Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Виктор Чижиков. Птица-иволга

Познакомились и перезнакомились мы все в «Мурзилке». В здании «Молодой гвардии» я тогда работал и в «Мурзилке», и в «Вокруг света», и в «Юном натуралисте», и в «Вожатом», и в «Веселых картинках», и в «Пионерской правде». Никуда не надо было выходить — мы играли в пинг-понг в холле, иногда высовывалась голова заинтересованного в ком-нибудь из нас человека и говорила: «Витя, зайди». Время от времени нас всех расхватывали по комнатам прямо от этого стола. Мы с Ковалем так и познакомились: поиграли в пинг-понг и пошли в шашлычную на Краснопролетарской, где разрешались тогда споры и завершались дискуссии.

Редактором «Мурзилки» в то время был Анатолий Васильевич Митяев, человек очень внимательный к молодежи. Он понимал, что будущее журнала надо отрывать от пинг-понговского стола. И у него с большим успехом начинали работу многие литераторы и художники. Сам Анатолий Васильевич располагал к этому: все мы увлекались рыбалкой и часто ездили рыбачить на его машине. Вот и Коваль пришел к Митяеву и полюбился ему сразу. Митяев тут же предложил ему и художнику Вениамину Николаевичу Лосину командировку на границу, к пограничникам. Лосин — блестящий рисовальщик. Ему ничто не стоит нарисовать и пограничную собаку, и лошадь, и кого угодно в любом ракурсе. И они поехали с большим удовольствием. Результат превзошел все ожидания — великолепные рисунки Вени Лосина и великолепная проза Коваля ошеломляли. Еще когда повесть «Алый» публиковалась с продолжением в «Мурзилке», я с нетерпением ждал следующего журнала. Хотя я тогда уже был членом редколлегии и мог бы рукопись взять, но я нарочно не брал — мне было интересно сохранять интригу.

Так совпало, что в той деревне, где у меня дом, и Митяев жил. На многие годы после развода он осел там и был моим непосредственным соседом… Совершенно неожиданно он женился, и совершено неожиданно на бывшей жене Коваля, и совершенно неожиданно представил ее мне. В общем-то, мы были знакомы, потому что Ия работала в «Молодой гвардии». Я часто обращал внимание на эту красивую женщину, знал, что это жена Коваля, и, конечно, очень удивился, узнав, что теперь она жена Митяева и моя соседка. И тут приехал Юра.

Зашел к нам и говорит: «Ты знаешь, мне сказали, что дочка моя приехала и у Митяева живет, но я там еще в качестве бывшего мужа не бывал. Пошли со мной». Заходим в дом. И вдруг я увидел, что печка в избе Митяева расписана. Коваль спрашивает: «А кто это расписывал печку?» А Митяев говорит: «Это Юля расписала. Она сейчас у нас тут живет. Ушла за грибами»… Коваль долго смотрел на печку и говорит: «Анатолий Васильевич, ну какая ж талантливая у нас с вами дочка!» Это была самая естественная и самая уместная фраза, произнесенная Ковалем в этот вечер.

Коваль очень тепло относился к дочке. Ато, что между Юлей и Ковалем мощная связь — это видно и внешне. Она играет на гитаре, она рисует, и вот, как теперь выясняется, пишет. Она еще и людей лечит, в реанимации работает. Юля — молодец.

Вспоминается поездка группы писателей и художников в Латвию на Дни российской культуры для детей. По приезде в Ригу нас собрали в вестибюле гостиницы. Навстречу нам вышла женщина-администратор с мощным бюстом и зычным голосом:

— Товарищи декадники, прошу вас зарегистрироваться в этом окошке!

Коваль, чуткий к слову человек, восторженно смотрел на администратора, пораженный не то словом «декадники», не то бюстом администратора.

На следующий день во время завтрака мне слышался голос Коваля: «Нет, я как декадник не могу себе позволить…» или: «Мы, декадники, просто обязаны…»

Надо сказать, что после выступлений в школах, детских домах, нас не только кормили, но и здорово поили. Однажды мы с Юрой накануне переусердствовали, поэтому с нетерпением ждали отъезда автобуса на выступление, чтобы поправить здоровье.

Сели в автобус, поехали в город Огре. Долго петляли по закоулкам пригорода Риги, остановились у светофора. И тут Юра обратил мое внимание на двух пьяных, которые никак не могли поднять третьего своего друга из лужи.

— Видишь, Чиж, — это «декадники» из конкурирующей организации. Они уже выступили, отдыхают, а мы всё еле тащимся.

