Косарев

«ЗАКРУТИЛИ ДЕЛА В ЦЕКАМОЛЕ…»

Это было весной 1925 года. Бубекпн пришел в тот день к Косареву с книгой Зиновьева «Ленинизм».

— Читал?

— Вчера закончил.

— Ничего не пойму я, Сашка. Ведь это — Зиновьев, а пишет как Троцкий… Что у них общего? Зиновьев же все время настаивает на исключении Троцкого из партии за фракционность, за неверие в победу социализма в СССР!

— Это точно, Володя! Четырнадцатая партконференция отлично поправила Троцкого выводом: можно добиться полной победы социализма в СССР и в условиях капиталистического окружения. И мы, Вовка, этой победы добьемся. Построим социализм!

— Да погоди ты, Сашка, свои восторги изливать. Ты обратил внимание на одиннадцатую и на двенадцатую главы этой книги?

— Обратил. По Зиновьеву получается, что диктатура пролетариата создает лишь условия передышки, а не предпосылки для построения социализма в СССР, в условиях капиталистического окружения, когда мировая революция еще не победила.

— Вот-вот! — воскликнул Бубекин: — «Условия передышки», а не «предпосылки» для победы социализма. Ну, писал бы это Зиновьев в 1921 году, а то ведь — в 1925-м! Смотри, как он ленинские взгляды на новую экономическую политику толкует: «Нэп — самое широкое задуманное отступательное движение ленинизма…» Пишет так, как будто бы даже не было и одиннадцатого съезда партии, не было на нем решения о приостановке отступления и о перегруппировке сил с целью наступления на капиталистические элементы!..

— Точно! Получается вроде бы то, что мы не социализм строим и партия не идет во главе масс в этом деле, а лавирует, как бы только продержаться до победы мировой социалистической революции…

— Вот именно! Чем же тогда Зиновьев от Троцкого отличается? А его позиция от теории «перманентной» революции Троцкого?

Друзья решили, что надо еще раз прочитать последние ленинские работы, документы партии: надо же разобраться, почему Зиновьев объявляет государственную промышленность и транспорт СССР госкапиталистическими. Разве этим он не внедряет в сознание рабочих прочную мысль, что никакой экономической базы для построения социализма в СССР нет? Он же среди них пессимизм сеет…

И тут Косарев рассказал Бубекину, как еще в январе, когда он был на третьем пленуме ЦК РЛКСМ, слушал доклад секретаря ЦК РКП(б) Андреева, а от Центральной Ревизионной Комиссии партии выступления Ярославского и Сольца. Что-то насторожило его в их речах…

Еще до пленума ему поручили выступить по одному из докладов — о работе в деревне. Волновался ужасно, невзирая на то, что кругом братва знакомая. Но выступил хорошо, спокойно: о деревенском активе, о частой сменяемости секретарей сельских ячеек. Даже работников ЦК покритиковал за боязнь, имеющуюся у них прп выдвижении крестьян на комсомольскую работу.

Пленум ЦК комсомола заканчивался. Стенографистки свернули свои тетрадки и покинули зал. И тут неожиданно для всех ленинградские товарищи поставили вопрос о расширении состава бюро ЦК РЛКСМ.

Косарев насторожился: организационного вопроса в повестке дня не было. Чаплин спокойно выступил против этого предложения, но атмосфера на пленуме стала понемногу накаляться. Последующие выступления показали, что среди членов бюро ЦК единства нет.

Со сложным чувством возвращался Косарев домой. Приятно было вспомнить слова одобрения в адрес своего выступления, но озадачивали события, разыгравшиеся на пленуме за пять минут до закрытия. 25 членов ЦК проголосовали тогда за расширение состава бюро ЦК РЛКСМ. Получилось, что представители Ленинграда и их сторонники имеют сейчас в бюро ЦК большинство численностью в одиннадцать человек. «Сумеют ли они этим большинством воспользоваться по-умному? Неужели в ЦК партии не был согласован этот вопрос? Конечно, в Центральном Комитете партии об этом не знают, — убеждал себя Косарев. — Кабы знали, тогда зачем нужно было голосовать за предложение Павлова из Татарии: отложить решение вопроса до его согласования в ЦК партии. Но и это предложение не прошло. Павлов получил только 15 голосов…»

Под мерный стук колес тревожные мысли лезли в голову одна за другой. Ворочался с боку на бок всю ночь. «Арзамас! — кричал на весь вагон проводник. — Рузаевка! Кому в Рузаевке выходить — не проспите!»

