиций мы никому не позволим, — говорил на той встрече Саша. — У нас же иногда предоставляют право на критику людям, не имеющим на это никаких оснований. За при-мерой далеко ходить не надо. Есть у нас писатель Фадеев… Советские читатели его знают, ряд его произведений любят. Он неплохо писал о нас, о нашей партии, о пашей борьбе. Он вложил посильное в нашу литературу и, несомненно, еще многое даст. И вот откуда-то взялся «критик» Мирский и в один присест «вычеркнул» его из нашей растущей литературы, «уничтожил» Фадеева как писателя. Извините, подписывать «смертный» приговор таким борцам за советскую литературу, как Фадеев, мы вам позволить не можем, тем более что в отличие от целого ряда борцов за наше дело вы оснований и права на этот счет имеете, мягко выражаясь, очень немного».

Процитированная часть выступления Косарева вызвала у Горького глубокую досаду, даже серьезно расстроила писателя. В своем ответе Алексей Максимович писал:

«Дорогой т. Косарев —

внимательно прочитать Вашу речь не имею времени. Бегло прочитал ее — чувствую… «инцидент» Мирского — Фадеева — на мой взгляд — искусственно раздут…

Крайне сожалею, что Вы поднимаете вопрос о травле Мирского за критику. Право это принадлежит каждому человеку хорошо грамотному и знающему литературу, если он даже не коммунист. Мирский — член английской компартии, и нужно считаться с тем, какое впечатление произведет в Англии отношение к нему, принявшее характер травли. Второе: травля эта дезорганизует внепартийных литераторов, внушая им, что нельзя критиковать писателя партийца. Третье: мы должны ценить грамотных людей, у нас их все еще слишком мало… послушайте меня, выступите публично в печати…»

Это был и серьезный урок, и предостережение Косареву. Временами и без должных оснований он нет-нет да «рубанет сплеча» по тому или иному творческому работнику. В таких случаях Саша искренне верил, что он отстаивает в литературе классовую позицию. Но в этом, как и в ряде других случаев, никто на классовую позицию в ней и не посягал. Просто обостренным было тогда у большинства советских людей неприятие чуждой идеологии, непримиримой стала борьба с идейными противниками.

Под влиянием Горького глубже становилась натура Косарева, сдержаннее его оценки произведений литературы и искусства, осмотрительнее стал он и в дискуссиях с творческими работниками.

Этот случай никак не отразился на взаимоотношениях Косарева и Горького. По-прежнему Саша приезжал к Алексею Максимовичу в дом № 6 на Малой Никитской улице или на загородную дачу, а временами они обменивались письмами.

Их немного сохранилось. Это — последнее письмо Косарева великому пролетарскому писателю от 20 января 1936 года. Горький жил тогда в Крыму. Письмо написано в канун X съезда ВЛКСМ и хорошо передает дух их отношений и круг взаимных интересов. Потому и приводится здесь его текст почти дословно, с незначительными купюрами:

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

К сожалению, обстоятельства сложились так, что я лишен в настоящий момент какой-либо возможности приехать к Вам. Выяснилось это почти тогда, когда я собрался к Вам выехать.

1-го марта у нас открывается Всесоюзный съезд комсомола… Кроме того, 25 января открывается совещание вожатых отрядов юных пионеров и комсоргов в школах по вопросам работы в школе, в которых я обязан участвовать.

Особенно огорчен тем, что не могу к Вам поехать в данный момент еще и потому, что мне как раз хотелось бы с Вами как следует побеседовать и получить ваши советы не только по вопросу о дальнейшем развитии детской литературы (что, конечно, является весьма важным), но и о нашей новой программе и о моем предстоящем отчетном докладе на Всесоюзном съезде.

На съезде будут широко поставлены все проблемы коммунистического воспитания молодежи, и потому мне очень важно было бы с Вами потолковать по этим вопросам.

