Жанна Переляева. Теплый свитер грубой вязки

Конечно, радиопередачи не читать, а слушать надо — ловить интонацию. А у Юрия Коваля интонация была — будь здоров: неповторимая и ни на кого не похожая. Она даже в печатном тексте чувствуется — для тех, кто слышал его, конечно, хоть раз.

Я в тот день Юрия Иосифовича слышала и видела впервые. До этого, правда, читала, но стеснялась пригласить его, такого гениального, к себе на передачу, все ждала особого случая…

И вот мы сговорились о встрече. Решили, что я приеду к писателю в мастерскую: хотелось и запись сделать, и на картины с эмалями посмотреть. Коваль встретил меня на мосту. По дороге все расспрашивал, приглядывался. Наверное, понял, что я волнуюсь — нечасто я тогда с живыми классиками вдоль Яузы прогуливалась… Было начало лета, но все еще прохладно. Когда пришли, Юрий Иосифович, не очень-то меня спрашивая, взял свой толстый крупной вязки свитер и, надев его на меня поверх всех одежек, сказал: «Вот так и сиди. У нас здесь холодно».

Так что интервью я брала, кутаясь в теплый свитер Коваля. Мы много говорили, пили чай. Юрий Иосифович все сокрушался, что к чаю не купил ничего. Мои уверения, что вкус чая уникален сам по себе, не действовали. Я бы и не запомнила этой мелкой детали, если бы позже, когда шли до метро особым «ковальским» маршрутом, с заходом к его любимым домам и церквушкам, Юрий Иосифович вдруг резко не остановился возле первого же магазина и не вернулся через некоторое время из него… с пачкой печенья. Протянул ее мне. Оказывается, выпитый мною пустой чай не давал ему покоя, и он придумал такой приз в утешение!

Сейчас я особенно жалею о том, что не стала спорить тогда с Юрием Иосифовичем и послушно не включила микрофон, чтобы записать весь наш длинный разговор. Он убедил меня в тот день, что впереди еще много времени и интересных бесед, в подтверждение своих слов написав на подаренной мне книге: «Жанне Переляевой в день знакомства и на долгую, надеюсь, дружбу». И дату поставил: 3 июня 1994 года.


Передача «Детский остров»
«Радио России», июнь 1994 года

Ведущая (из студии). Здравствуйте девочки и мальчики! С вами на острове ведущая Жанна Переляева. Обычно дальше следует фраза: «Сегодня у нас в гостях…», но нет, на этот раз в гостях побывала я у писателя Юрия Коваля. И поскольку у себя дома человек выглядит совсем не так, как в присутственном месте, я попробую рассказать о своем визите так, чтобы и вы почувствовали себя в гостях у мастера и познакомились с Юрием Ковалем с самых разных сторон. Может быть, кто-то из вас и знает, что писатель Юрий Коваль еще и замечательный художник. (На музыке.) Но вот сейчас вы слышите гитарные переборы, которые Юрий Иосифович наиграл мне специально для нашей передачи. Не хочу раскрывать все сюрпризы, но впереди нас с вами ждет еще песня, написанная и исполненная Юрием Ковалем.

И все-таки давайте уж все по порядку. Я нахожусь сейчас в очень интересном месте. Это мастерская писателя Юрия Коваля. И столько здесь всего необычного!

Юрий Коваль: Ну, вам кажется, наверное, что это все очень интересно, и комната наполнена разными интересными предметами. А для меня она просто набита всякой всячиной. Здесь есть и скульптуры, и картины разных лет, и рисунки, и вон чего-то на полу валяется, какие-то бумаги. Вот видите, самое последнее из того, что я делаю, это петухи. Пять петухов.

Ведущая: Я смотрю… Говорите, разных лет. (Слушателям.) А Юрий Иосифович успел мне уже сказать до тех пор, пока я включила микрофон, что вот эти эмали он просто вынул из печи вчера.

Коваль: Две вынул только вчера.

Ведущая: С петухами?

Коваль: Вот это странное такое солнце. Петух позавчера вышел из печки. А вот то странное солнце с зелеными лучами, я вынул его вчера, это солнце.