В конце марта в губком фельдъегерь принес пакет: «Только секретарю губкома». «Что бы это могло значить? — встревоженно подумал Саша. — Таких надписей на цекамольских бандеролях раньше не было».

В пакете оказалась брошюра, изданная типографским способом — «Стенограмма заседания закрытого внеочередного пленума ЦК РЛКСМ от 16–17 марта 1925 года». Саша запер кабинет на ключ. Посмотрел на часы. Стрелки показывали двенадцать дня. Решил, что до обеда прочитать успеет. «Раз — «закрытый пленум», значит, замкни, Сашка, рот на замок и никому ни гугу — ни свату, ни брату…» Посмотрел на повестку дня: «Сообщение о решении Политбюро в связи с положением в Цекамоле». Снова надвинулась волна воспоминаний о третьем пленуме ЦК РЛКСМ. «Неужели на нем ленинградцы такой узелок завязали, что пришлось Политбюро ЦК партии вмешиваться?»

Доклад на пленуме ЦК комсомола сделал А. А. Андреев. Косарев читал текст, и в памяти отчетливо возникали те последние пять минут последнего пленума ЦК. Оказывается, члены бюро Центрального Комитета РЛКСМ Файвилович и Гессен (оба ленинградцы) за несколько дней знали о тайном намерении расширить состав бюро Цекамола с целью создать в нем ленинградское большинство. «Вопрос ставится в конце пленума, — говорил Андреев, — для того чтобы ЦК партии поставить перед лицом уже свершившегося факта… Это означает желание всячески уклониться от партийного руководства ЦК». Косарев продолжал читать далее: Политбюро для изучения вопроса образовало комиссию в составе Зиновьева, Сталина, Куйбышева, которая и выработала решение, утвержденное 10 февраля ЦК партии. В соответствии с ним Файвилович освобождался от работы в ЦК РЛКСМ. Но события на этом не закончились. 23 февраля, то есть спустя 10 дней после оглашения этого решения, ЦК партии узнал, что Толмазов — секретарь Ленинградского губкома — разослал в 17 крупных комсомольских организаций страны приглашения на Ленинградскую губернскую конференцию. Это уже была попытка созвать под видом губернской всесоюзную комсомольскую конференцию.

Саша оторвался от чтения. Теперь ему стал понятен неожиданный звонок секретаря Сталинградского губкома комсомола:

— Алло! Косарев? Здорово! Ты приглашение на Ленинградскую конференцию получил? — Нет?! Ну, будь здоров! А мне прислали…

Саша не придал тогда большого значения этому звонку. Только самолюбие оказалось немного задетым: «Эх, питерцы, что же вы «своего» забываете? Где-то вы теперь, знакомые василеостровцы, московско-нарвские хлопцы? Посмотреть бы на вас сейчас! Или, как и меня, раскидала вас комсомольская судьба по белу свету?.. Ну, не прислали приглашение — и ладно! Мало ли конференций комса собирает…»

Саша вновь принялся за стенограмму. Для оценки факта созыва конференции была создана новая авторитетная комиссия ЦК партии. К этому времени в ее распоряжении были уже документы, характеризующие поведение отдельных членов бюро Цекамола. Тут Андреев сослался на письмо секретаря Вятского губкома комсомола Кондакова на имя Сталина, в котором он прямо писал, что в бюро Цекамола ведется настоящая обработка отдельных представителей с мест: «Когда я был на приеме у секретаря ЦК Цейтлина, мне пришлось убедиться, что вопросы практической работы его меньше всего интересуют. Центральным вопросом нашего разговора был вопрос о так называемых группах в ЦК комсомола… Потом Цейтлин спросил меня: «К какой группе принадлежу?» Я ответил: «Ни к какой, я — против групп». Тогда он мне заявил, что «я — чаплинист», и на этом разговор закончил».

