Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Владимир Лемпорт. На южном берегу (фрагменты прозы)

Февральским днем по берегу Черного моря брела компания: трое высоких и один среднего роста, но крепкий. Самый высокий звался Минаевым Юрием Николаевичем, чуть пониже — Ковалем Юрием Иосифовичем, еще пониже — Силисом Николаем Андреевичем, а среднего роста, но крепким был я, автор этих строк, Лемпорт Владимир Сергеевич. Минаев был строящим архитектором Артека, по которому мы шли мимо обшарпанных цветных коттеджей; им уже по четверть века каждому, да и автор их Юрий Николаевич был уже не тонкий длинный мальчишка, выпускник архитектурного института, а пятидесятилетний полнеющий блондин. <… >

Мы, собственно, к нему и приехали, захватив с собой Юрия Иосифовича Коваля, известного писателя и, главное, нашего старого друга, который, по счастливому совпадению, приехал что-то написать в Доме творчества.

Под самой горой Аю-Даг, или Медведь-горой, Минаев строит элитарную гостиницу для членов ЦК и приезжих партийных товарищей из-за границы. Собственно, Аю-Даг — цель нашего приезда в Артек; архитекторы Полянский и Минаев предлагают украсить этот пансионат нашей керамикой, и нам необходимо посмотреть что и как

Примерно год назад Юрий Николаевич оступился и провалился в какую-то щель в кромешной тьме этой стройки. Они шли с прорабом, и вдруг прораб обнаружил, как только что маячивший во мраке перед ним Минаев исчез. Стон откуда-то снизу позволил обнаружить архитектора в подвале без сознания, со сломанной ключицей и с разбитыми очками. Коваль ярко представил себе, как он тоже проваливается, и не пошел с нами на стройку, а предпочел остаться у моря и рисовать огромных бакланов-чаек, что с криком носились над волнами. Видимо, где-то рядом проходил косяк ставриды. <… >

… Солнечным утром к нам в гостиницу «Ореанда» пришел писатель Коваль. Он был не в черном вельветовом пальто, в котором обычно ходит по Ялте, а в телогрейке защитного цвета и с большим альбомом для рисования под мышкой. Писатели рисуют, а художники, как видите, пишут. В это утро было поставлено на стену фойе гостиничного кинотеатра мое керамическое панно на тему «Искусство». <… >

Коваль снисходительно посмотрел на мое панно и сказал, что это «серьезно» — откуда-то у него появилась такая формулировка в знак одобрения.

— Как будто здесь всегда было это панно. Очень органично село на стену, — сказал он.

На полу было разложено второе панно Силиса, изображавшее пловчих (опять!). Как с эскизом артековского горельефа, так и с этими купальщицами Силис был довольно сильно обстрелян Художественным советом. <… >

В это время пришел Силис и сказал:

— Коваль, сегодня можешь забрать Лемпорта на этюды. Наши помощники Сережа и Саша перенесут мое панно в экспресс-кафе… и дней через пять мы все закончим. Так что идите рисуйте.

Не знаю, обычно ли это для Ялты, но сегодня, 10 февраля, она была вся в снегу, как Норильск. Термометр на гастрономе на Набережной показывал минус пять, температура моря плюс семь — все это выдавалось на электронном табло. <… > Мы стали подниматься наверх по старым улочкам с домами, обстроенными клетушками. <… >

Еще при Сталине американцы предлагали за пользование Крымом в течение десяти лет застроить берег первоклассными высотными отелями, а потом, по окончании аренды, отдать их Советскому Союзу. Но у нас политика важнее выгоды. Как это мы можем, хотя и временно, пустить разлагающихся капиталистов? В результате этой политики мы почти через семьдесят лет после победы Октябрьской революции идем по нетронутым переулкам, по которым точно так же ходил Чехов в черном кожаном пальто до пят и с суковатой палкой. Но мы с Ковалем не задумываемся очень глубоко о выгодах и потерях государства. Мы радуемся, что пока разумный правитель не прибрал Крым к рукам. Хорошо что ли стало на Пицунде, где архитектор Посохин застроил реликтовый берег с тысячелетними соснами пошлыми отелями, похожими на высотные дома Арбата? Так он и с Кремлем поступил, нагло воткнув Дворец Съездов. Мы рады, что можем порисовать дореволюционные постройки.