Ведущая: То есть творчество просто бьет ключом. Коваль: То есть как бьет ключом? Нет. Ну что такое творчество? Трудно сказать, что это такое, но работать нужно каждый день. Я просто работаю, стараюсь работать ежедневно. И не люблю тот день, когда я ничего не делаю, не нравится мне.

Ведущая: Но ведь не всегда же хочется это делать. Я думаю, ребята сейчас поймут, о чем я говорю. Вот не хочется уроки делать, ну не заставишь же себя никак, ну невозможно. А вас никто не подгоняет, оценки вам не ставит, какая-то есть у вас тайна?

Коваль: Ну, особой тайны нет. Я не люблю, когда я ничего не делаю. Мне не нравится такое состояние. Конечно, уроки учить мне тоже не хочется и не хотелось, но про себя-то я всегда знал, ай-яй-яй, уроки-то я не делаю, как нехорошо. Ну ладно, все-таки пойду-ка я в кино.

Ведущая: Вы напрасно, Юрий Иосифович, сказали, что у вас нет тайны, я уже одну тайну разгадала. Вот вы сейчас где сидите? В каком кресле? (Слушателям.) У Юрия Иосифовича есть особенное кресло, (Ковалю) я начну, а вы потом расскажете, (слушателям) и особенное место. На нем только все получается. Посадите вы его в другой угол, и ничего не выйдет. Так я поняла?

Коваль: Если вы меня посадите в другой угол, я скажу: «Дайте я все-таки сяду на свое место». Вот это первое. В кресле нет никакой тайны, кроме той, что оно скрипит, ну и пусть себе скрипит. Дело в самом месте. Я привык и давно себя приучил работать и даже разговаривать и вообще сидеть только на том месте, где свет падает слева из окна. Я не могу иначе. Если у меня свет падает справа, клянусь, ничего не напишу, не нарисую, а только буду говорить: «Дайте мне пересесть, дайте я пересяду на свое место!» (Музыка.)

Коваль (читает): «Рядом с нашим домом лежит старое, трухлявое бревно. После обеда вышел я посидеть на бревне, а на нем бабочка. Я остановился в стороне, а бабочка вдруг перелетела на край, дескать, присаживайся, на нас-то двоих места хватит.

Я осторожно присел с нею рядом. Бабочка взмахнула крыльями и снова распластала их, прижимаясь к бревну, нагретому солнцем.

— Тут неплохо, — ответил я ей. Бабочка помахала одним крылом, потом другим, потом и двумя сразу.

— Вдвоем веселей, — согласился я. Говорить было, вроде, больше не о чем. Был теплый, осенний день. Я глядел на лес, в котором летали между сосен чужие бабочки, а моя глядела в небо своими огромными глазами, нарисованными на крыльях. Так мы и сидели рядом до самого заката». (Музыка.)

Ведущая: Почему вы теперь пишете петухов? Кто-то вас вдохновил?

Коваль: Нет, я всего написал пять петухов. А вдохновил меня петух. Мне понравился один петух, я увидел его, он был в такой боевой позе и вот-вот готов был на Меня кинуться. Ведь есть петухи очень злые, так? Вы должны это знать. И ребята, наверное, знают.

Ведущая: Наверное.

Коваль: И есть такие петухи, что, дай бог, вообще с ними лучше не связываться. И вот этот петух вдруг на меня побежал. И у него невероятный был такой гребень ярко-алый. Такой яростный, красный гребень, бородища его тоже развевалась вся. Грудь он выставил вперед и хвост распушил. И на меня кинулся. Я взял хворостину, хлестанул на него, он напугался, убежал от меня, закричал свое кукареку. А я запомнил его, расставившего крылья, двигающимся на меня с таким несколько ужасающим видом. И я нарисовал этого петуха. Я его сделал один раз, мне не очень понравилось. Он в печке слегка обгорел, петух. Сделал его второй раз, ну, так вроде стал получше этот петух Потом я подумал, ну почему это я все одного и того же петуха рисую, дай-ка я сделаю какого-то другого петуха. Сделал третьего петуха. Третий петух почему-то оказался похож на француза, вон он висит. Вот еще сделал двух петухов. Один получился какой-то турецкий, но вот этот вот последний, пятый петух — я на нем остановился. Вот этот, по-моему, самый…

Ведущая: Наш, российский!