Коваля иллюстрировали замечательные художники, и он сам о художниках сказал очень хорошо: «Я думаю, что лучшими людьми, которых я встречал, были, конечно, художники. Мне кажется, художники — это, в сущности, соль земли. Иисус говорил: „Праведники — соль земли“. Я, конечно, не смею поправлять Матфея, великого автора великого произведения. Но я от себя так бы добавил: художники и праведники — это соль земли». Гениально сказано… И хорошо, что Юра больше дружил со скульпторами. У них другое ощущение объема, и оно помогало ему осознать свой космос. Коваль в прозе умел одним мазком создать огромную картину. Калиновский это все очень остро почувствовал и форзацем в «Недопёске» сделал степь: маленький недопёсок бежит по этой степи, а над всем этим — созвездие Орион. И сразу чувствуешь, что Коваль охватывает своим творчеством космос. И в этом космосе созвездие дышит над землей, и тут же передвигается «микроорганизм», убежавший со зверофермы. Огромнейший масштаб.

Приехал однажды Юра к нам в деревню. Зина, моя жена, показала ему красивое лоскутное одеяло, сшитое нашей соседкой Евдокией Павловной. Ковалю захотелось такое же, пошли узнать, нет ли еще одного в продаже.

— Евдокия Павловна, какое красивое одеяло вы Чижиковым сделали! Нет ли еще одного? — спросил Юра.

— Как нет? Есть! Вон на печке лежит.

Развернул Юра одеяло и ну нахваливать, восторгаться:

— Евдокия Павловна, а где вы такие красивые лоскутки берете?

— А на «Красном Эхе».

— Где, где?

— На «Красном Эхе», фабрика у нас в Переяславле такая есть.

— Надо же! — сказал Коваль, обернувшись ко мне. — И эхо у них красное!

Прошло несколько лет. Сидим мы с Юрой на каком-то вечере в Малом зале Союза писателей. Когда на трибуну забрался толстый человек с красным лицом и мощным голосом, Коваль сказал:

— А вот тебе, Чиж, и «Красное Эхо»!

В деревне моей Коваль бывал несколько раз, как правило, проезжая мимо по дороге в Ферапонтове В один из приездов Коваля к нам в деревню произошел такой случай. Было утро с небольшим морозцем. Стояла осенняя, пронизанная солнцем, абсолютно безоблачная погода. Мы с Ковалем шли по деревне, похрустывая льдинками под ногами, и я ему рассказывал, кто где живет: «Здесь вот Устинов живет». Он говорит: «Это я знаю, я у Коли бывал». Я говорю: «Здесь Эдик Успенский живет». — «Знаю». Показал еще несколько интересных домов, и вдруг Коваль говорит: «А вот в этом доме у вас Феллини живет». Я посмотрел, ничего не понимая, и увидел — во дворе дома плавно летали мелкие пушинки (только что кто-то выколачивал перину), создавая иллюзию того снега, который у Феллини в «Амаркорде» шел по всему экрану — такие хлопья в пронизанном солнцем небе. На заборе у Феллини сидел павлин, а здесь на заборе сидел петух дивной красоты, с красной основательной шеей, с синей мощной грудью. Он явно не уступал феллиниевскому павлину. И я подумал: вот что значит большой художник — надо же усмотреть такую мощную цитату в обычной русской деревне. Потом, когда Коваль уехал, я проходил мимо этого словно поникшего дома — стоит обычный дом, и петух тоже стал обычным. Как будто они все слегка напыжились к приезду Коваля. Он, действительно, всегда нес в себе большую торжественность, и сама природа ему подыгрывала.

Одним из свойств Коваля было внести какой-то необыкновенный интерес к собранию. Любое собрание людей, профессионалов обретало гораздо больший смысл, когда туда приходил Коваль. Много раз было так, что собрание начиналось без Коваля и вроде бы неплохо шло. Всё вроде бы хорошо, но приходит Коваль, и собрание обретает какую-то особую ценность. Какими-то замечаниями, предложениями интересными и неожиданными, не то чтобы он был каким-то затейником, но от одной его зажигающей фразы самому хотелось стать затейником. Вот в чем всё дело-то и всем всегда было весело.

Но он терпеть не мог болтологии. Если на встречах с детьми они не реагировали десять минут на чье-то выступление, он в зале начинал нервничать, он начинал апеллировать жестами к людям, понимающим его. И жутко любил, когда дети вовсю, очень здорово или смеются, или, затаив дыхание, сидят и слушают. Он умел смешить детей, и песни его, рассчитанные на детей, — и «Сундук», и «Пятнадцать собак» — работали замечательно. Одно удовольствие было смотреть.

Как-то Юра позвонил и сказал: «Давай поедем в пионерский лагерь. Там проводятся конкурсы — изобразительного искусства, литературный и музыкальный, будешь членом жюри, и я буду. А какой-то композитор, который придет из поселка композиторов неподалеку, будет судить музыкальный конкурс». Время было, я говорю: «Конечно поедем». Мы сели в машину, в рафик, и поехали в пионерский лагерь недалеко от Рузы. Там мы познакомились с Евгением Птичкиным, милейшим человеком, который пришел на конкурс в домашних тапочках без задников. Видно, он был рассеянный человек, но милый, очень хороший, и мы с Юрой его как-то жутко полюбили. Он очень здорово судил музыкальный конкурс, был хороший рассказчик, да вообще с ним было как-то уютно.