Думаю, что до съезда я сумею это сделать.

Только что закончилось созванное нами совещание по детской литературе. Самуил Яковлевич Маршак, с которым мы вместе проводили это совещание и с которым у нас существует совершенно единодушное мнение по всем основным вопросам детской литературы, подробно Бес проинформирует о работе совещания…

Окончательное утверждение плана детского издательства мы откладываем до получения от Вас указаний. План, конечно, нуждается в серьезных поправках (к сожалению, портфель у нас тонкий). В особенности большое значение мы придаем разработке 3-летнего перспективного плана. Как только получим от Вас замечания, приступим к его составлению.

Сейчас подготавливаем и думаем двинуть такие вопросы, как снабжение детского издательства хорошей, доброкачественной бумагой, создание прочной собственной полиграфической базы. Нам в этом отношении идут навстречу в ЦК ВКП(б) и обещают помощь…

Решили создать при Детиздате специальный художественный совет из высококвалифицированных художников для того, чтобы в нем предварительно обсуждать образцы издаваемых книг, иллюстраций и покончить с тем невниманием, которое до сих пор было к художникам, работающим в детской литературе.

В общем, входим в гущу всех наиболее острых вопросов детской литературы и у нас есть твердая уверенность в том, что при Вашей активной поддержке, под Вашим непосредственным руководством мы сумеем создать большую советскую детскую литературу.

У нас, Алексей Максимович, даже возникла мысль (как Вы к этому отнесетесь?) через 1–2 года, а может быть и раньше, созвать всесоюзный съезд детских писателей. Не правда ли, это было бы замечательно?

Желаю Вам доброго здоровья.

Крепко жму руку.

Ваш Косарев».

Писатель живо отзывался на обращения комсомольского вожака. В дни X съезда ВЛКСМ А. М. Горький дважды писал из Крыма Косареву, советовал съезду продумать и принять программу активной работы с писателями, их творческим союзом.

Стоило только Горькому вернуться в Москву, как он тотчас же пригласил Косарева на дачу. «Естественно, — вспоминал об этом Саша, — что Горький, проявлявший всегда большой интерес к работе комсомола, захотел выслушать нашу информацию и поделиться с памп своими мыслями о воспитании молодежи и о нашем дальнейшем участии в развитии советской литературы».

Саша никогда не упускал случая для организации встречи молодежи с Алексеем Максимовичем. Вот и на сей раз он, с разрешения Горького, решил поехать на дачу писателя не только с секретарями ЦК ВЛКСМ, но и с большой группой девушек Метростроя и рекордсменок-парашютисток.

…Ехали за город в одном автобусе — пели песни, шутили, а подъезжая к даче — затихли, насторожились.

— Смотри, книги не забудь в автобусе, — предупредил Косарев Шуру Николаеву, секретаря комсомольской организации одной из шахт Метростроя.

Метрострой был гордостью Косарева. Где бы ни работал Саша, он всегда и всюду оставался москвичом. Он любил свой город — столицу, Красную площадь и Кремль. Он любил заводские районы, места своего трудного детства и мятежной юности. Ему дорог был лес на Воробьевых горах, куда, добираясь — сперва на трамвае, а потом на попутной телеге — выезжал на отдых. Ему дороги были и Сокольники, где на Русаковской он провел первые годы своей семейной жизни, а потом, когда переехал в дом на улице Серафимовича, продолжала жить его мать.

Весной 1932 года близ их дома на Русаковской началась прокладка первой линии метро: Сокольники — Крымская площадь.

