Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Юлия Коваль. Человек лыжни

Во времена детства летосчисление мое отличалось от теперешнего взрослого. Тогда за год много воды утекало. К концу летних каникул мы вполне перерождались в индейцев или пиратов, научались переносить лишения и стойко держать язык за зубами, когда над нами реял Веселый Роджер. Зимы были длинные, холодные, и это была целая эпоха. Мы гуляли все свое свободное время, лаже в темноте. Во дворах вместо стада машин были горы собранного дворниками снега, за развал которых нам грозил разгон. Снега в детстве всегда было огромное количество. Качество его было разным, но годилось для нас всегда. Если снег лип и на лыжах и санках кататься было плохо, то уж слепить первую в сезоне или самую красивую в районе снежную бабу точно было можно. А снежки?! Особенно если цель крупная, например — бабушка. Отец тоже с удовольствием играл с нами, а на лепку меня просто вдохновлял своими веселыми фантазиями. Только было это все очень редко и коротко — некогда.

За ломом были горки — как для санок, так и для катания на ногах или заднице, в зависимости от храбрости и возраста катающихся. Санок было мало, ледянок почему-то тогда у нас не существовало (в лучшем случае брали кусок картона), поэтому домой приходили в стоящих колом, забитых снегом шубах и рейтузах. Трое сезонных каникул были островками свободы во время в принципе любимой учебы. А свобода МЫСЛИЛАСЬ в компании на свежем воздухе, в подвижных играх и скромных детских безобразиях.

По отношению к снегу люди шестидесятых делились на две категории. Первые были конькобежцы или фигуристы, хотя фигурные коньки мало у кого тогда были. Вообще коньки были предметом роскоши и уважения окружающих, как примерно велосипед Другая же, более демократичная партия, была — лыжников. Ну, лыжи тогда были у всех поголовно, это было дешевое развлечение. Самые простые, с кожаной петлей, на валенки или поизящнее, с ботинками, не важно. Причем уточнять — беговые или горные — не требовалось, так как хоть гор в стране и было столько же, сколько сейчас, но средств их достижения и желания достичь явно меньше. «Умный в гору не пойдет…» Две эти группы товарищей являлись непримиримыми противоположностями, как физики и лирики, да и можно ли объединить мягкий теплый снег и жесткий холодный лед?..

Так вот, отец мой, Юрий Коваль, был явным лыжником. Я вообще не знаю, катался ли он на коньках. Думаю, что, наверное, умел, так как был спортивным молодым человеком. Опять же, каток был признанным местом знакомств молодых людей и девушек. Однако при мне не было случая, чтобы он хотя бы упоминал об этом, из чего я могу сделать вывод что коньки он не любил, точнее, был человеком лыжни.

А вот уж лыжи он явно любил. Да и правда, как мог человек, влюбленный в природу, не любить средство достижения ее зимой? Из этих двух досок с бамбуковыми палками можно было составить самую зимнюю легкую лодку в мире и плыть на ней куда угодно, хоть на Северный полюс. Кстати, вы обратили внимание, что без снега в прозе Коваля обойтись невозможно и одни из самых лирических — зимние страницы?

Прекрасное время моего детства совпало с пребыванием в прекрасном доме отдыха «Березки» прекрасного издательства «Молодая гвардия» в прекрасном Лобненском районе Московской области.

Но первые наши с отцом лыжни начинались в Сокольниках. У меня до сих пор ощущение, что это самый солнечный парк на свете. Наверное, папаша выбирал хорошую погоду для дальних выходов (в плохую я гуляла рядом с домом); но в памяти прочно засели голубые просеки с косым солнечным паркетом, лежащим поперек лыжни, снегири, музыка в отдалении, доносящаяся с катка. Впрочем, выходы эти на природу были редки. Наверное, поэтому и запомнились. Когда я интересовалась у маман, не пойдет ли отец со мною погулять еще, она отвечала, что он занят в мастерской.

