Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Иван Овчинников. Вообще никак

В лучшей из прочтенных мною книг — «Самой легкой лодке в мире» — вот так описывается уха:

Всё. Ни строчки больше из этого, безусловно, лучшего в мировой литературе описания ухи (доставайте книгу, читайте дальше сами). Нет, не удержусь, приведу еще одну фразу:

Так сказать об ухе мог только один человек в мире — писатель Юрий Коваль.

Почти на всех книгах Коваля стоит: «для младшего возраста», а если для старшего, то «для дошкольного». А ведь я услышал впервые его имя, когда мне было 27 лет. С женой Галей возвращались мы со Звенигородской биостанции ранней весной 1979 года. В электричке к нам подсел звенигородский человек Колька Формозов. На лавку поставил он рюкзак и вынул оттуда книжку в голубовато-белой обложке. Еще не начав читать, он уже трясся от смеха, а с первой страницы, с невыдачи бедной Прасковьюшке премии, присоединилась к нему и Галя. Я держался дольше. «Что за „Недопёсок“, — думалось мне. — Еще какие-нибудь „Сто лет одиночества“ (тогда все зачитывались Маркесом)».

Не помню точно, когда развеялось мое недоверие. Может быть, вместе с дымом от выстрела обормота Ноздрачева. Но помню, что окончательно покорила меня глава под названием «Верея», звездный охотник Орион и колдовские слова «гайки не забудь затянуть», вдруг сделавшие физически ощутимым прозрачный холодный воздух последней барсучьей ночи.

Короче, к станции Малые Вяземы я уже был пронзен насквозь прозой Юрия Коваля, а к Филям окончательно понял, что не будет мне покоя, пока я не прочитаю и не достану все его книги (надо сказать, достал я почти все, нет у меня только «Стеклянного пруда», обменяюсь, отдам за него что хотите!). Но думал ли я, рыская по букинистическим магазинам и книжным толкучкам, что Коваль станет моим другом, и придет день, когда я буду угощать его ухой!..

В тот день с раннего утра суетился я на кухне, готовил угощенья помимо ухи и все повторял домашним: «Да ведь это все равно что Пушкин к нам в гости придет!»

И вот звонок в дверь. Прихожую заполняет громоздкий Юрий Иосифович, а с ним жена Наташа и сын Алеша (тогда ему было четыре года). Уже в прихожей, снимая куртку, Коваль стал рассказывать: Алеша спросил, куда они едут. «К Ване!» — был ему ответ. «А как его фамилия?» — «Овчинников». Алеша не расслышал и страшно удивился: «Вообще никак?» Коваль рассказал эту историю со смехом, а я не знал, смеяться мне или обижаться. Конечно, всякое было в моей жизни. Называли меня и «Апчхинниковым», а в детстве и вовсе дразнили «полушубком». Но чтобы «вообще никак»? Не то, что я очень гордился своей фамилией, но все же дедушка мой, Павел Иванович, участник Первой мировой, георгиевский кавалер, гремел по большим сибирским рекам Лене и Алдану как первый лоцман пароходства.

«Ладно, — думалось мне, — отведаете моей ухи, тогда узнаете „вообще никак“».

А Коваль ходил по моей квартире. Он и раньше бывал у нас, но как-то быстро уезжал. А теперь он мог хорошенько рассмотреть книги и наши растения, Ковалю нравились их названия. «Хамедорея», «кодеум», — выговаривал он так, будто пробовал эти слова на зуб.

Но пора было садиться к столу. Перед ухой была еще и закуска. Я не знаю, играл ли Коваль в карты или в шахматы, но одна игра у него была. Он мог вдруг указать на пробегающего по стене таракана, и надо было проявить свое знание литературы, перечислить стихи, сказки, романы, в которых бы тараканы упоминались. Например: «Таракан, таракан, таракашечка, жидконогая козявочка, букашечка» — это из сказки Корнея Чуковского. Или: «Жил на свете таракан, таракан от детства» — а это из романа Федора Достоевского. Сегодня Коваль остановился на сыре. Я победил в игре, Юрий Иосифович застрял на Козьме Пруткове — «Вы любите ли сыр?». А я вспомнил и кусочек сыру, что снился бедному Бенджамину Ганну на острове сокровищ, и сыр «добрый квартермистр» из «Игроков», и даже библейский «сыр племен», что был даден царю Давиду.