21 марта комсомольцы столицы взяли шефство над этой ударной государственной стройкой. Они раньше не были горняками, не знали о существовании сложных горнопроходческих машин. Это был для них совершенно новый, незнакомый вид работ. По указанию Косарева ЦК ВЛКСМ провел большую мобилизацию молодежи на Метрострой. Вскоре здесь работало 15 тысяч молодых посланцев Украины, Белоруссии, Западной и Центрально-Черноземной областей, бывших строителей Турксиба и Днепрогэса. А в сентябре 1934 года секретари ЦК ВЛКСМ Косарев и Лукьянов уже впервые прошли по подземным тоннелям — от Сокольнического круга до Охотного ряда, познакомились с кессонными работами, беседовали с комсомольцами:

— Строительство в СССР поражает сейчас своей грандиозностью и энтузиазмом людей, — говорил Косарев. — Это особенно канал Волга — Москва и метрополитен.

Меньше чем через год — 14 мая 1935 года — за «особые заслуги в деле мобилизации славных комсомольцев на успешное строительство Московского метрополитена» ЦИК СССР наградил комсомольскую организацию столицы орденом Ленина.

— Вы должны гордиться своим участием в этой замечательной стройке, — говорил Косарев метростроевцам на торжественном собрании городского актива. — Ваши имена вписаны в историю реконструкции мировой столицы пролетариата.

Тогда же по инициативе Косарева издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет книгу «Рассказы строителей метро». Издана она была по тем временам роскошно. И Саша тотчас же послал ее А. М. Горькому в Крым. Позднее Саша писал: «К сожалению, не мог получить от Вас отзыва о ней. По-видимому, первая книга особого энтузиазма у Вас не вызвала. Конечно, она имеет ряд существенных недостатков. Они — эти недостатки — объясняются тем, что книгу мы делали в напряженной обстановке, в срочном порядке, и следы торопливости на ней сказались». Не получил Косарев отзыва от Горького и на второй том книги. Поразмыслив над этим, Саша решил: раз Алексей Максимович не ответил — значит, книг он не получил, затеряла их почта в пути.

Такие книги о метро и доверил он сейчас Шуре Николаевой; пусть вручит писателю. О них Саша и решил все-таки поговорить с Горьким. Издательство готовило уже третий том.

Раздевались внизу дачи. В это время по лестнице спускался Алексей Максимович. Он шел медленно, улыбаясь, смотрел на молодежь.

Горький! Девчата встрепенулись от радости и волнения. Кто-то из них даже крикнул:

— Ой, Максим Горький!!!

Алексей Максимович подошел к комсомольцам, весело поздоровался и пригласил в столовую. Высокий, неизменно веселый, он сумел сразу, с первых же слов создать обстановку необычайной простоты, доверчивости и желания все-все рассказать ему. И болтали без умолку. В это время в зал вошел и Ромен Роллан в сопровождении своей жены Марии Павловны…

Девушки снова оживленно защебетали. Активнее всех оказались парашютистки, только что установившие мировой рекорд и отмеченные высокими правительственными наградами.

Оля Яковлева, которую секретарь ЦК Павел Горшенин представил как «производственницу поднебесья», рассказала о подготовке к рекордному прыжку в барокамере, о том, как все пять присутствовавших здесь ее подруг пошли с высоты более семи тысяч метров на побитие рекорда.

— «Потолок советского неба» поднимается почти ежедневно, — вставил Косарев. Он уже заговорил афоризмами.

Ромен Роллан попросил жену перевести свой вопрос отважным девушкам:

— Не боялись ли они высоты и что чувствовали за время своего полета под куполом парашюта?

— Ой?! — неожиданно воскликнула Марина Бурцева. — У нас уже нет чувства боязни неба. В воздухе, товарищ Ромен Роллан, мы песни пели…

И девчата наперебой рассказали о своем «воздушном репертуаре».

Улучив подходящий момент, Горький отвел Сашу в соседнюю комнату, и они присели на небольшой диван-банкетку.