В «Березках» все было по-другому. 'Гуда приезжали дети родителей на все каникулы. Родители же детей, экономя короткий летний отпуск, устраивали сменный пост при своих отпрысках и сменялись через несколько дней. Мой-то папаня тогда уже в штате редакций не работал, а был на вольных хлебах, поэтому был более свободен, чем мать. Но все равно бывал там не часто, не каждый год. Однако же какой то был счастливый год — не то семидесятый, не то семьдесят второй — когда в этих «Березках» собралась куча Ковалей.

Приехал отец, брат его Боря с тетушкой Лялей, мать моя Ия, кузина Танька, ну и я, конечно, была. Вот это было счастье! Кстати, к погоде в детстве у меня не было претензий вообще — типа, жарко или холодно. Погода была прекрасна и в солнце, и в пасмур. Сейчас вспоминаются прекрасноснежные зимы без каких-то диких климатических особенностей. Была, правда, одна зима в семидесятых, когда на вновь распустившихся зеленых листьях сирени в декабре лег снег. Да и лета тоже были подходящие. Капризы мои, а не погоды, начались гораздо позже. А пока каждый день с утра после завтрака были лыжи в количестве трех-четырех часов.

Я до сих пор помню рельеф местности вокруг деревни Поповка. Более того, когда я во сне вижу синюю пронзительную лыжню, круто уходящую в заснеженный ельник, я сразу вспоминаю, где этот поворот по отношению к родному корпусу (за десять лет пребывания он правда стал родным). Это ощущение свободы, когда, став на лыжи, скользишь по грани между землей и небом со скоростью и легкостью полета птицы, мало с чем сравнимо. К тому же прел восхищенным взором развертывается дивная зимняя графика, которой ты можешь посвятить неограниченное количество времени (чем хороши беговые лыжи в отличие от горных). Да, как говорят адепты коньков, лыжи — это индивидуализм. В общении с природой, возражу им я, коллективизм плохо уместен. Нет, конечно, никто особо по одному в лес не ходил, тем более в нежном возрасте, но лыжня всегда позволяй притормозить и выпасть из движения и времени. Коллективизм проявлялся в другом — когда надо было утаптывать снег на сказочной белой поляне, разжигать костер из одной спички, чистить мандарины, разливать по глотку крепкий сладкий чай из термоса, делить бутерброды на всех поровну.

Отец, по крайней мере при нас, при детях, был сторонником активного бега на лыжне. Тогда впервые мы увидали от него, что такое коньковый ход Да и в классическом стиле угнаться за ним было невозможно. Благо чаще всего лыжня вела к излюбленным склонам для спусков. Как легко мы ездили по ним! Отец заканчивал спуск с лихим виражом и разворотом на 180 градусов. Я же чаще вообще не доезжала до низа, так как со страху цеплялась палками за снег, тормозила и вываливалась из траектории полета вбок. Посмотрев как-то на мои муки, он предложил мне очень простое решение — кататься с гор без палок. Я поначалу усомнилась в возможности этого, попробовала съехать сидя на корточках. Пару раз получилось. А потом так раззадорилась и навострилась, что без проблем каталась с довольно крутых склонов, хотя, конечно, до нынешних горнолыжных трасс им было далеко. Но нам хватало и скоростей, и адреналина, и ветра в лицо. Помню постоянное ощущение умытости от зимнего воздуха и неприлично яркий румянец на щеках

Ходить с отцом на лыжах в лес было большим удовольствием. На полях снежный покров выравнивался ветром, ближе к весне затвердевал наст и отражал небо. А в лесу на мягком снегу были видны следы зимней активной жизни. Когда мы шли по лыжне, казалось, что лес вымер, редкий звук (типа вороньего грая) раздавался далеко окрест. На белом же листе снега видны были и бисерные пробежки мышек, и торопливый фокстрот, и небрежные цветки заячьих следов. Иногда встречались тетеревиные лежки со следами от ударов крыльев. Видали лосиные и волчьи следы, кабаньи борозды, пропаханные брюхом по глубокому снегу. Медведя, врать не буду, не видала, но прекрасно представляю себе антураж из «Сиротской зимы». Конечно, всю эту снегопись отец объяснял и комментировал с глубоким знанием повадок зверей и особенностей погоды.

