Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Марат Ким. Коваль, мой учитель

— Пора ехать к Ковалю, — сказал мой дядя Юлик, посмотрев стопку моих рисунков. И тут же набрал номер.

Летом между девятым и десятым классом я начал рисовать. Во-первых, я нарисовал шарж на своего одноклассника Васильева, точнее, схему его лица, такую простую и похожую, что ее стали рисовать мои одноклассники все и повсюду. Во-вторых, я нарисовал профиль соседа по парте Михайлина. Как мне тогда казалось, с фотографической точностью. В-третьих, в Крыму мы отдыхали с писателем Марком Харитоновым и его женой художником Галей Эдельман. И я, окрыленный двумя успешными портретами, увязался в горы за Галей, попросил пастель, изобразил горы, и Галя велела мне продолжать рисовать! Я продолжил в Москве. И вот: пора ехать к Ковалю.

Я Коваля видел, конечно, и раньше. У него в мастерской. В мастерской у Лемпортов. У Юлика. На выставках. И даже у нас дома. Но всё это было не по делу.

Коваль открыл дверь мастерской с трубкой в зубах и просиял: где же ты пропадаешь? Как будто он только и думал, где же я пропадаю. Сколько раз потом повторялась эта прекрасная сцена! И как мне этого не хватает сейчас.

Юра — какой я тебе, на хрен, Юриосич? — велел разложить рисунки, как и положено, на полу. Я раскладывал и понимал: вот оно, настоящее. По делу. Коваль ходил надо мной и внимательно смотрел Потом стал разбирать рисунок, цвет и композицию.

— Чего эти две фигуры у тебя где-то сбоку на листе расположились?

— Да так сели.

— А ты что? Обойти не можешь? Обойди… твою мать!

— Месяца два я не рисовал. Переваривал. Отчим мой Олег, знавший Коваля, ворчал, мол, так нельзя, всю охоту можно отбить. А я, переварив, понял главное. Мастер отнесся ко мне серьезно. Иначе не стал бы силы на меня тратить. Он просто хотел научить меня побороть робость начинающего. Я продолжил рисование. Показал Ковалю. Вот так и повелось на всю жизнь, что время от времени показывал накопившиеся рисунки. Смотрел и Витя Белов, Юрин друг, с которым они всю жизнь делили мастерскую. Делали замечания, никаких скидок Коваль по профессии был строг всегда Мог безжалостно припечатать. Когда я сколько-то лет спустя иллюстрировал его «Чистый Дор» для детгизовской серии «Моя первая книга», он только несколько иллюстраций оценил хорошо, а про остальные сказал: «Так себе, на тройку. От моего влияния не избавился. А вот посмотри лучше Калиновского». И это была неприятная правда.

Влияние его было огромное. Пишу и думаю, что бы он сказал, заглянув мне через плечо сейчас. Хотя делать так же, как он, невозможно, можно только учиться свободе выражения.

Как-то мой учитель дизайна Василий Евгеньевич Валериус долго думал, как сформулировать, что такое гений в искусстве. Каков критерий? Предварительно мы сошлись только на двух именах в истории искусства, которые выдерживают это определение: Микеланджело и Пикассо. И Василий Евгенич очень точно сказал: «Гений — тот, для кого не существует сопромата, сопротивления материала».

Это и про Коваля. Стихи и проза, живопись и керамика, линогравюра и столб-арт — вот далеко не полный перечень его мировоззрения, если перефразировать строчки из «Суера», текст которого я помню кусками наизусть.

Кстати, я, уже студентом филфака пединститута, ездил с дядькой Юликом отдыхать. И мы каждый вечер на ночь читали вслух по очереди куски из «Васи Куролесова». Это, по моему твердому мнению, первый признак настоящей литературы. А любую Юрину вещь хочется читать вслух, с первых строк Достаточно посмотреть на артиста Филиппенко, который начинает читать на вечерах памяти какую-нибудь главу из «Недопёска» и не может остановиться!

В пединститут я решил пойти учиться после загадочных слов Юры: «Вот и хорошо, пойдешь к Масимычу на Парнас». Михаил Максимович Кукунов, отличный рисовальщик, художник-анималист и чудесный человек, преподавал в художественной студии при институте и был наш первый учитель рисунка (Гали Эдельман, Коваля и, стало быть, мой). Я шел верным путем.