— Чем же ты, Чаплин, так насолил им? — произнес Косарев вслух. Но то, что прочитал он дальше, приоткрыло завесу на разыгравшиеся в Цекамоле события шире.

«Кроме того, — продолжал Андреев в докладе, — целый ряд других сведений показывает, что фракционная работа в бюро Цека не только не была прекращена после решений ЦК партии от 10 февраля, но она, наоборот, была раздута. Все это говорит за то, что самым факт созыва Ленинградской конференции не есть только факт ленинградский. С этим связана нездоровая, неработоспособная, фракционная, кружковая атмосфера внутри Цекамола».

Косарев несколько раз перечитал этот абзац. Нет, он не ошибся, Андрей Андреевич дважды повторил слова: «фракционная работа», «фракционная атмосфера».

«В 1923 году тоже была фракция — фракция троцкистов, — размышлял Саша, отвлекшись от доклада. — И была она в партии. Фракционеры противопоставляли молодежь старой гвардии партии. А сейчас Андреев говорит о положении в бюро ЦК комсомола, о неподчинении молодых оппозиционеров решениям ЦК партии. Ну и дела!..» — и снова принялся за чтение.

Политбюро ЦК РКП(б), заслушав доклад комиссии, указало секретарю Ленинградского губкома партии За-луцкому на недопустимость факта созыва конференции, граничащего с попыткой образовать двоецентрие в комсомоле. Потребовалось освободить Сафарова, ответственного в губкоме партии за работу комсомола. Немедленно были сняты с работы в комсомоле Цейтлин, Гессен, Касименко (Украина) и Файвилович. «И Гессен — туда же!..» — подумал Саша про своего «начальника» в КИМе.

Политбюро обязало членов бюро ЦК РЛКСМ прекратить всякую групповую борьбу.

Внимательно читал Косарев выступления в прениях. И чем дальше, тем больше убеждался в том, что и после доклада Андреева полярные позиции сохранились. Покоробило его выступление Каталынова, огласившего заявление от имени ленинградской организации. Веяло от него неискренностью. Было оно какое-то чванливое, напыщенное, изобиловавшее фразами: «боевая Ленинградская организация», «наши революционные традиции»…

Вспомнился Питер 1919–1921 годов, учеба и работа в комсомольской политшколе, Василеостровский райком комсомола… Да, действительно — боевое времечко было, и ребята лихие. Теперь об их делах в гражданскую уже как о традициях говорят. Были, были и есть эти славные традиции ленинградского комсомола, для всей молодежи Республики Советов — пример! В Ленинграде Косарев впервые по-настоящему почувствовал жаркий отзвук трех русских революций. Их дух исходил от каждого здания. Да, что — здание! Каждый камень дышал здесь пьянящим воздухом свободы, недавних сражений. Не город — история! А теперь… «Что же они этим так беззастенчиво кичатся?» — подумал Косарев. А конец речи Каталынова его прямо-таки ошеломил: «Каким бы несправедливым ни казалось решение Политбюро, мы все-таки ему подчиняемся».

— Ну и ну! — Саша возбужденно шагал по кабинету. Не в силах молчать, он размышлял вслух. Не терпелось поделиться впечатлением с Бубекиным, но на пакете оттиснута строгая, предупреждающая фраза: «Только секретарю губкома».

— Кто им подсказал такие выверты? «Несправедливое решение, но мы ему подчиняемся…» Что-то очень знакомое напоминали эти слова. А когда его осенило — застыл, пораженный открытием:

— Постой-постой, Косарев! — воскликнул Саша. — Кто подсказал им такое? Да Троцкий же, вот кто! Вот это — новость! От нее не устоишь — закачаешься… Ну, конечно же! В 1923 году Троцкий своих ошибок не признал, но все-таки «взял руки по швам». Я, говорил, — «солдат революции», «партия всегда права». Он тогда большевистскую партийную дисциплину отождествил с солдатским повиновением. Не было и сомнений в том, что формула только формального «признания» решения партии представителями Ленинградской комсомольской организации перекликается с общеизвестным заявлением Троцкого.

Косарев перечитал выступления Мильчакова, Высочиненко, Курникова, выражавших вторую точку зрения членов ЦК на пленуме. Они потребовали от ленинградских «цекистов» признания решений Политбюро ЦК РКП(б) по существу, а не формально.