Коваль: Да, точно. На этом история с петухами, надеюсь, у меня закончилась.

Ведущая: А я надеюсь, что нет. Ой, какая рыба! Я только сейчас увидела.

Коваль: Это Иона в чреве кита. Ведущая: Потрясающе!

Коваль: Это не рыба, это кит.

Ведущая: Кит. (Слушателям.) Вы меня извините, ребята, я иногда буду отвлекаться, восклицать что-нибудь, ахать и охать, потому что я еще не очень огляделась. (Ковалю.) Юрий Иосифович, вот вы говорите про петуха, а вы наверняка вообще все хорошо знаете, не только про петухов, судя по вашим…

Коваль (смеется): Ну, в смысле кур, что ли, каких-то? Конечно, я знаю.

Ведущая: В смысле животных, в смысле птиц, в смысле всякой живности и растительности. Как вы это все разузнали, каким образом? Вот как это? Вы ведь не специалист — не ботаник, не зоолог.

Коваль: Ну, я так скажу вам. Я знаю то, что должен знать каждый нормальный человек. Каждый нормальный человек, мне кажется, должен знать и названия рыб, и виды их, и названия растений, что это за растения, нужно знать.

Ведущая: Так комплекс неполноценности у половины наших слушателей разовьете.

Коваль: Почему?

Ведущая: Я уверена, что многие не знают.

Коваль: Да почему? Ну вы что? То, что многие не знают, это очень плохо. А как это все узнается? Просто это изучается. Но ведь многие ребята, конечно, знают и ромашку, и кашку, и клевер. Знают. Ну а рядом с ними там растет зверобой, там растет мята, многие тоже это знают. Ну а рядом с ними растет, скажем, растение козлобород. Вот его уже знают поменьше. Или есть такое растение живучка, ее все знают эту живучку, видят ее каждый день, но они просто не знают, что она называется живучка. Это очень красивая такая синенькая свечечка. Обычно растет в еловом лесу. Я, конечно, изучал это специально, чтобы, ну, не выглядеть болваном, ей-богу.

Ведь это и прекрасные русские слова. ЖИвокость, например. Как прекрасно сказано про это растение! Вот. А может быть живокОсть, я точно не знаю, какое ударение. Наверное, жИвокость все-таки. Но это вот надо проверить, как ударение правильно. Видите, я ошибаюсь тоже. В общем, я продолжаю изучать все это и очень интересуюсь. (Музыка.)

Коваль (читает): «Издали этот дом мне показался серебряным. Подошел поближе, и серебро стало старым-старым деревом. Солнце и ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор.

За забором ходила среди кур старушка и покрикивала: „Цыба, цыба, цыба! Тюка, тюка, тюка!“.

— Хорошо-то как у вас! — сказал я, остановившись у забора.

— Чего тут хорошего, аньдел мой? — сразу отозвалась старушка. — Лес да комары!

— Дом красивый, серебряный…

— Это когда-то он был красивый. Сто лет назад.

— Неужели сто? А вам-то тогда сколько же?

— И не знаю, аньдел мой, не считаю. Ну, сто-то, верно, нету. Да ты заходи, посиди на стульчике, отдохни.

Я вошел в калитку, мне понравилось, как старушка назвала меня „аньдел мой“. Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила меня, а сама не присела. Она то спускалась в сад к курам, то подходила к забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне.

— Посиди, посиди. Цыба, цыба, цыба. Отдохни на стульчике. Отец-то мой, батюшка, Орехий Орехиевич, этот дом сто лет назад построил. Вот тогда был дом золотой, а уж сейчас серебряный. А больше нету ничего. Комары да болото.

— Как звали вашего батюшку? — переспросил я.

— Орехий, так и звали. Орехий Орехиевич.

— А как же вас-то звать?

— А меня Орехьевна. Ты посиди-посиди на стульчике. Не спеши. Цыба, цыба, цыба. Тюка, тюка, тюка. А так ничего хорошего, аньдел мой, лес да комары». (Музыка.)

Ведущая: А вы и в детстве были таким любознательным, и вообще — каким вы были мальчишкой?