— Главное сесть. Нужно найти место несырое и неледяное, — сказал я. — А красота, она везде и сама ляжет на бумагу.

— На этих ободранных переулках проходит чья-то целая жизнь, — сказал Коваль. — Старомодные покосившиеся и почерневшие вывески «Хлеб», и там в самом деле продают хлеб; висит железный сапог — и здесь в самом деле чинят обувь. Где для этих жителей конец двадцатого века?

Конец двадцатого века для них в том, что никто ничем не торгует, не предлагает, как бывало при Чехове, нет услужливых татар, нет водочных и пивных ларьков, а также бочек с молодым виноградным вином, да и винные магазины, дегустационный зал ликвидированы.

Мы уселись на низкой каменной стенке, охраняющей дорогу от оползня. Метра на четыре ниже теснились маленькие дворы, уныло тявкали собаки, выглядывая из своих конур, пораженные тем, что два прохожих, что здесь так редки, уселись зачем-то в непосредственной близости от их владений. Кривая улица с требующими капитального ремонта домами, однако, хорошо ложилась на бумагу. Откуда-то появился абориген: серая шляпа, серое лицо, серое пальто, серые штаны. Остановился около нас, загораживая пейзаж. Впрочем, это явление обычное, когда рисуешь на улице.

— Вы художники? — спросил он с сомнением. Не сразу дождался ответа.

— Раз рисуем, логика подсказывает, что да, — сказал Коваль, стараясь тоном дать понять, что ему мешают.

Ответ удовлетворил туземца, он постоял и сказал:

— У меня есть подлинная картина Айвазовского.

Не увидев на наших лицах никакого интереса, продолжал:

— И две картины Шундина, его ученика.

— Мы не знатоки, — сказал я, — и не любители этого жанра.

— Рисуете же! — сказал прохожий.

— Мы урбанисты, — сказал Коваль.

— Может быть, все-таки зайдете? Вон внизу во дворе, вход с торца, квартира 25.

— Хорошо, зайдем, — сказал Коваль, чтобы отвязаться. Прохожий спустился вниз любоваться бесценными картинами.

— К хренам его! — сказал Коваль. — Или, может быть, зайдем?

— Ты что, хочешь по случаю приобрести картину Айвазовского или Шундина, о котором ничего не слыхал?

— Тогда к хренам! Он скорее всего художник-дилетант или шизофреник, а вероятнее, желающий сбыть товар разиням, ничего не понимающим в живописи.

Правда, был еще один вариант: честный советский труженик, обладающий бесценными реликвиями, просто хочет показать их профессионалам. Но Айвазовского мы и в Третьяковке не смотрим. <… >

Мы рисовали фломастерами дома, которые громоздились друг над другом, узкие в талиях и широкие в плечах, как в Болгарии. Некоторые выскакивали на перекресток, вылупив мутные глаза. Голуби целовались на крышах и раздували зобы. Через дорогу переходили независимая кошка и эмансипированные бродячие собаки. Все это мы зарисовали и остались довольны собой и друг другом. Вдвоем рисуется веселее.

— Сейчас время обеда, — сказал Коваль, — пойдем-ка ко мне. Дом творчества вон, на горе виден, и похлебаем супчика. Кроме того, в номере скучает полбутылки «Лимонной».