В конце пленума ленинградцы сдали письменное заверение ЦК РЛКСМ о своем «искреннем, честном желании работать по-товарищески, не занимаясь никакой борьбой против единства рядов комсомола».

Косарев облегченно вздохнул:

— Вот и хорошо! Давно бы так, а то развели антимонию, такие узелки завязали, что двум комиссиям ЦК партии пришлось развязывать.

Брошюра имела протокольные приложения и резолюцию пленума, которую ЦК РЛКСМ предписал огласить на пленумах ЦК нацреспублик, обкомов и губкомов РЛКСМ.

— Ну, закрутилось! — молвил Саша и пошел в губком партии информировать о событиях в ЦК РЛКСМ, договариваться о сроках созыва комсомольского пленума.

Никогда и ни в чем Косарев не высказывал своего столичного происхождения. Он органично влился в актив губернской организации, стал ее признанным вожаком. Как-то ненарочито, искренне стал Саша жить интересами и помыслами пензенской молодежи, всеми силами старался оторвать ее от провинциальной приземленности, расширить кругозор и цели.

«Знамя ленинца» — газета в четверть формата губернской партийной газеты — широко рассказывала молодым читателям о работе комсомольцев страны и за рубежом. Саша советовал редактору: «Чаще печатай материалы о КИМе, международном движении пролетарской молодежи! Не скупись…» Он и с трибуны IV Всесоюзной конференции говорил об этом.

«Мы сидим в президиуме IV Всесоюзной конференции комсомола. Ярославский, Чаплин, Соболев, Ломинадзе и другие товарищи слушали выступающих по докладу, — вспоминал об этом событии Мильчаков.

Председатель объявляет: «Слово имеет товарищ Косарев — секретарь Пензенского губкома комсомола».

На трибуну выходит задорный паренек лет двадцати. Было что-то располагающее в улыбке и, я бы сказал, в ухватках этого энергичного юноши. Мы переглянулись: «Боевой парень!»

Оказалось, оратор недоволен частой сменой работников в составе делегации комсомола в Исполкоме КИМа. Он хочет, чтобы жизнь и борьбу рабочей молодежи шире освещали наши газеты и журналы, чтобы проводилась повсеместная и настойчивая интернациональная работа.

— Если в Москве и Ленинграде мы мало знаем о КИМе. то могу вас заверить, товарищи, в провинциальных и деревенских организациях о нем ничего не знают».

Темпераментной, яркой личностью вошел Косарев в историю Пензенской комсомольской организации и всего себя отдавал тому, чтобы жизнь и работа каждого юноши и девушки этого уютного города на Суре, холмистой и лесистой губернии заиграла бы достойными гранями.

«В Пензе Косарева не только уважали, но и любили, — вспоминала А. А. Карпова, знавшая Сашу по совместной работе в губкоме. — Активисты часто собирались, чтобы побеседовать с ним. Нравилась его настойчивость, принципиальность, уважение к собеседнику, стремление до конца разобраться в трудных вопросах. Встречи с товарищами Косарев очень любил и нередко приглашал их домой. К нему часто заезжали товарищи из уездов. Беседы затягивались за полночь. Много говорили о делах, о прочитанных книгах».

На губернской партийной конференции коммунисты избрали Косарева делегатом с совещательным голосом на XIV партийный съезд. Зимним стылым вечером делегация коммунистов-пензяков отправлялась в Москву.

Паровоз все дальше и дальше увозил ее от Пензы. Косарев глядел в окно вагона. Мимо мелькали знакомые поселки и деревеньки, в которых жили и трудились парни и девчата, полюбившиеся ему чистой искренностью, а некоторые и патриархальной нетронутостью, общим горячим стремлением быть в рядах активных строителей новой жизни. Ехал — не ведал, что еще в октябре в ЦК комсомола обсуждался вопрос об отзыве его в Москву. Решили положительно, но исполнение отложили до очередного съезда ВЛКСМ. Не предполагал Саша, что на сей раз он насовсем уезжает из Пензы.

Для пензенцев Косарев надолго оставался своим. Еще многие годы к нему будут идти письма молодежи, неизменно начинавшиеся словами: «Поскольку Вы наш…»