Коваль: Конечно, меня чрезвычайно интересовало все связанное с природой. Очень. С собаками, с животными, с кошками, с растениями. Все это меня чрезвычайно интересовало, Звездное небо долгое время для меня было такой закрытой книгой. Потому что трудно сориентироваться сразу, нужен был какой-то путеводитель, кто-то должен был помочь, подсказать. Я нашел, в конце концов, такого человека, который мне помог. Мне просто было интересно. Всё.

Ведущая: То есть вы были таким мальчиком, вот, который с книжкой под мышкой всегда, в чистенькой рубашечке, причесанный. Или вы были таким, который в разорванных штанах, носится везде, бегает. Или какой-то другой тип — ни то ни се.

Коваль: Давайте я вам отвечу. Получается вот как. Ну конечно, такой чистенький с книжечкой под мышечкой я не был. Не был и в разорванных штанах. Я был средненький такой. Не поймешь чего. Но каким мне хотелось быть, я могу вам описать. Мне хотелось надевать охотничьи сапоги, бродни, брать ружье, надеть какую-нибудь штормовку или какую-нибудь там, не знаю, телогрейку в зимнее время или в осеннее время и отправиться в лес на охоту. Я был охотником. Довольно рано, уже в тринадцать лет я выехал, первый раз поехал на охоту.

Это, конечно, была не страсть убивать животных или птиц, а страсть находиться среди всего этого. И это был единственный для меня тогда возможный вход в природу.

(Музыка.)

Коваль (читает): «Поздним вечером ранней весной я шел по дороге. Поздним вечером ранней весной. Складно сказано. Да больно уж красиво. А дело, правда, было поздним вечером ранней весной. Весна была ранняя, соловьи еще не прилетели, а вечер поздний. Так что же было-то поздним вечером ранней весной? А ничего особенного не было. Я шел по дороге, а вокруг меня и на дороге, и на поле, в каждом овраге светился месяц.

Иногда я наступал на него, и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи, на сапоге блестели следы месяца. Капли месяца, как очень жидкое и какое-то северное масло, стекали с моего сапога. Так и шел я по дороге, по которой ходил и ясным днем, и тусклым утром, и так уж получилось, поздним вечером ранней весной». (Музыка.)

Ведущая: Это как-то проявлялось уже в детстве, что вы станете писателем? Вот, кроме вашего желания все изучать и узнавать.

Коваль: Конечно, любовь к книге-то была, я читал и зачитывался многими писателями. И, конечно, я отличал Марка Твена от Жюля Верна. Очень любил в детстве книгу «Республика ШКИД», повести Гоголя. Не так уж много было книг. Все-таки учтите, что детство было военное. В 45-м году я пошел в школу. Случайно мне досталась разорванная книга Чуковского «Чудо-дерево». Так вот это было для меня, действительно, чудо-книгой. К книге я всегда относился с ощущением того, что ожидаю от нее чуда. Когда же я это чудо не получал, я даже удивлялся в детстве. Только потом понял, что бывают книги хорошо написанные, а бывают плохо написанные. Это я уже потом понял.

Ведущая: А что самое главное должно быть в хорошо написанной книге, по-вашему?

Коваль: Как у писателя у меня есть своя небольшая теория о том, как должна быть написана книга, ну, скажем, для детей. Если отбросить сейчас мысль о том, что в книге должно быть, конечно, какое-то глубинное душевное и духовное содержание. Надо с первых же строчек, с первой строчки взять читателя. Желательно так удерживать его целую страницу — если он прочтет уже первую фразу, я должен быть уверен, что он прочтет и вторую. Потом я даю ему страницу, он должен прочесть страницу, потом я ему могу дать небольшую передышку. Потом я снова должен взять его в руки. И такие способы у меня на вооружении есть. Я их ищу, я их разыскиваю.

Ведущая: А вы любите удивляться?

Коваль: Дело в том, что вообще все вокруг удивительно. Я просто только и делаю, что удивляюсь. Вот даже ваш визит ко мне — это же полное чудо и удивление, согласитесь. И кресло скрипит, и петухи тут только что не кукарекают.

Ведущая: Ну, это для меня чудо и удивление. Для вас-то это как раз жизнь просто, норма, мне кажется.