Однажды по целине преодолевали довольно глубокий овраг, хотели нарвать рдеющей под снегом калины. Путь нам пересекали следы зайца и, поверх них, лисы. Вдруг отец и дядя Боря, идущие впереди, с диким криком «Хватай ее! Держи!» — понеслись вперед. Дядюшка обернулся на ходу и сказал: «Лиса!» Мы с народом дунули со страшной скоростью за ними. Через десять минут бешеной гонки подуставшие взрослые затормозили. Папаня сказал: «Ушла! Я чуть было не схватил ее за хвост. Вот видишь, ее шерстинка у меня в руке. Ну ты-то хоть видела ее?» Я не могла признаться, что нет, и сказала, что что-то рыжее мелькнуло где-то впереди, но я не поняла, что это. Отец покивал головой и сказал: «Умная, зараза! Старая, наверное. А ты не стесняйся, рассказывай всем, что видела лису в лесу». Когда мы вернулись и я рассказала обо всем взахлеб мамане, она, конечно, выругала папаню за беготню на морозе, а насчет лисы сказала: «Хорошо, что не догнали, а то что бы мы с ней делали?» Только долгое время спустя я догадалась допросить дядюшку, ион признался, что это был всего лишь розыгрыш, а лисы-то и не было. Сначала я, как водится, обиделась на папаню. А потом подумала: но лиса-то была, ведь неизвестно, когда прошла она за тем зайцем, и это ее пушинка, застряв на кусте калины, оказалась в руке у отца. А вдруг бы и впрямь догнали? Побегать в охотничьем азарте по хрустящему морозу — здорово, одно слово!

Приехав к обеду в дом отдыха, очистив лыжи от ледяной корки (никто нам, мелким, в этом деле спуску не давал), добредя до номеров и содрав с себя заскорузлую одежку, мы валились без задних ног. Довольно часто после обеда у нас бывал тихий час, когда по крайней мере валялись и читали книжки. А отец часто, особенно по весне, когда уже долгие дни, уходил опять на лыжню, уже со взрослыми. После ужина вновь постепенно закипала жизнь. Чего только не делали мы по вечерам! Настольный теннис! Тоже научена играть папашей, и немало подростковых носов было мною утерто за теннисным столом! Сауна, кино, танцы. На Святках гадали всенепременно — на книге (Гомер иль Шекспир), по газете, топили воск, обручальным кольцом звенели о стекло… Асы из маминых подруг гадали на кофейной гуще и по руке. Проводились живописно-графические мастер-классы, так как все дети были гениальны, а все родители хотели это подтвердить.

Самое же большое вечернее удовольствие было — одеться и незадолго до сна пойти на источник серебряной воды со стеклянным казенным кувшином. От наших ворот дорога сбегала круто вниз, в деревню, и внизу оказывались избушки с теплыми огоньками, снежные поля и темные леса. А прямо перед глазами развертывалось немыслимо прекрасное зимнее небо, где были и мой Лев, и всякие Кассиопеи, и, конечно же, гордый Орион. Выйдешь за ворота, глянешь на небо и оробеешь на невыразимо долгое мгновение. Как вдруг сзади уже набегают с хохотом и улюлюканьем с огромными деревенскими санками, и в изумлении пропускаешь их или сама валишься туда же в кучу малу с хохотом и — только снежная пыль из-под полозьев! А потом — брык! — и на боку посреди блистающей под светом звезд накатанной дороги.

К сожалению, детство быстро пролетело, и времена изменились, и нравы. Но как выйдешь зимой за дверь, так и увидишь: или закат цвета утиной крови, или снежуру с листобоем. И вспомнишь, что даже за облаками на нас строго глядит вечный небесный охотник — Орион.