Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Татьяна Визбор. «Четыре четверти»

Татьяна Визбор: В последнее время очень часто, к сожалению, приходится открывать эфир грустной музыкой. Здравствуйте, канал «Четыре четверти» на «Радио России». Сегодня мы вспоминаем прекрасного писателя, великолепного художника, замечательного человека Юрия Коваля. 10 сентября сорок дней, как его нет с нами.

Передо мной фотографии, сделана она в мастерской Юрия Коваля, где ежегодно собирались давние друзья, выпускники педвуза. Стол, граненые стаканы, пачка «Явы», яблоки, зелень. Визбор с гитарой, улыбающийся Ким, обнимающий его Коваль.

Недавно по Российскому каналу была показана передача Вениамина Смехова «Театр моей памяти» о Юрии Визборе. Эта программа напомнила мне ту самую старую фотографию, где Визбор с гитарой, Юлий Ким, Юрий Коваль. Юрий Осич Коваль эту программу в эфире уже не видел. Одиннадцать лет нет отца. Завтра — сорок дней Ковалю. Юлий Ким, который должен был быть сегодня у нас в студии, в больнице. Сердце. Юль Черсаныч, держитесь…

Далась мне эта черно-белая фотография! Смотрю на нее и тупо верю, что все живы, здоровы, и в этом — счастье.

(Звучит песня Юлия Кима «Девятнадцатое октября».) У микрофона Татьяна Визбор, и у нас в студии в гостях сегодня Владимир Сергеевич Лемпорт. Я хочу, чтобы адиослушатели восприняли, как будто они то, что я сейчас скажу, услышали впервые, почему… Потому что шва «друг» и «учитель» почему-то стали размытые и потеряли… свой первоначальный смысл. Я хочу, чтобы друг и учитель в отношении Владимира Сергеевича прозвучало… Владимир Лемпорт:… серьезно.

Т. В.: Владимир Сергеевич, (…) я думаю, вы меня поддержите, потому что люди вашего поколения… вы же воевали…

В. Л.: Да. Даже инвалид войны.

Т. В.: К сожалению, нужно делать уже уточнение. Инвалид Великой Отечественной.

В. Л.: Да, Великой Отечественной. Участник Сталинградской битвы.

Т. В.: Как я уже говорила, вы умели дружить, вы умели уважать это чувство, развивать, хранить, и успевали уделять внимание своим друзьям.

В. Л.: Они начали учебу в институте, как раз на переломе эпохи. Умер Сталин, они кончали последние классы, и где-то в пятьдесят шестом году поступили в институт (В институт Юрий Коваль поступил в 1955 г.). Как раз после Двадцатого съезда. Это был такой неожиданный глоток воздуха. И мы, которые не могли мечтать даже выставить какую-нибудь одну свою работу…

Т. В.: Я забыла представить вас как замечательного скульптора…

В. Л.: Да… Скульпторы… Лемпорт — это я. А еще со мной работали Сидур и Силис. Был в давние времена такой единый коллектив… Вдруг нас приглашают в Академию художеств с выставкой, как раз после Двадцатого съезда. Тут еще вдобавок мы написали статью разгромную «Против монополии в скульптуре». Казалось, нас должны бить и бить, а нам — пожалуйста, приходите. Мы туда вместо серьезной скульптуры — разных там колхозников с цепами, рабочих с молотками, вождей серьезных с орденами — вдруг представляем керамических обнаженных женщин, которых стыдливый сталинизм вообще не хотел видеть. И вот на эту выставку пришла целая группа студентов, среди них были Юрий Визбор, Юлий Ким, Галя Царапкина, Галя Эдельман, Галя Гладкова, Илья Габай, Алик Ненароков.

Что самое интересное, очевидно, вот этот глоток свободы, закваска такая породила и знаменитых людей. Люди, которых я перечислил, они все стали известными и актерами, и художниками, и журналистами, и писателями, педагогами… И с ними, вроде лидер их, Юрий Коваль… Такой красавец. Такой забавный какой-то человек. Талантливый живописец, тогда он еще не был писателем, он писал картины. И когда мы все познакомились и сделались друзьями, он даже стал работать у нас в мастерской. В мастерской развернул свои полотна, и надо сказать, что увлек и нас троих живописью. После этого мы тоже стали заниматься живописью, которая позднее вошла в цветные керамические панно или просто в картины отдельные, потому что я уже, скажем, выезжая куда-нибудь за границу, — а приходилось быть и в Африке, и в Италии, и в Греции, и во Франции, — я прежде всего брал с собой листы бумаги, стульчик раскладной, пастель и рисовал на улицах. Это с легкой руки Коваля. А Коваль в свое время говорил: «Обязательно нужно писать гениально». И он действительно невероятно цветными делал свои полотна.

Т. В.: Ну, он так и писал, между прочим…

В. Л.: Так он и писал…

Т. В.: Ваше поколение, и особенно тех перечисленных людей, которые пришли к вам на выставку, еще отличает то, что они очень многосторонние, абсолютно разножанровые. В. А: Да, разножанровые… Мы все занимались живописью, даже великий поэт Слуцкий нас однажды сводил с Юрием Ковалем к Анне Ахматовой. И мы написали ее портрет. Каждый в своем жанре. Юра в каком-то таком модернистском духе ее написал, а она так спокойно сидела, такая уже очень старая женщина, неподвижная, в кресле. Она сказала: «Ну что ж, это вполне может быть».