— Книги о метро я просмотрел, — неожиданно сообщил Алексей Максимович, принимая от Косарева подарок из тех же книг. — «Познанию предшествует сравнение», — процитировал он. — Скажу о них следующее: в первой главе следовало бы дать краткий очерк строения метро в столицах Европы. И вообще рассказать, как строился Симплонский тоннель сквозь Альпы или Сурамский — на Закавказской железной дороге, с его ужасающей смертностью. Но, разумеется, сейчас об этом уже поздно говорить, и говорю только, чтобы еще раз подчеркнуть мою уверенность в необходимости для нас проводить — всюду, где это возможно, — резкую грань между прошлым и настоящим.

Горький встал и сутулясь подошел к столику, на котором лежала тоненькая папка. Косарев настороженно следил за Алексеем Максимовичем. Писатель раскрыл папку, и Саша увидел в ней свое письмо, которое он в марте посылал с книгой «Рассказы строителей метро», и лист бумаги, плотно исписанный ровным, мелким и округлым горьковским почерком.

— Вот ваше письмо, а книги о метро у меня в кабинете лежат. Должен сказать, батенька, что издали вы книги роскошно, даже очень…

А Косарев никак еще не мог понять: хвалит Горький издание за это или критикует?

— Теперь позвольте знать, что обилие так называемых «роскошных» изданий вызывает у меня отношение отрицательное. Не вижу читателя, для которого издания такого рода были бы необходимы. В то же время вижу, что, например, «Генетика» академика Келлера, в высокой степени практически поучительная для миллионов колхозников и хорошо написанная, издается на грязной газетной бумаге, со слепыми рисунками…

Горький взял в руки письмо Косарева. Саша увидел, что на его полях Алексей Максимович сделал оранжевым карандашом какие-то расчеты.

— Вот-с, потрудитесь, молодой человек, сами подсчитать: вы затратили на два тома «Метро» семь тысяч шестьсот листов!

Горький поднялся во весь свой исполинский рост и стал прохаживаться по комнате, как бы беседуя сам с собой:

— А учебников у нас не хватает, книги для детей издаются ничтожными тиражами. А вам уже и республики начали подражать. В Туркменистане и Узбекистане тоже издают «роскошные» книги…

— Алексей Максимович, но ведь книга «Беломор-строй» тоже издана «роскошно», а вы ее похвалили, в том числе и за оформление… — Косарев хотел было тоже встать и пристроиться к Горькому, но Алексей Максимович остановил его движением руки: «Сиди, мол, слушай…»

— Роскошество этого издания я тоже не одобряю. Но «Беломорстрой» имеет перед «Метро» несомненное преимущество. Это — попытка писателей коллективно осмыслить материал новый, доселе незнакомый. По словам писателей, она принесла им немалую пользу.

Косарев понял, что Горький не на шутку рассердился и причина его настроения, прорвавшегося сейчас наружу, не в книге о метро, скорее всего она только повод для этого разговора.

— Не слишком ли мы усердно приучаем людей любоваться самими собой? — спросил он неожиданно.

Косарев недоумевающе посмотрел на Горького.

— Людей следовало бы приучать к пониманию того факта, что пролетарий работает не на буржуазный фетиш-государство — на пресс для выдавливания из людей крови ради обращения ее в золото, а работает на самооборону против исконного врага своего, на возбуждение революционного правосознания пролетариата всех стран, на организацию социалистического общества. Мы хвалим людей за работу так, как будто они работают из милости к кому-то.

Наконец Горький вроде успокоился. Он снова подсел к Косареву и добавил совсем тихо, почти без интонации в голосе:

— Надеюсь, вы поверите, что я не имею намерения обидеть кого-либо резким словом, но книжный голод, который переживает страна, становится все острее. — Теперь в голосе Горького снова зазвучали металлические нотки. — И я определенно за то, чтобы давать массе как можно больше добротных, но дешевых книг.

Из зала раздавались детские голоса: в гости были приглашены еще и пионеры из Армении, пребывавшие в то время в Москве. Потом девчата запели марш из кинофильма «Веселые ребята».