Вот вам и «вообще никак», торжествовал я, а ведь впереди была еще и уха. Уху я готовил по всем правилам, вычитанным у знаменитого историка кухни Похлебкина. В янтарном бульоне плавали куски осетрины. На нее я возлагал особые надежды. Дело в том, что после ухи я собирался подсунуть Ковалю две-три свои сказки. Никогда до этого я не осмеливался, кроме как на семинаре, докучать ему своим творчеством. Обычно мы с ним говорили о вещах вечных — о жизни и смерти, а если о литературе, то о мировой. Задобренный осетриной, казалось мне, Коваль снисходительней отнесется к моим опусам. Да только где мне было угодить такому мастеру, как Коваль! Уж он-то готовил уху не по книжным рецептам! Конечно, будучи у меня в гостях, Юрий Иосифович из вежливости мог бы похвалить мою стряпню. Но никогда на моей памяти писатель и уховар Юрий Коваль не хвалил никого из вежливости, зря, касалось ли это литературы или ухи.

Сидя за столом, в тот день чувствовал я себя вообще никак. К счастью на столе были соленые грибы чернушки, которые привели Коваля в восторг.

— Эх, Ваня, — говорил он, — если бы ты сказки писал, как солишь грибы!

А по-честному надо вам сказать, грибы солила жена моя Галя.

Давно ли я мечтал увидеть Коваля хотя бы на сцене, где-нибудь в Центральном доме детей железнодорожников…

И вот он, Коваль, сидит за рулем автомобиля, а я пристроился на заднем сидении, смотрю в его спину и по сторонам, конечно. А по сторонам мелькают поля, леса, перелески, дивный город Сергиев Посад и другие населенные пункты.

Почти перед каждым из них на столбах висят указатели с названием. К примеру, «д. Волковойня 0,5 км». А одна деревня называлась «Кр. Сторожка». Коваль спросил, что, по моему мнению, означают буквы «Кр.». Наверное, он хотел проверить оригинальность моего мышления. А я растерялся и ляпнул первое, что пришло в голову:

— Красная!

— Если уж «Красная», то, скорее, «Красноармейская», — сказала Ира.

— Красноказарменная, — добавил Коваль.

Как много, оказывается, слов в русском языке начинаются с «Кр.». Версии сыпались, какиз мешка. Одна задругой у кромки кривоватого шоссе вставали кряжистые, крапленые и другие краеугольные сторожки. Я тоже вспомнил одно слово — «кроманьонская», оно оказалось не хуже, а то и лучше других Живо представились мне пещерные стены этой сторожки, расписанные быками и мамонтами. Но я решил пока промолчать — вдруг мы опять поедем по этой дороге, и Коваль захочет еще раз проверить оригинальность и быстроту моего мышления.

Таким, всюду нездешним, казался мне и сам писатель Юрий Коваль. Отсюда, думал я, и его вечные странствия по нашей земле. Однажды меня попросили нарисовать карту его путешествий. Я не взялся за это дело. Вместе мы путешествовали мало, а главное, я считал, что основные его маршруты пролегают по другим, малодоступным для нас местам. Он как-то сказал: «В душе я не различаю простой одуванчик, который растет всюду, и Капеллу, которая сияет в созвездии Возничего». О звездах он писал как никто. О кровавой тусклой звезде «с таким непевучим и таким неловким, неповоротливым в наших лесах названием — Бетельгейзе», о звездном охотнике Орионе, которого Коваль особенно любил. Ему казалось, что это созвездие связано с его жизнью.

