Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Николай Устинов. Задушевный товарищ

Высокий красивый парень, Юра Коваль был разносторонне одаренным, артистичным человеком. Я познакомился с Ковалем поющим, с гитарой в руках, на встрече нового, 1968 года в «Мурзилке». Правда, перед тем видел его озорную, с рисунками Юрия Молоканова книжку со сразу запоминающими стихами: «Не пью я вина, не курю я табак, Зато я имею пятнадцать собак». А тут он пел песню своего сочинения:

Интересно, что у «задушевного товарища» имена могли быть и другие, по мере надобности, например: «Мой дружок Устинов Колька мою голову держал». Как он вдохновенно это исполнял! Левая рука так и скакала по грифу, локоть правой дубасил по корпусу, карие глаза выскакивали из орбит! Первую строчку каждого двустишья он поет дважды: сначала в одной тональности, потом ее же в более высокой, срываясь на крик, а потом бархатным голосом докладывает вторую строчку: «Ты зачем осечки делал, когда резали меня?»

Пускай нет логики и всякой там фабулы-морали, но социальная атмосфера сляпана потрясающе. Я запомнил ее с голоса Коваля и позволил себе привести ее целиком, потому что ни в одной книжке Коваля или про Коваля ее нет. И еще она мне послужила как бы воротами в Коваля. Это был застольный Коваль — талантливый, блистательный, шумный.

Прошло совсем немного времени, и для меня появился другой Коваль, Коваль «Васи Куролесова» и «Чистого Дора». Он был по-прежнему смешной, но гораздо глубже, лиричнее, серьезнее, это не пятнадцать собак иметь. Как у него восхитительно пахнет железнодорожное полотно, как задвигался и заиграл красками и звуками базар, а деревенские ребятишки какие. Про Коваля-писателя говорили и еще скажут лучше и компетентнее меня. Могу только выразить свой читательский восторг и сказать, что этот автор очень хорош для иллюстрирования.

Вероятно потому, что Юра постоянно варился в среде художников и сам был художником очень талантливым, чрезвычайно сильна изобразительная сторона его рассказов.

Впрочем, и звучащая, музыкальная сторона тоже в большом порядке. Его иллюстрировали прекрасные художники — Калиновский, Чижиков, Багин, Макавеева, Лосин. Я нарисовал несколько его книжек, но, к сожалению, нет среди них такой, какую Юра заслуживал. Ну, книжка-картинка «Весеннее небо» малость получше. Большой сборник «Кепка с карасями», по издательским условиям тоновой, черно-белый, получился тухлым: Коваля нужно рисовать крупно, цветно! Юра мне сказал: «Давай с тобой сделаем книжку-картинку о природе, только я ее нарисую, а ты напишешь!» Чудак Юрка! Это для него владение словом естественно, как дыхание, он и думал, что для других тоже…

Раза три Юра побывал в моем доме под Переславлем-Залесским, по дороге в свое северное село под Вологдой. Юра был не один — фотограф Витя Усков и еще люди.

Первые два раза их вез туда на своей машине Эдуард Успенский, мой сосед по деревне. Они заночевали.

В журнальном, мурзильском варианте повести «Самая легкая лодка в мире» Юра этот визит описал, называя настоящие имена, — как они глубокой холодной ночью постучались в мое освещенное окошко, как я поднял от рисунка глаза и улыбнулся — но не им, а своему отражению, как потом различил в темноте их и возликовал, и как Юра грелся в моих валенках…

Второй раз, года два спустя, в апреле, заехали опять, опять «на Эдике», Юра, Витя Усков, писатель Саша Дорофеев, опять проездом в Вологду. В этот раз взяли с собой меня. У аустовского я прочитал хорошее выражение — «пиитиеская вотчина». Вот в такой пиитической вотчине Юры мне пришлось побывать — это село Оденьево на Цыпиной горе, километров сто за Вологдой.

