Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Роза Харитонова. «Солнце делает людей красивыми и честными»

Юрий Коваль. Автор неповторимых, прелестных рассказов и повестей, смешных и грустных, «детский» писатель, от строчек которого перехватывает дыхание. Шедевры: «Чистый Дор», «Листобой», пронзительный «Недопёсок» и волшебная «Самая легкая лодка в мире». «Я еще понаделаю кистью дел!» — говорил он в юности. Интересная, самобытная живопись Коваля не раз выставлялась в ЦДЛ и в ЦДХ. Каждая работа Коваля притягивает взгляд, и поначалу кажется, что тебе понятно, что хотел сказать нам художник. Но чем глубже ты погружаешься в это рассматривание, тем больше тобой овладевает нечто волшебное, и каким-то непостижимым образом чувствуешь, что и в корявыхдеревьях городского пейзажа, и в весеннем бездорожье деревенской околицы, и в прозрачных акварелях есть трепет и мерцание, полет и тайна, мечта и жизнь. И как хорошо, что это чудо нельзя понять и объяснить!

Волшебство окутывало каждого, кто попадал в это энергетическое поле — общение с Юрием Ковалем. Что же это было?

Стоит ли мне писать о том, что помню я? Но ведь истинная картина может быть составлена из памяти многих. В воспоминаниях Э. Бабаева об Анне Ахматовой я прочла, что записывание разрушает прелесть непосредственного общения. Это правда. Но я никогда не записывала по горячим следам. И еще одно не дает мне покоя: в рассказе Коваля о Борисе Шергине есть слова: «Слово — ветр, а письмо-то — век!» Ну пусть не век! Но все-таки будет записано, и кто-нибудь прочтет и мои строчки о Ковале.

Немногие из написанных им писем были адресованы мне, и чтение их тогда — это было счастье. Чем я смогу отдарить его? Есть у меня несколько стихотворений, посвященных его памяти, может быть значимых только для меня и наших общих друзей. Да может быть, этот текст и отрывки из его юношеского дневника, где уже видна его рука и что-то, что осталось в нем до конца.

Давным-давно, Боже! А ведь действительно, давным-давно, в 1955 году мы поступили на факультет русского языка и литературы МГПИ им. Ленина. Первый курс пронесся карнавалом, очарованием старинного зала под серебристым прозрачным потолком, учением, привыканием, знакомством с однокурсниками и преподавателями — Зерчаниновым (устное народное творчество), Пуришевым (зарубежная литература), Корниловым (психология), Введенским (языкознание), Гукасовой (литература XIX века). Мы были покорены талантами старших курсов (Юлий Ким, Ада Якушева, Борис Вахнюк) и бесспорным авторитетом тех, кто уже окончил институт. Они продолжали приходить сюда, интересовались нами, первокурсниками. Это Юрий Ряшенцев, Петр Фоменко, Владимир Красновский, Юрий Визбор. Ко второму курсу мы с Юрой Ковалем рассмотрели друг друга и с осени 1956 года но осень 1958-го часто, почти каждый день, бывали вместе. Участие в литературном объединении, почти ежедневные занятия на курсах живописи и рисования под руководством уникального, неповторимого педагога Михаила Максимовича Кукунова, посещения мастерской скульпторов В. Силура, В. Лемпорта, Н. Силиса; выпуск стенной факультетской газеты «Словесник», которая, к сожалению, сменила потом свое название на «Молодость»; участие в так называемом обозрении (похожем на капустник и народившийся позднее КВН), репетиции и выступление октета под руководством Ады Якушевой и, позднее, Ирины Олтаржевской и стихи, стихи — литфак! Наверное, это были те дрожжи, которые будоражили, заводили новые хлеба. Во всем этом мы принимали участие.

Занятия на кутках часто заканчивались очень поздно, ведь мы шли рисовать после лекций и семинаров, уже вечером. Часам к десяти-одиннадцати рассматривали и оценивали рисунки, акварели, масло — кто что работал, убирали краски, доски, доставали сахар, бутерброды, у кого что было. Михаил Максимович Кукунов не спешил домой, в коммунальную квартиру в доме в Обыденском переулке (дом этот он называл пирамидой Хеопса). Начинались разговоры, шутки, рассказы. Иногда, когда все уже собирались уходить, мы с Юрой оставались или на Парнасе (балкон, где расположилась студия), или на балконе напротив. Какие слова находились, какие темы!

И вот Однажды, глядя мне в глаза, Юра говорит: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд и руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко-далеко, на озере Чад, изысканный бродит жираф» Не знала, не знала я тогда Гумилева, не изучали его тогда на филфаке! Думала — вот какое чудо, глядя на меня, Юра сочинил. И показалось мне, что это я, я такая вся грустная, изысканная, и руки мои, в жизни совсем не тонкие, — тонкие и красивые.