Алексей Максимович сидел, поглощенный какими-то своими глубокими раздумьями. А когда они поднялись, то, стоя рядом с ним, Косарев особенно почувствовал, как велик писатель не только ростом своим, но и могуч он природной силой ума и воли — исполина, великана.

Алексей Максимович положил руку Косареву на плечо, словно хотел опереться на него. Так они и пошли навстречу гостям. Горький вдруг остановился. И, глядя куда-то в сад, почти ни к кому не обращаясь, молвил почти отчужденно:

— Возможно, что все это — старческая воркотня, но мне кажется, что когда человека слишком восхваляют за исполнение им его общественного долга, так человек начинает смотреть сам на себя, как на некое чудо…

И был еще торжественный обед. И Саша сказал на нем большую речь. Мария Павловна переводила весь разговор Ромену Роллану, а он слушал и улыбался доброй старческой улыбкой.

«Нигде, кроме нашей социалистической Родины, молодежь не имеет таких замечательных условий для роста и творчества, — говорил тогда Саша. — Бурно развиваясь, советская молодежь жадно изучает художественную литературу, и первая книга, которую берет молодой человек нашей страны, это книга великого пролетарского писателя Горького. Книги Алексея Максимовича учат молодежь мудрости жизни, мудрости боев за социализм. «Песня о соколе» звенит в сердцах молодых читателей, это призывная песня, любимая нашими лучшими парашютистками — гордыми соколами нашего времени».

Мария Павловна вполголоса переводила Ромену Роллану речь Косарева, а он кивал ей в такт словам и внимательно всматривался в Сашино лицо, словно изучая его, силясь прочесть в нем что-то очень важное, его глубоко заинтересовавшее. Временами в глазах его сверкали искорки, и они тогда молодели под стать этой задорной аудитории, что шумела вокруг. Писателю, однако, нездоровилось. Накануне он был на параде физкультурников, видимо, простудился и теперь все время, зябко поеживаясь, поправлял накинутый на плечи плед. На том же параде он познакомился с Косаревым. Мария Павловна улыбнулась и, легонько тронув Ромена Роллана за рукав, повернулась лицом в сторону оратора. А Саша уже говорил, обращаясь к знаменитому французскому писателю:

«Советская молодежь с увлечением читает замечательные произведения Ромена Роллана, нашего гостя, мужественного борца за социалистическую культуру». При этих словах Горький удивленно вскинул свои мохнатые брови, а Ромен Роллан заулыбался и снова согласно закивал головой.

«Созданные Роменом Ролланом оптимистические, полные силы и энергии образы Кола Брюньона и Жана Кристофа, — продолжал Саша как ни в чем не бывало, — находят в нашей молодежи могучий отклик, ибо наша молодежь любит сильных, отважных и честных героев».

Потом по просьбе Марии Павловны Косарев подсел ближе к Ромену Роллану, и писатель сказал ему, как он сожалеет, что не сможет передать слова своей радости и благодарности на русском языке: «Я не могу сейчас рассказать, как волнуюсь оттого, что мой герой — Кола Брюньон — нашел настоящих друзей в Советском Союзе».

«Было необычайно хорошо, — рассказывала потом Шура Николаева, — казалось, что все мы давно знакомы, что мы тысячу раз встречались, поэтому понимаем друг друга с полуслова, вместе радовались и смеялись».

Это была последняя встреча Косарева с писателем. Через два дня грипп свалил Алексея Максимовича в постель. А еще через двадцать дней перестало биться сердце великого писателя и человека.

Письмо с его отзывом о книге «Рассказы строителей метро» Саша все-таки получил. Оно заканчивалось теми же словами, которые произнес Горький в последней беседе с Косаревым: «… когда человека слишком восхваляют за исполнение им его общественного долга, так человек начинает смотреть на себя, как на некое чудо».

Понял ли тогда Косарев, кого Алексей Максимович имел в виду и почему он решился поделиться с ним своими сокровенными мыслями дважды?