С Ковалем мы тогда и потом много раз выставлялись на выставках Даже в прошлом году, в Твери, у нас была большая выставка, где Коваль выступал со своими эмалями на религиозные темы. Когда Коваль закончил институт, у нас был перерыв в отношениях, потому что Коваля заслали в деревню Лаишево (Деревня называлась Емельяново), в Татарию, такая глубинка, конечно, без всяких удобств, одна только печка и тараканы на потолке. Коваль написал лучшие свои рассказы о природе, будучи в Татарии.

Когда режиссер Тед Вульфович познакомился в нашей мастерской с Юликом и Юрием, он пригласил их на фильм «Улица Ньютона, дом один». Там они блестяще спели Юли-ков репертуар, который он написал, будучи на практике на Камчатке. Причем их поставил на главные роли, даже неплохо по тому времени заработали. Но, как Юре часто сопутствовало, когда он стал переодеваться в костюмерной, у него деньги украли… После фильма Алла Гербер, которая ныне депутат Верховного совета, а тогда просто писатель, написала о них большую статью в «Юности», которая называлась «Начинающие менестрели». Время шло. Оттепель стала подмерзать. Юлик, который стал зятем Петра Якира, сделался диссидентом, запретили ему подписываться Кимом.

Т. В.: Даже не запретили, так сложилась ситуация…

В. Л.: Он стал Юлием Михайловым…

Т. В.: Да, но существовал тогда замечательный каламбур: «Как Ким ты был, так Ким ты и остался»…

В. Л.: Очень тяжелый был период. Были гонения на писателей. Были посажены Даниэль и Синявский. В это время Коваль определился как писатель, и не просто как писатель, а вошедший в десятку лучших. С очень ярким лицом детского писателя. И не потому, что легче писать, а вот у него был такой характер.

Т. В.: Наоборот, для детей писать очень тяжело.

В. Л.: Для него как-то проходили политические бури, как-то это его не касалось. Его даже не интересовало. Его интересовали дети… Он не успел получить Андерсеновскую премию, которая ему следовала… Жаль… Юра был непревзойденным певцом своих, чужих и народных песен. Никто не мог приковывать к своему исполнению такого внимания, ни у кого не было таких карих глаз, полных безудержного веселья, которое вдруг сменялось тоской невероятной. Он был странный человек, который, видимо, был грустный человек, а его обожали за безудержное веселье. Он как-то мне даже сказал: «Я из недолго живущих». Что это? Провидение? Чем старше становились, тем наши встречи становились реже, оно и понятно, скажем, у нас мастерская своя, у него мастерская. Каждый художник идет и копается в своей мастерской. Я говорю: «Ну, давай почаще встречаться, ведь это же полезно». — «Понимаешь, — говорит, — Володя… Ты где-то француз, тебе не понять русской души. А она требует абсолютного одиночества». Совсем недавно мой товарищ Усков говорит: «Позвони Юре». И так на меня смотрит многозначительно. Я звоню, говорю: «Юра, ты что мотаешься и в Плутково, и обратно? Заехал бы к нам в мастерскую, посмотрел бы новые работы». А он говорит: «Я так себя плохо чувствую и глотаю нитроглицерин». Я говорю: «Как же ты его глотаешь?» — «А вот так прямо горстями беру и глотаю». Я говорю: «Ты с ума сошел! Это же у Жюль Верна описано, как взрывчатое вещество, оно же тебя взорвет!» И буквально через десять часов звонит нам наш товарищ с которым он возвращался из Плуткова, Лева Лебедев, и с плачем говорит: «Юра умер». Силис подошел к телефону… «Как умер?!» — «Да вот так вот умер. Сейчас». Прямо на глазах и на руках у него умер. На похоронах из несметной толпы ко мне бросился поэт Аким, зареванный, я его обнимаю: «Ну Яша, ну что делать, он проскочил без очереди. Наше место с тобой занял. Мы же на пятнадцать лет старше. Что делать. Катушки в руках Божьих, а нитки разной длины, у каждого своя длина». Но Коваль совершенно не собирался ни в этот день, ни в другой день умирать. Он думал о продуктах, которые должен отвезти в Плутково, чтобы кормить свою семью.

Т. В.: Владимир Сергеевич, я благодарю вас за то, что вы смогли прийти. Спасибо.

В. Л.: Ну что ж, если это представляет интерес, я рад, потому что Коваль был самым близким моим другом.

У микрофона Татьяна Визбор. Мы вспоминаем Юрия Коваля. Знаете, я однажды получила от него письмо. Получила не на домашний адрес — как человек деликатный он решил написать мне по рабочим делам на работу, хотя мог запросто позвонить, что мы, собственно говоря, и сделали, то есть позвонила я ему с недоуменным вопросом «почему же»… «Ну, не хотел тебя отвлекать»… Письмо я читаю…

Я и тогда исправляла эту ошибку в эфире, и когда вышла пластинка с песнями Григория Гладкова, там было уже написано: «Московские бани», стихи Юрия Коваля.

(Звучит песня «Московские бани».)

У микрофона Татьяна Визбор, мы вспоминаем Юрия Иосифовича Коваля.

Олег Николаевич Жданов из Москвы, 69 лет: «Слушаю вашу программу и слезы на глазах. Я сам со Сретенки, и всех, о ком вы сегодня говорите, кого вспоминаете, я лично знаю. Спасибо». Спасибо вам…

Оля Шалевич из Москвы: «Благодарю вас за сегодняшнюю программу памяти Юрия Коваля. Таня, расскажите еще о своих встречах с Юрием Иосифовичем». Олечка, я расскажу. Мало того, и не раз. Я не ставлю точки, я даже не ставлю многоточия. И концовочка, как говорил Юрий Осич, еще не написана…