Я влюбилась.

На лекциях мы часто сидели рядом, иногда писали записочки друг другу, сочиняли что-то в стихах. Он уже тогда писал стихи и рассказы, ездил на охоту, в далекие путешествия, вместе мы много бывали на выставках, в музеях, гуляли по улицам. С Лешей Мезиновым, нашим однокурсником, они начали писать фантастическую повесть «Суер-Выер, или Простреленный протез», первые главы которой были напечатаны в факультетской стенной газете. У газеты, протянувшейся на всю длину правой стены у входа в главный зал, всегда толпился народ — читали повести, рассказы, стихи, рассматривали рисунки, фотографии. Любимой книгой Юры в те голы была «Зависть» Ю. Олешн. В стихах Юры того времени, веселых, озорных и лирических, уже чувствовалась какая-то своя нота. Вот одно, шуточное, из посвященных мне, подпись под рисунком, на котором я была изображена весьма формально:

Это стихотворение было написано тоже для меня, и я его очень люблю:

Он любил дружеский круг, но в то же время искал уединения. Всегда готовый рассмеяться, пошутить, искренний и грубоватый, трогательно внимательный, когда любит, и безразличный, когда любовь уходит, легкий, веселый и печальный, умеющий дружить и ревнивый, несправедливый, помнящий все, уверенный в том, что способен на многое, и всегда сомневающийся «Ты одна знаешь, что я бездарен, как забор», — писал он мне в письме, зная, что мне нравится все, что он делает.

Я помню свой восторг от фестиваля молодежи в 1957 году, как мне было интересно видеть людей из разных стран мира. Каково же было мое удивление, когда я получила письмо от Юры, где он писал мне: «Фестиваль наконец кончился и начались грибы!».

Уже тогда его внутренний мир был определен. Суета, светская жизнь — это его не волновало. Природа Она захватывала его целиком, делала его зорким, чувствующим, свободным. Хотя были друзья, которых он искренне любил, девушки, которые любили его, и он вспыхивал, загорался, — он часто желал уединения. И был сам по себе.

С тех пор прошли годы и годы. Он стал писателем. Он стал художником. Он стал сценаристом замечательных мультфильмов. Он снимался в кино. Он писал песни. Он их пел, как никто другой. О его книгах написаны статьи. На кафедре русской литературы XX века, в стенах его родного МГПИ (который теперь называется МПГУ), С. А. Веднева в 1999 году защитила диссертацию «Стилевые особенности прозы Юрия Коваля».

Но может быть, его первые строки, написанные тогда, в 1957-м, в письмах ко мне в виде дневников, отчасти дадут ответ на вопрос, на который вообще-то не бывает точного ответа: «Как все начиналось?»

Небольшого размера записная книжка, на которой вытиснено: «Делегату XXIV комсомольской конференции. МАИ. 1956». Сверху рукой Ю. Коваля написано: «Розе»

На этом заканчивается этот маленький дневник-письмо. Нам было по девятнадцать лет.

С 1957-го по 1995-й — большой срок, целая жизнь. Но вот я получила письмо от Юры через год после его смерти, мне передала его Наташа Коваль, жена. Оно написано в ночь на первое апреля 1995 года.

В это время он уже закончил свою последнюю книгу — «Суер-Выер», но она еще не была издана.

Он волновался, трепетал, сомневался и в то же время был полон уверенности, что написал яркую вещь.

Вот отрывок из его письма:

Этот восторг перед миром, белым светом, чудом природы Юра сумел выразить в своих книгах, картинах, деревянных скульптурах. Как ни боялся — «как убог мой язык!»

«Я хотел бы быть талантливым, как Лемпорт, Силур и Силис», писал он мне в письме в конце лета 1957 года. Мощные скульпторы, с которыми мы были знакомы в институтские годы. Для Юры они были учителями в искусстве.

Но вот что сказал Владимир Лемпорт на вечере, посвященном Ковалю, в годовщину его смерти: «Коваль любил петь и пел, как фавн, его пение поражало всех, но Коваль не был певцом, он был художником-изобретателем. Живопись, графика, керамика, эмаль. — он делал невероятно красивые религиозные росписи горячей эмалью по металлу, он любил лепить. Но его узкой специальностью, которую он любил менее всего, была литература, и она была самая талантливая. Так кто же он был — певец, скульптор, художник, писатель? Он был гений».

Юра Коваль любил петь. Можно сказать, что он делал это с упоением. Пение его было ярко окрашенным, контраст при исполнении разных песен был велик.