Конец апреля, лежал снег, грязища необыкновенная. Машину пришлось запереть и бросить на шоссе. Выгрузили все манатки и тащили на себе — четыре километра. Село потрясающей красоты, но мертвое, зимой ни одного человека. Другие села вокруг Цыпиной горы тоже мертвые, с пустыми глазницами окон. Крутом пологие склоны холмов, зеленые, на них языками заходят ошметки снега, языками же заходят участки леса. В мае-июне, как сказал Юра, все это в белых облаках черемухи, соловьями так и гремит. Какие, должно быть, водили хороводы на этих холмах, когда были многонаселенные села, а сейчас — да что говорить…

С Цыпиной горы видно около десятка монастырей, да каких — Ферапонтов! Кирилло-Белозерский! В чашах между холмами — озера с дивной, совершенно чистой водой. Кое-где обнажается дно ото льда, и там видны камушки, которые когда-то Дионисий растирал и смешивал с яйцом, изготовляя красители для своих фресок. Вот среди этой красоты Юра сидит и пишет, и думает. Наверное, в такой обстановке могут прийти в голову совершенно замечательные литературные мысли.

Дошли наконец до Юриного небольшого дома Перед ним— некое строение, не больше деревенского свадебного сундука. Юра сказал, что это их баня (он вообще был знаток и энтузиаст бани). Поместиться там невозможно, но ведь мылись же в деревнях даже в русских печках, там-то места еще меньше.

Вошли в дом. Щели там были такие, что сквозь них виден пейзаж, а в сарайчике — та самая «самая легкая лодка в мире». На верху Цыпиной горы имелись руины триангуляционной вышки — бревна давно распались, сгнили и ни на что ни годились. Их скатили вниз, направляя пинками. На дрова… Мы топили печь, сидели за столом, потихоньку выпивали при коптилке (электричество вообще-то есть, но нужно куда-то далеко идти, просить, чтобы его включили). Холодрыга жуткая, хмель не брал. Юра вынул откуда-то гитару и вывалил на слушателей свой громадный репертуар — от «Ой, нас угнали, нас угнали» и других собственных песен перешел к проникновенному исполнению старинных русских романсов, например дельвиговского «Когда, душа, рванулась ты»; потом были негритянские спиричуэле из репертуара Армстронга, потом шансоны Жоржа Брассанса в переводе Юриного друга — художника Владимира Лемпорта. В общем, это был праздник

Фотограф Витя Усков, очевидно, имел опыт борьбы с холодом в этом доме и затопил печь. Со страшной силой он ее затопил и сразу закрыл, что ни в какие ворота не лезло, потому что если закроешь непрогоревшую печь, сразу же пойдет угарный газ СО и все задохнутся. Но, по-видимому, тяжелый угарный газ выходил сквозь щели в пейзаж, а огромная масса печи сохраняла тепло, и когда ночевали, то Витя Усков лежал на полатях в одних трусах, блаженствовал. Чудные воспоминания…

Еще я Юре Ковалю страшно благодарен за то, что он привел меня в семью Бориса Шергина. Тогда в «Детгизе» дали мне рисовать книжку этого замечательного писателя. Самого Бориса Викторовича не было уже в живых, но его племянник Михаил Андреевич Барыкин показал нам фотографии и др. Юра-то знал Шергина хорошо, дружил с ним несмотря на значительную разницу в возрасте. Я прочел тогда произведения писателя, и передо мной открылся целый мир, целая особая поморская цивилизация, сейчас, увы, исчезнувшая. А Коваль рассказал еще, что от самого Шергина слышал, спасибо ему.

А последняя встреча с Юрой была по телефону, наверное, за месяц до его кончины. Он был нездоров, лежал в постели, в трубке ответил детский голос. Я спросил, не Алексей ли это Юрьевич. Четырехлетний Алексей Юрьевич реагировал совершенно адекватно: «Да». Отдал трубку папе. Мне нужно было Юрино согласие на то, чтобы рисунок к сказке про волка Евстифейку вынести на обложку нового издания «Полынных сказок», что затеяло издательство «Аргус». Вопрос быстро разрешился; начались обычные «как живешь» и «хорошо бы увидеться», и, конечно, в голову не пришло, что увидеться не придется. Через месяц в деревню поздним вечером приехал на машине мой зять, чтобы отвезти Виктора Чижикова и меня в Москву. На похороны…