Коваль: Трудно не удивиться иной раз тому или иному. Тут масса всяких удивительных вещей вокруг.

Ведущая: А вспомните свое самое яркое удивление какое-нибудь.

Коваль: Ну пожалуйста, я так скажу: что меня удивило, что запомнилось. Ведь много из того, что нас удивляет, не запоминается. Ну вот, скажем, лингвистическое удивление, к примеру, связанное со словом.

Есть у меня друг, его зовут Ваня Овчинников, фамилия у него такая — Овчинников. Мы с моим сыном Алешей едем в гости к Ване. Алеша меня спрашивает: «А у Вани как фамилия?». Я так, видимо, быстро ему ответил: «Овчинников». Он говорит: «Вообще никак?». Вот это удивление лингвистическое… (Смех.)

Ведущая: Прекрасно!

Коваль: Такое вот для меня было удивление. Ибо это, в сущности, поэзия.

Ведущая: Он услышал рифму к этому слову.

Коваль: Он услышал, да.

Ведущая: Хорошо, что вы сказали про сына. Сколько ему лет?

Коваль: Ему четыре года и три месяца.

Ведущая: Это, наверное, ваш первый судья. Вы проверяете на нем ваши рассказы детские?

Коваль: Нет, нет, нет. Ну, я вообще ни на ком ничего не проверяю.

Ведущая: Ну что же вы ему свои вещи не читаете замечательные?

Коваль: Дело в том, зачем мне читать то, что я могу рассказать ему? Я написал рассказ. И вот он напечатан в книге. Книга от меня уходит. И ее читает тот, кому я не могу рассказать, кто далеко от меня. Понимаете, какая вещь. А Лешка-то рядом, что же, я ему и так расскажу что-нибудь.

Ведущая: Думаю, что сегодня все мы можем на минутку представить себя четырехлетним Алешкой и не читать самостоятельно Юрия Коваля. А послушать еще одну из его удивительных историй. (Музыка.)

Коваль (читает): «У нас дома под печкой объявились анчутки. Поздней ночью они вылезли потихоньку, насыпали в молоко махорки и свистнули кусок сала.

— Ну, попадись мне! — грозила Орехьевна. — Уши оборву!

— А кто это такие — анчутки? — спросил я.

— Подпечные чертенята.

Орехьевна взяла кочергу и начала шуровать ею и греметь под печкой. Там что-то легонько мякало. Это, наверное, анчутки жевали сало. На следующую ночь анчутки забрались на чердак и до самого утра катали там колесики от ткацкого станка. Подвывали ветру в печной трубе. На третью ночь решил я их подстеречь. Залез на печку с фонариком, а на столе оставил приманку, полстакана рябиновки. Задули лампу. Орехьевна на кровати скоро заснула. Вот и луна зашла. Ночь за окнами позеленела. Анчутки не появлялись. Я уже стал засыпать, как вдруг услышал, будто козьи ножки стучат по полу. Загремел стул, послышалось бульканье, тут я и включил фонарик. Анчутки остолбенели. Один бросился бежать, ударился лбом в гардероб и провалился в погреб. А другой, более нахальный, допил рябиновку, крякнул и неторопливо улез под печку. Анчутки были серенькие, ростом с козленка. Один из них был в тельняшке». (Музыка.)

Коваль: Очень важно не то, что я точно знаю психологию своего читателя, я не думаю, что я ее так уж точно знаю, но я знаю свою психологию. То есть тут нужно, конечно, очень внимательно слушать самого себя. Не обязательно, что читатель разделит с тобой это чувство, это совершенно не обязательно. Ноя все думаю: а вдруг разделит, то-то будет хорошо. Вот и все. Каждый человек сам про себя все знает. Вот что я знаю. Некоторые люди врут сами себе, и сами себя обманывают, и стараются внутри себя сделать вид, что они не такие, и все-таки они где-то знают, что сами себя обманывают. Если он сделал что-то плохо, он это знает, понимаете? Он это забывает, но в страшном сне это может появиться, и появляется.

Ведущая: То есть подлец наверняка про себя знает, что он подлец.

Коваль: Да, конечно, знает, конечно, знает. Ну а как же нет? Если ты совершил подлость и даже забыл о ней, будь уверен, что она всплывет. Вот какая вещь.