Любимым писателем Коваля был Борис Шергин. О нем написал он замечательное воспоминание. «Веселье сердечное» — единственное, что было опубликовано у Коваля при жизни в «Новом мире». Он и там был нездешний. Его считали писателем детским. Книги его не залеживались на полках, по ним ставили художественные и мультипликационные фильмы. Но у Коваля не было всеобъемлющей популярности. Я знал немало людей, которые были к творчеству Коваля равнодушны. Наверное, и в его читателях должна быть какая-то нездешность.

Я, повторю, мало путешествовал с Ковалем. Но он сказал как-то: «И потом скитаться можно… Я вот сейчас выйду из мастерской и пойду за бутылкой водки — это может быть скитанием. Дело не в том, сколько ты прошел, а в том, сколько пережил за отрезок пути…»

В тот день мы с Юрием Иосифовичем Ковалем стояли в районе метро Таганская. Путь наш сюда от мастерской был тернист и долог. Он почти завершился уже. В руках у нас оставалась только бутылка водки, в которой плескалось еще граммов триста пятьдесят. Пить нам не хотелось. Обычно в жизни бывает по-другому. Хочется выпить, а водки нет.

— Ваня, выручай, — говорил Коваль. Я предпринял очередное героическое усилие. Но в бутылке еще оставалось граммов двести. Проблема, выросшая перед нами, была почти неразрешима. Конечно, можно было вылить водку, выбросить бутылку, но это вопиюще шло вразрез со всей этикой и всемирным братством пьяных (слегка) людей.

Мы подошли к высокому забору, воздвигнутому вокруг «Николы у Таганских ворот». Тогда многие храмы Москвы окружали заборы. Слава богу, для того чтобы восстановить их, а не разрушить. Мы решительно не знали, что нам делать.

Нельзя нам было больше пить! Вдруг из дыры в заборе вылез странный человек. Небольшого роста, без бороды и слегка лысоватый. Он подошел к какой-то торчащей из-под земли водопроводной трубе, из которой хлестала вода. В руках его появился стакан. Человек пил воду.

— Послушайте, — обратился к нему Коваль. — Извините нас, ради бога! Но… Не хотите ли вы выпить?

Человек ничуть не удивился, подставил стакан под нашу водку, выпил, поблагодарил и ушел обратно в свою дыру. Довольные, шли мы к метро.

— А знаешь, Ваня, — сказал Коваль, — ведь это был Николай Угодник…

О прозе Коваля написано уже довольно много. Пожалуй, высшую точку в ее оценке поставил Фазиль Искандер. «Необыкновенный юмор, совершенно своеобразный, вызывающий то улыбку, то хохот. Я бы сказал, что его юмор — это правда, не требующая никаких доказательств». Впрочем, юмор такого уровня свойствен не одному Ковалю. Ильф и Петров, Леонид Соловьев, сам Искандер… Он назвал Коваля самым легким писателем нашей страны. «Эта легкость, как высокое очень качество, отчасти, я даже бы сказал, — пушкинское качество». Что можно сказать против этих слов, тем более в двухсотлетний пушкинский юбилей?

Современный русский литературный язык создал, конечно, Пушкин. Но русская литература началась за восемьсот лет до рождения Пушкина, со «Слова о законе и благодати» митрополита Иллариона. Коваль любил Лескова и Шергина. А истинные его предтечи, по моему глубокому убеждению, были еще домонгольские авторы, такие как Климент Смолятич, «книжник и философ, каких в русской земле не бывало», или Даниил Заточник, создавший самое личностное произведение во всей русской литературе домонгольского периода Причем древнерусскую литературу Коваль не изучал глубоко, только в институте проходил, но от каждой строчки, написанной в древней Руси, почти от каждой строчки приходил в восторг.

Старостой литературного семинара, который вел Коваль, была Наташа Ермильченко, настоящий астролог, редактор астрологического журнала «Урания». Она не раз пыталась обратить Коваля в свою веру. Он уж было склонился, но спросил, что я думаю по этому вопросу. Я ответил словами Максима Грека: «Лже глаголет астроложье неистовство!» Вопрос был исчерпан.

Можно было и закончить на этом, но я не удержусь и приведу еще одну цитату. Это поучение митрополита новгородского Моисея Юрий Коваль особенно любил и много раз просил меня его вспомнить.