На первом же учебном рисунке гипсовых фигур я нарисовал две линии горизонта согласно Пикассо, который говорил, что их должно быть две, потому что у человека два глаза. Максимыч твердо все это пресек. Коваль смеялся, потом сказал: «Научись сначала натуре, потом будешь два горизонта рисовать». Он, кстати, был сторонником и знатоком натурного рисунка. Очень был доволен, когда я перед работой над «Чистым Дором» приехал к нему на север в деревню, чтобы понять что-то про пейзаж, пространство. На обратном пути по-осеннему рано стемнело, дорога была дальняя, Юра нервничал, сосал валидол, я страшно жалел, что не умел водить. Потом, кстати, научился.

Во всем, что он делал, — глубокое знание правды вещей. Между прочим, он показал мне, как правильно чистить рыбу, ведь он поработал когда-то и на рыбкомбинате. Как-то я купил живого леща, когда их стали продавать с машин на рынке. Звоню: как, мол, умерщвлять.

— А ты ебни его об стол.

— Как?

— Головой, да посильнее. Он и уснет.

Я так и сделал. Лещ выскочил у меня из рук на замахе и запрыгал по всей кухне. Я еще раз. Он вроде бы уснул. Но когда я стал вынимать из него жабры, как велел учитель, лещ снова выпрыгнул из раковины на пол Тут я и уразумел, во-первых, что значит «ебнуть», а во-вторых, что надо все делать решительно и по-мужски. Как Коваль.

Так я и проучился на филфаке, у Максимыча, и у Коваля с Витей. У художника, кстати, должно быть много учителей. На третьем курсе я решил организовать концерт выпускников факультета. И неожиданно мне его разрешили! Многие помнят этот вечер. Были Володя Красновский, Юлик, Визбор и Коваль. Вел вечер Юрий Ряшенцев. Глоток чистейшего воздуха. На следующий год я хотел повторить, сделать концерт Юлика, но его запретили. Был 1979 год.

Для курсовой по педагогике я взял у Юры небольшое интервью. Спросил, в частности, кто его любимый писатель. Ответил твердо: Житков, Зощенко, Булгаков. Именно в такой последовательности: Житков на первом месте. Много лет спустя, в 1999-м, вышел великий роман Бориса Житкова «Виктор Вавич». Тогда только мне стало ясно, как Юра был прав. Автор «Морских историй» написал одну из лучших русских книг о революции. В предисловии написано, что роман был опубликован незадолго перед войной, но тираж тут же уничтожен. И только один экземпляр хранила Лидия Корнеевна Чуковская. Есть удивительное родство стилей, отношения к ценности слова Коваля и Житкова. Не знаю, читал ли Юра «Вавича». Мне он тогда об этом не сказал. А ведь мог прочитать, он дружил с Чуковскими.

После института я отслужил в армии офицером. Привез толстую папку рисунков. Целую серию линогравюрных лубков со своими стихами. Юра сказал:

— Молодец, у тебя есть мотор. А вот стихи мои-то покрепче будут. Пропала несчастная дама червей, теперь она стала едой для червей. Или: чем пить, поедая отдельных лещей, купил бы ты лучше нательных вещей. Неплохо, да? Поди посмотри Витьки-то Белова гравюры… Куда теперь пойдешь? Думаю, надо в реставрацию икон. Там получишь настоящее знание композиции и вообще искусства. Это школа.

Я пошел учиться дизайну к Валериусу и поступил в полиграфический на художественный. Юра волновался, как бы не испортили, не засушили дизайном-то. Не очень хотел, чтобы я стал просто оформителем книг. Но все-таки у истоков полиграфа были художник Фаворский и философ Флоренский. Это обстоятельство Коваля с таким моим обучением примиряло. Первые мои иллюстрации к книге бардовских песен он встретил прохладно. Ему хотелось от меня большей свободы, яркости. Но позже попросил сделать логотип для группы художников «Узы Яузы». Остался доволен. Потом позвал помочь с оформлением книги «Опасайтесь лысых и усатых». Дизайнерские умения наконец-то пригодились.

Когда мы с Андреем Великановым устроили акцию «Бассейн Москва» в 1994 году, я пригласил участвовать и Юру. Смысл акции был в том, чтобы ответить на вопрос, чем бы наполнить бассейн «Москва», и в мае прийти в бассейн, чтобы свой ответ как-то представить. Мы разослали тысячу писем историкам, политикам, артистам, писателям. Юра звонил мне, переживал, ходить или нет, решал, как это сообразуется с его внутренней религией. Пришел Значит, это было для него важно. Принес короткий текст. Привожу его полностью, потому что он нигде не был опубликован и говорит о другом — серьезном и не очень известном для нас Ковале.