— Супчик — это неплохо. Мы с Силисом десять дней на сухомятке. Из жидкого употребляем чай, кофе, пепси и водку, которая в Ялте есть в двух магазинах. <… >

Дом творчества имел колонны, а далее возвышался дворец Дундукова-Корсакова в мавританском стиле с зубчатыми стенами и башнями. <… > В номере Коваля были приколоты кнопками штук двадцать этюдов масляной пастелью по цветной бумаге — плод его месячных прогулок по Ялте. Коваль пожаловался, что некоторые этюды почему-то получились темноваты.

— Вообще, я люблю масло, — сказал он.

— Но масляная пастель более удобна. Этюдник таскать не надо. Положишь в папку несколько листов бумаги, пастель в карман, и готово. Чтобы она была яркая, нужно ее не жалеть, а энергичнее втирать, пусть некоторые мелки поломаются. Не рисуй, а пиши так, чтобы черная бумага не просвечивала. Когда пишешь маслом, то ведь щедро и сочно кладешь мазок

— Иначе нельзя, живописи не получится, — сказал Коваль.

— Так и при письме пастелью. Щедрость дает цвет!

— Может быть, ты ее как-то достаешь, но мне за всю жизнь еле-еле одну коробку привезли из ФРГ, как я могу ее не жалеть?

В самом деле, Сикейрос прославился тем, что из насоса накладывал краску, как из тюбика зубной пасты, красочные слои. Краска змеилась, закручивалась, расползалась. Ее было изобилие.

Отсюда богатство цвета. Силен тот, кто о материале и затратах не думает. Богатство голоса. Это не микрофонное пение наших эстрадников. Я склонен думать, что красота — это щедрость, основанная на ощущении, что богатства твои неисчерпаемы. Казалось, что у Шаляпина в запасе еще столько и еще полстолька, когда он брал высокую или низкую ноту.

— Кто-то заикнулся о «Лимонной», которая якобы скучает, — напомнил я.

Бутылка «Лимонной» оказалась в холодильнике вместе с банкой консервированных щупалец кальмара. Мы быстро зачитали смертный приговор этим врагам здоровья, привели его в исполнение и пошли хлебать супчик. Писатели уже пообедали, и мы сидели вдвоем среди колонн столовой. Коваль пошел на кухню, его обаяние сработало, как всегда, безотказно. Добродушная повариха Зина принесла столько пищи, что нам с Силисом хватило бы на неделю. <… >

Набережная Ялты ограничена двумя гостиницами, и, если смотреть на море, справа «Ореанда» четырехэтажная и слева «Ялта» шестнадцатиэтажная. Обе по проекту архитектора Полянского. <… >

Как-то вечером мы решили показать Ковалю гостиницу «Ялта».

— У меня нет «карты гостя», — сказал Коваль.

— В крайнем случае закажем пропуск <… >

Мы по бокам с поднятыми карточками гостя, Коваль в середине, стали преодолевать швейцарский кордон. Главное, не поколебаться, не оглянуться! Опытный швейцар бросился было за Ковалем: «Ваша карта!», но тот и ухом не повел Швейцар был сбит с толку, подумал, что это непонимающий немец, и отстал. И правда, кто заподозрит в этом высоком, осанистом, с тяжелым подбородком, в черном немецком вельветовом пальто да еще с висящей трубкой русского человека?

Вестибюль был украшен свисающими с потолка рыболовными сетями, на поверку они оказались металлическими. Перед рестораном был мраморный барельеф, изображающий греческих девушек в изящных позах скульптора Клыкова. <… >

Мы набрали закусок, что были в распоряжении экспресс-кафе. После нудного безнадежного стояния у лифтов мы все же пробились и на скоростном лифте через минуту оказались на 15-м этаже. У Силиса в его двойном номере (он платит за оба места, чтобы быть независимым, как польский профсоюз) нас ожидали бутылка «Посольской», рюмки, стаканы, пепси-кола и маленький кипятильник, которым мы в прошлый приезд чуть не сожгли гостиницу «Адалары» в Артеке: Силис забыл его включенным в стакане. Сидеть бы нам: гостиница-то цековская! Вовремя вспомнил, мы вернулись.

