Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Юрий Ряшенцев. Человек эпохи Возрождения

Одно из самых сильных художестве иных впечатлений шестидесятых годов — исполнение Юрием Ковалем и Юлием Кимом песни «Когда мне было лет семнадцать…». Оба молодые Оба — с гитарами. Начинают эпически:

И тут Юлик, изображая гармошку, тоненько, лирически выводит: та-ри-ра-ра. нечто вроде проигрыша, как бы успокаивая слушателей, что ничего не предвещает той трагической истории, которая приключилась с героем этой песни.

Голос Коваля сразу же взмывает, обнажая жуткую коллизию этого произведения:

подхватывает Ким. И оба вместе заканчивают строфу, вобравшую в себя гигантскую информацию и о возрасте персонажа, и о месте события, и о сути приключившегося конфликта, и, наконец, о роковом легкомысленном отношении к нему героя:

События развиваются не спеша.

Экспозиция закончена. Начинаются события.

И вот оно центральное явление, из-за которого все дальнейшее и случилось:

Теперь события развиваются с невероятной быстротой:

Здесь полагалось назвать имя кого-либо из присутствующих слушателей песни. И я с ужасом слышу, как Коваль называет имя уважаемого всеми мэтра, сосредоточенно и с удовольствием слушающего пение. Причем Юрка явно не планировал этого заранее, а просто взгляд так упал, на легендарного поэта, а из песни слова не выкинешь:

Ни один мускул на скульптурном лице Бориса Абрамовича не дрогнул. Он весь во власти этой трагической среднерусской баллады, привезенной Ковалем из его странствий, а скорее всего, им самим и сочиненной.

Теперь все будет начинаться с этого печального вздоха.

Вот эти «глазенки», произнесенные с такой глубокой нежностью к самому себе, к несчастной своей жизни, загубленной любовью, — это такое безошибочное угадывание народного характера. И каков точный и скупой эпитет: грязный пол.

Дальше события несутся и приобретают сюрреалистический характер:

Вот ведь что: у героя, оказывается, и теща была. Стало быть, он женат! Стало быть, мы имеем дело с гибелью из-за роковой страсти! Но что уж теперь — о страсти, когда дело до могилы дошло.

И так себя жалко, что отсутствие рифмы, наблюдаемое во всей песне, тут попросту переходит в повторение одного и того же слова в конце строки, столь характерное для самодеятельных стихов. Но жалость не мешает точности адреса могилы: на Ипатьевском погосте.

На этих строчках певцы доходили до полного изнеможения, оря их во все горло, до красного лица, пугающего окружающих своим предынфарктным цветом.

И вот финал.

Песня-то, оказывается, была «веселая». Как вся наша жизнь… Великая баллада!

Коваля я впервые увидел все в том же литературном объединении. Юра тогда, как и многие из нас, увлекался Хармсом, но, в отличие от других, «переболел» обэриутами и пошел дальше, взяв от них все, что можно: причудливую образность, ироничность. Талантливые люди талантливы во всем. Это прежде всего относится к Ковалю. Он был талантлив во многом: от малого тенниса до большой литературы. Коваль олицетворяет институтское творчество той поры — не кабинетное, не отъединенное от жизни, а естественно вырастающее из нее. Наши девушки считали его красавцем, а мне он всегда казался невыразимо обаятельным. В нем было гусарское начало. И хотя обычно песню про гусар, которую они исполняли с Кимом, он адресовал мне и Илюшке Суслову, выпускнику Полиграфического, позднее создателю клуба «12 стульев» в «Литературной газете» (мы с ним работали в «Юности»), Коваль сам был настоящим гусаром, непосредственным, азартным.

В прозе и особенно в последнем романе «Суер-Выер» Юрий Коваль узнается сразу по какой-то фирменной игре, когда простое изменение грамматической формы заставляет нас понять о человеке и об обстановке больше, чем если бы он долго говорил. Посмотрите, как роскошно и аристократично: «Он пил свой утренний… пиво». Мужской род как и положено «кофе», все и ждут кофе, и вдруг — пиво. Это Коваль, его секрет, и таких фирменных секретов масса, может быть, они и составляют самое прелестное, что есть в этой прекрасной прозе.

Первая фраза романа показательна. Это знаменитое уже «Темный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана» прежде всего поражает жуткой безвкусицей. Это же чудовищная красивость, это почти пошло. Так пишут пародии. Но Коваль очень хорошо знает, что он делает. Тут есть намек, загадка, которую разгадываешь не сразу, а на протяжении всей вещи…

Сразу это не воспринимается как плохой вкус, потому что дальше идет следующее: «Наш старый фрегат „Лавр Георгиевич“ тихо покачивался на волнах, нарушая тишину тропической ночи только скрипом своей ватерлинии». Об этой фразе, о принципах талантливого писателя можно писать диссертацию. Начиная с «Лавра Георгиевича». Конечно, мы плохо знаем свою историю и плохо помним, чье это имя. Единственный человек с этим именем-отчеством, которого я знаю, — генерал Корнилов. Вообще сама по себе эта игра с советской властью и советской историей — смешная, и опасная, и увлекательная.