Ведущая: Юрий Иосифович, многие писатели сначала какую-то профессию получали, а потом уже понимали, что все-таки главное для них — это творчество.

Коваль: Я закончил педагогический институт. Учителем я проработал шесть лет, уже немножечко писал, занимался очень много живописью. У меня были уже персональные выставки. И потом стал, раньше так говорили, вольным стрелком. Я и до сих пор вольный стрелок. (Музыка.)

Коваль (читает): «Пришла весна. Зацвели мать-и-мачеха и незабудки. Под коричневыми корнями леса явились подснежники. А в соседнем доме неожиданно расцвел кот. Подснежниками заголубели котовьи усы, мать-и-мачехой и листом черемухи зазолотились глаза. А на лапах и на груди объявились белые вербные сережки. Разукрашенный, цветущий полеживал он на новой траве, посиживал на старом заборе, блистал глазами на крыше сарая. Я все ждал, что на хвосте у него объявится какой-нибудь тюльпан, весенний, особенный, котовий. Но тюльпан не появлялся. Наверно, у котов хвосты цветут позднее, думал я, летом, в июле». (Музыка.)

Коваль: Дело в том, что, когда я выступал перед детьми, я всегда или читал рассказы, или что-нибудь рассказывал, и я чувствовал, что чего-то не хватает. И мне хотелось написать для них песню, для ребят. Просто — когда выступаешь, ну почему не спеть песню? Но такую песню я никак не мог найти, как это написать? Трудно было очень. И вот я услышал бразильскую песню, которая мне очень понравилась. Это такая самба, звучала она так: (Играет, поет.)

Ну вот, эта песня замечательна была именно тем, что в ней всего лишь одно слово, «джамбалай». Вот я подумал: выйду я выступать перед детьми и спою им песню «Джамбалай». Потом так решил, что они подумают: что за придурковатый писатель? Вышел выступать и поет всего лишь одно слово, да еще непонятное — «джамбалай». Но все-таки меня песня чрезвычайно увлекала и, увлеченный прекрасной песней «Джамбалай», я создал свою песню, которая называется неожиданно: «Пятнадцать собак». Я сейчас ее вам спою, а вы попробуйте посчитать имена собак. (Играет, поет.)

Ведущая: Я считала, без обмана пятнадцать'. Это имена охотничьих собак, которые вы знали когда-то, да? Реальные все собаки?

Коваль: Да, да, клянусь вам… А Балалайка знаете почему Балалайка?

Ведущая: Нет.

Коваль: Потому что она все время трынь-бринь, трынь-бринь, трынь-бринь. Такая гончая собака была Балалайка. А Чай — это цвет собаки и цвет глаз собаки — цвета чая. Ну, Заливай, Зажигай — это все охотничьи собаки и охотничьи имена такие, вернее, клички охотничьих собак, которые гонят зверя. Заливай — заливается, Зажигай — зажигает все дело.

Ведущая: Да, отличная история и отличная песня. Коваль: Спасибо на добром слове. (Перебирает струны.)

Ведущая: А вы музыке-то учились или вот так вот просто взяли и написали песню?

Коваль: Ну вообще-то я музыке учился, сказать честно. Я учился играть на фортепьяно, я любил классическую музыку, ну, любил и джаз, то есть мне нравилось все, любые жанры.

Ведущая: И тяжелый металл тоже?

Коваль: Ну а что, собственно, может быть. Мне только не нравится, когда слишком громко. Увлекся очень гитарой, играл классические вещи и Вила-Лобоса, и Альбениса, и Джулиани.

Ведущая: Чувствуется по переборам.

Коваль: Да дело не в этом. Дело в том, что сейчас, конечно, я особо так не сыграю, уж так, чтобы было роскошно. (Играет.)

Палец не тот надо, как говорится. Тут с одним гитаристом мы говорим: «Ну давай поиграем дуэтом, в дуэт поиграем», он говорит: «Скорее поковыряем! Давай, — говорит, — поковыряем немножко». Так что ковыряем потихоньку.

(Играет.)

Ведущая: Напоминаю, что сегодня на «Детском острове» мы с вами встретились с писателем и художником Юрием Иосифовичем Ковалем.

Загрузка...