После выступлений был ужин с возлияниями, а потом Коваль предложил мне поехать в мастерскую. Нам дали рафик. Я сел, Коваль сел, и неожиданно Птичкин решил сесть. Коваль говорит: «Но ты же тут живешь, недалеко, зачем же ты поедешь в Москву?» Он говорит: «Мне просто необходимо побывать у тебя в мастерской». Тогда Коваль говорит: «Это да. Вот это я понимаю. Тапочки при тебе?» — «При мне, при мне… А, нет, одного нет, сейчас, одну минутку. Помогите, пожалуйста, тапок найти, я там его где-то оставил». Принесли ему тапок, он надел и мы поехали.

Всю ночь в мастерской у Коваля шли нескончаемые разговоры, песни, игра на гитаре, Птичкин играл-пел, Коваль играл-пел, еще приходили люди, умеющие петь-играть и было необыкновенно весело. Часов в 11 утра следующего дня потянуло в сон, в это время пришла машина за Птичкиным. Птичкин сел в машину, Коваль спрашивает: «Все тапочки у тебя целы?» — «А, нет, вот того одного нету». Пошли, нашли, принесли ему тапочек, попрощались, и он уехал. Потом я еще один раз встречал Птичкина. Он мне сказал: «Это был один из лучших дней в моей жизни, потому что Коваль — это подарок судьбы». И я с ним, конечно, согласился.

Коваль не то чтобы начал такую традицию, может, и до него бывало, что рисунки художника, давным-давно сделанные, обрастали новым литературным текстом. Мы с Андреем Усачевым точно пошли по пути, указанному нам Мавриной и Ковалем. Потому что сначала возникли рисунки Мавриной, потом возникла проза Коваля и появились великолепные книжки, украшенные Андерсеновской медалью… В моей папке лежали рисунки котов, некоторые из них — тридцатилетней давности. Андрей предложил написать к ним стихи, я не стал возражать, и книжка получилась нарядная, большая, красивая и даже получила приз «Книга года». В общем, если вы последуете в чем-либо примеру Коваля, вас ждет успех.

Когда-то Юлий Ким сказал, что Юра очень высоко вознес планку детского писателя. Это абсолютно правильно. Мне кажется, что ее и сейчас, эту планку, никто не может преодолеть. Пускай они на меня не обижаются, я говорю про собственные ощущения, но думаю, что даже лучшие ученики Коваля, такие как Марина Москвина, например, со мной с удовольствием согласятся. Интересно, что Марине в очень большой степени передалась доброжелательность Коваля. Юра был очень доброжелателен ко всему талантливому. И в этом смысле Марина — типичное ковалевское продолжение.

Мы обычно мало ценим того, кто находится рядом с нами. Мы, например, проводили много времени с Ковалем. Может быть, мы иногда мало его хвалили, таких людей надо чаще хвалить. Для творческого человека это просто необходимо. И вы не прогадаете — от этого у него только появится больше хороших произведений. И сейчас, вспоминая, понимаешь, что он был явно «замолченным» писателем. О нем любили почему-то молчать, в то время как нужно было говорить, и говорить с гордостью.

Однажды, сидя в избе, я услыхал какой-то шум на веранде. Вышел посмотреть, а там мечется от меня к окну большая желтая птица, присмотрелся — иволга! Накануне мы застекляли новую веранду, одно стеклышко разбилось и один проем окна остался без стекла. Туда и залетела красавица-иволга.

Смотрю я на нее, любуюсь, а она все мечется из угла в угол, все ищет выход. Открыл я дверь настежь — лети, бедолага, хватит мучиться!..

А она забилась в угол, отдыхает, в себя приходит.

Смотрю в окошко, идет к нам Евдокия Павловна, что-то в передник завернула и бережно несет, значит, испекла что-то вкусное, хочет меня угостить.

Заходит она на веранду, а иволга ей навстречу шарахнулась и вылетела вон.

Ахнула Евдокия Павловна, от неожиданности чуть пирог не выронила.

— Александрыч, а ведь это нехорошо, когда птица в дом залетает. Это кто-то у тебя помер…

— Типун вам на язык, Евдокия Павловна, скажете тоже… Поговорили мы о том о сем, она домой пошла. Я взял

удочки и побежал на озеро. Часа два я на озере пробыл, смотрю, бежит Миша, зять Коли Устинова:

— Дядя Витя, я за вами приехал! Скорей в Москву надо! Коваль умер, давайте скорей собирайтесь, Николай Александрович вас уже ждет!

Красивая ты птица, иволга, а сколько горя принесла!