Через несколько глав у Коваля перечисляются драгоценные камни: «великолепные алпаты, сапгиры и гайдары, чистейшей воды ахматы украшали серьгу боцмана. Матросы завороженно смотрели на это произведение искусства, слегка ослепленные блеском особо сверкающих розенталей». Только воспитанники Педагогического института имени Ленина, знают, что такое драгоценный камень розенталь. Это просто фамилия Сережки Розенталя, ныне замечательного певца Сергея Яковенко, который вот так нашел себе место на серьге боцмана Чугайло.

«Суер-Выер» мне кажется одной из лучших книг, написанных за огромный период времени. Это книга жизни Коваля, становившаяся более грустной и мудрой на протяжении всей жизни и в то же время остававшаяся смешной, озорной и какой-то невероятно хулиганской. Мне всегда казалось, что это Гоголь. Гоголь чистой воды.

Масштаб личности Коваля чувствуется в особенности после его ухода. Об этом надо обязательно говорить сегодня, как бы мы ни относились к нему — ласково, по дружески, со смехом.

Мне кажется, Юра Коваль унаследовал хорошую традицию многих русских гениев брать от жизни все, что она предлагает ему, и не проходить мимо никаких радостей. Были ли это девушки, настольный теннис, споры об искусстве или запьянцовские компании — он всему очень бурно радовался, и про него совершенно нельзя было сказать, что он не от мира сего, что он художник, который где-то витает. Он очень хорошо чувствовал жизнь, для него не было барьера между проявлениями жизни и творчества. Это первое, что бросалось в глаза.

При абсолютно трезвом взгляде на вещи, при полном отсутствии прекраснодушия, в нем была совершенно беспечная веселость, всегдашняя готовность смеяться. Поразительная вещь, и практически сейчас не наблюдаемая, потому что остроумие, присущее Ковалю и его друзьям, вдруг заменилось в обществе унылым, с моей точки зрения, стебом. Почему так произошло? Почему так произошло во время, которое значительно легче? Нет ответа.

Интересно, почему страшное время рождает таких веселых беспечных людей, такое количество этих людей, какое никогда не родит время менее страшное? Ведь еще пятидесятые годы, в которые мы учились, были временем страшноватым, а родился Коваль просто в тридцать восьмом. Откуда эта вольная беспечность и совершенное нежелание принимать то, что, в общем-то, и смерть ходила рядом?

Я где-то читал, что человек эпохи Возрождения отличался тем, что обладал массой умений, и сразу вспомнил Коваля. Или он человек Возрождения, или к нам возвращаются эти умения. Ведь все, за что брался Коваль, даже пинг-понг, делалось талантливо. В этом смысле он для меня совершенный человек эпохи Возрождения.

Зощенко писал, что творчество есть сублимация пола. Я прочел и про себя засмеялся, потому что сразу вспомнил Коваля и представил, что, например, его творческие устремления нисколько не уменьшали в нем пола. Все успевал. Не было превращения одной энергии в другую за счет потери той, первой. Сохранялись обе одновременно в очень ярких и мощных проявлениях. Когда я читаю о том, что искусство греховно, потому что оно чувственно, а основа искусства, безусловно, чувственность и, стало быть, уже по одному этому искусство греховно, я начинаю думать опять об этой фигуре, о Юрии Ковале, который был глубоко верующим человеком и человеком глубоко чувственным. И я думаю, что же такое грех и что такое чувственность? Не будь Коваля, мне было бы проще решить этот вопрос. Это человек-загадка, при абсолютном обаянии, при абсолютной своей открытости. Да и не скрывал ничего — достаточно посмотреть на это лицо, услышать этот смех, открытый смех в разговоре с людьми, по разительный, беззащитный… Вот у кого хорошо было брать интервью, потому что любой собеседник был гарантирован от лукавости.

Мне кажется, что на примере Коваля очень интересно решать еще одну проблему — проблему нравственности нового литературного поколения. Я не представляю Коваля, сводящего счеты с отцами, в то время как целое литературное поколение выросло на том, чтобы свести счеты с шестидесятниками. Главная их мысль: «Ну когда вы уйдете, вы нам надоели». И когда шестидесятники начали ухолить, выяснилось, что говорить больше не о чем, сражаться не с кем. Я не представляю Коваля, который завидовал бы, например, Михалкову. И мне кажется, что он в этом смысле символ поколения, которое было совершенно свободно от борьбы за славу.

Всем читателям этой книги о Ковале мне хочется пожелать, чтобы среди ваших друзей был такой щедрый и талантливый человек, в мире которого, в мире, который он создал, вы бы что-то значили. Хотя бы простым упоминанием в прозе, так, как значили что-то для Юры мои друзья. Мы имеем в жизни одну серьезную функцию — мы его помним живого. Конечно, его книги мощно говорят за него сами, но люди, которые не видели его, будут знать о нем от нас, от тех, в чьей жизни было это огромное счастье — Юрка Коваль.