Песни, по-моему, были существенной стороной его жизни. Он совершенно менялся вместе с песней, он впадал в песню, как в реку, и — вот уже и лицо другое, и глаза, и руки — он плыл в волнах, плыл.

Первой песней, которую я услышала от Юры, была народная: «Сронила колечко…». Было это осенью 1957года на балконе третьего этажа, около дверцы, ведущей на курсы рисования. Был поздний вечер, стеклянный потолок главного здания давно засинел, загустел, погасли почти все огни, освещающие главный зал. Голос Юркин как-то истончался, затуманивался. Так и видится — девушка в платочке у околицы, вместо слез — песня. Чистый звук, грусть — тоска — любовь.

Это было удивительно, услышать такую песню от парня, который всего несколько часов назад первым вставал, едва заканчивалась лекция, и грубым голосом, обращаясь к Сане Колоскову, бросал: «Санек, пошли пиво пить!»

Замечательно пел он городской романс, так называемые блатные песни и то, что теперь называется «шансон», деревенские песни, которые, как известно, свои в каждой деревне. «Когда мне было лет семнадцать — ходил я в Грешнево гулять…», «Нас угнали, нас угнали, нас угнали далеко, где немецкие снаряды роют землю глубоко…»

Как опытный режиссер-модернист, он заменял слова, вставлял совершенно неожиданное в знакомый уже припев, снижал пафос, поражал новым попоротом сюжета, вставлял имена сидящих рядом друзей в сомнительную ситуацию песни. Бесстрастность деревенского гармониста, лихость, бесшабашность, озорство в глазах, улыбке, в плечах.

Часто его просили те, кто уже слышал: «Юрк, спой „Как на Львовском на базаре“».

Здесь и господа, и граждане, и отдельно — бабы, и резонер в конце, наверное местный милиционер, и особенность южного города — воду продают. Превращался Юра и в бесстрастного рассказчика, и в барыгу, и в бабу…

Было это очень интересно, ведь никогда раньше я не слышала такил куплетов, да и наши однокурсники, думаю, впервые погрузились в атмосферу львовского рынка.

Откуда их взял Юра, где услышал? Хотя в послевоенных московских дворах можно было еще и не такое услышать, особенно мальчишкам. А может быть, отец Юры — Иосиф Яковлевич Коваль — рассказывал ему, что слышал. Работал он в МУРе Московской области в послевоенные годы. Потом эти интонации и невероятные картинки аукнулись и откликнулись в «Приключениях Васи Куролесова» и «Пяти похищенных монахах».

И все-таки, как все это совместить, такой разброс — от народной песни, Вертинского до блатных, «шансона», песен деревенского гулянья? Это, конечно, чувство слова, любовь к слову, которые так явно и ярко сверкали у мальчишек нашего педагогического, особенно у филологов — и у Петра Фоменко, и у Юры Ряшенцева, и у Эрика Красновско го, и у Юлика Кима, и у Леши Мезинова, и у Бори Вахнюка, и, конечно, у Юры Коваля.

А все это понял, выразил эту нашу любовь навсегда (простите мой пафос) Юлий Ким в стихотворении, посвященном Миле Херсонскому:

А вот Юра совсем другой, даже, может, это и не он — песни Вертинского:

И кто там был в «голубых пижамах» — уже неважно. Хотя… в этой мизансцене что-то есть: эти на пляже парятся в своих голубых пижамах, а вот и звезда-шалунья, идет сама по себе и сводит всех с ума. Прямо как дама с собачкой.

И глаза совсем другие — падающие в бездну, и расслабленный рот, и плечи, и руки живут другой жизнью.

Песни эти впервые спел он, когда мы собирались у Иры Олтаржевской в комнате, которую окрестили «голубой аквариум». Такой красивый голубой сверкающий фонарь неожиданным светом освещал комнату в доме архитектора Олтаржевского.

Песни, которые Юра сам написал, мы любили слушать. Их было несколько, одна из них дожила до нашего времени, а начал он ее петь в 1957 году, когда мы были на втором курсе истфила.

По его просьбе я придумала продолжение, но, думаю, не стоило этого делать. Эти два куплета никто из поющих не помнит, может быть, только Ира Олтаржевская, и то после первого куплета она начинает тревожно оглядываться на меня, мол, как там дальше?

Напишу всю песню, не удержусь:

Признаюсь, вторая и третья часть вяловатые, лишние. Все сказано в первой. Но так мне, видно, хотелось тогда, в пятьдесят седьмом году, чтобы нашел, нашел по следам…

Пел он реже, но с неизменным удовольствием песни, которые написал для кино. К фильму «Недопесок», «Марка страны Гонделупы», «Пограничный пес Алый».

Верилось в каждое слово.

Хотелось бы услышать этот голос, просто слушать, не раздумывая что, зачем, почему.