Для диплома я хотел взять «Суера-Выера». Маэстро сказал, что текст не даст, пока рано, а вслух с удовольствием мне почитает. Я тут же пришел в яузскую мастерскую с магнитофоном. Это были два часа счастья. Сохранилась запись на двух кассетах. Я ее знаю почти наизусть, она вся испорчена моим смехом и фырканием, я не мог сдерживаться. Там есть даже «Остров посланных на…» без купюр! Я до сих пор, бывает, ставлю запись, ложусь на пол и слушаю этот удивительный голос, часто приглашаю послушать и других и каждый раз наслаждаюсь тем, как любого, совершенно неподготовленного, незнакомого с ним человека Коваль мгновенно втягивает в свой мир. Через годы, через динамики магнитофона. «Темный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана».

Мой диплом не состоялся, потому что надо было работать, зарабатывать, времена наставали непростые. К тому же работы было много, а диплом у меня (кстати, до сих пор) никто ни разу не спросил Потом я ушел в кино с головой, о чем мечтал с детства.

Однажды Юра приехал ко мне в связи с подготовкой к его выставке, посмотрел, что у нас висело на стенах, и больше всего одобрил детские рисунки моего сына Юлика, сказав: остальное хорошо, а вот это гениально. Потом сидели на кухне, я спросил, как, мол, поживает роман. И вдруг он, как всегда, когда хотел сказать что-то важное, округлил глаза, поднял плечи, растопырил руки в стороны и вроде как пошутил: «Корректуру никак не закончу. Боюсь — поставлю точку, и жизнь моя кончится».

Так и случилось.

Через много лет, в 2005 году, я выступал на фестивале в Алуште. Меня туда затащила Танька, дочка Визбора, моя подруга с детства. Дело в том, что я начал писать песни. Правда, с большим опозданием. Всегда думаю, а что бы сказал Юра, если бы услышал. Так вот, на этом фестивале на открытой площадке вечером каждый участник должен был спеть сначала песню какого-то классика. Я слушал выступающих, понял, что все поют что-то ужасно лирическое и заунывное. И решил спеть Коваля. Гениальное, смешное. «Сундук». Начал с рассказа, так же, как и он мне ее демонстрировал когда-то. Мол, сочинил автор стихи про то, как Иван Петров залез в сундук с ключом в руке. А потом год не знали, что с ним делать, каким образом он туда залез, а главное, как его оттуда вытащить.

Я спел первый куплет. Перехожу ко второму про медведя. И тут у меня отшибло память. Смотрю я в зал, вижу пятьсот человек, а ощущение такое, будто в глазах темно. Ни слова не помню! Я же эту песню пел двадцать пять лет в любом состоянии. Смотрю на жену мою Свету, на Таньку Визбор и вижу, что они шевелят губами, как рыбы, а вспомнить тоже не могут. Я стал пересказывать содержание. Говорю, мол, и вот подходит к сундуку, знаете ли, огромнейший медведь, Иван кричит ему ку-ку… дальше сами собой льются слова, и я куплет допеваю.

Третий куплет. Та же история! Не помню, начинаю рассказывать, стихи вылезают из меня сами собой, как из оракула какого-то.

Четвертый. И тут я не выдержал, решил все это мучение свое закончить и уйти со сцены. Говорю, мол, в другой раз

допою. Тогда кто-то из зала кричит: «Расскажи, а чем закончилось-то? Как он вылез-то?» Вот что значит настоящая драматургия! Я засмеялся: ага, интересно? И вдруг легко допел до конца. Напряжение к финалу песни было, как во время триллера в кино. На словах «У сундука есть только верх, а вовсе нету дна» стояла мертвая тишина. Потом взрыв хохота. Коллеги решили, что я это все заранее придумал Вот так гений Коваля меня спас.

И если вдруг со мной чего не так, я слушаю какую-нибудь главу из «Суера», или гляжу на его рисунок на моей стене, или просто вспоминаю, как он с трубкой в зубах стоит посередине мастерской, смотрит на свою картину, где красное дерево, и сомневается, хороша ли она…

И Коваль снова и снова меня спасает.