Мы удобно расселись по креслам, большая открытая веранда выходила на ночное море с огнями. Силис со своим непреложным правом виночерпия и тамады разлил по рюмкам «Посольскую» водку, пепси — по стаканам. Мы выпили, почувствовали прохождение ошельмованного напитка по пищеводам и стали беседовать.

— Я прочел «Имитатора» Сергея Есина, — сказал Коваль, закуривая трубку.

— Как тебе роман? — спросил Силис.

— Мне он понравился и даже очень. Я Есину об этом сказал, возвращая роман. Он действительно долго работал в системе художественного фонда, знает ее хорошо. Есин был рад моей положительной оценке, так как ценит мое мнение. Он очень четкий, конструктивный человек, ежедневно работает, не то что я. Не пьет, не гуляет, занимается спортом, бегает, купается в море, а потом пишет, не разгибая спины.

— Над чем он сейчас работает, не говорил? — спросил я. — Наверное, опять про художников, раз хорошо прошел этот роман?

— Нет, — ответил Коваль, — не про художников, он пишет про Ленина… У меня, наверное, тоже был такой же вид как у тебя, потому что он сказал: «Да, да, про Ленина! Не удивляйтесь, эта тема меня интересует».

— Давайте разберем этот феномен, — сказал Силис, — что-то за этим кроется. Это не просто так Где-то он кому-то обещал, может быть, за публикацию «Имитатора», иначе зачем ему беспокоить прах уважаемого Владимира Ильича.

— Может быть, это партийное задание как члену парткома (он у нас в руководстве парторганизацией), — сказал Коваль. <… >

Мы стояли на автобусной станции города Ялты и ждали экспресса до Симферополя. Работа позади. Оба панно установлены, и дело обошлось без сильного побития камнями. <…>

Сейчас мы стоим и курим в ожидании своего экспресса. Я не курю, но нет рядом стоящего курящего, у которого не потянул бы одну затяжку, и так в течение лет двадцати. Все это знают. Саша с его взбитым коком на голове, кудрявыми усами и запятой под нижней губой напоминал Арамиса, громадного Сережу с юношеским пухом на румяных щеках, заканчивающимся светлой эспаньолкой на подбородке при черных волосах, можно бы назвать Портосом, Коваль сошел бы за Атоса двадцать лет спустя. А мне, вероятно, оставалась роль д’Артаньяна, но еще плюс десять лет спустя. Мушкетеры курили, а я рассуждал о вреде курения, уговаривая их бросить курить.

— Коваль! Ты бы себе сделал благое дело, если бы оставил эту трубку. Если бы взглянул на свои легкие, ты бы ужаснулся, это печные заслонки! Дай потянуть! Тьфу! Горечь, никотин! Лошадь убить можно!

Мушкетеры со мной соглашались, обещали бросить вредную привычку, а я делал затяжку то у одного, то у другого.

По перрону шел человек несколько нетвердой походкой. Ворот его ковбойки был расстегнут, пиджака не было, видимо, пропил или потерял. Лицо его, от природы непородистое, было сизо-фиолетового цвета. Так и есть, он направляется прямо к нам. Несколько вариантов исхода такого приближения: наиболее вероятное — просьба закурить. Возможное — попытка попросить на пиво или пожаловаться, что его обокрали, а ему нужно ехать. Наименее вероятное — затеять с модной группой людей скандал или какие-нибудь другие агрессивные действия.

— Извините меня, — сказал он, подходя к нам, — извините.

Мушкетеры обнажили было шпаги, но всех обезоружил Коваль, сказав с бесконечным добродушием:

— Мы тебя, конечно, извиним, милый. Но ответь нам по совести, где ты напился в такую рань и чем?

Пьяный пустился в подробные объяснения, видимо, стараясь дать нам полезный совет.

Вон в той аптеке есть тройной одеколон, что по 70 копеек флакон. Цветочный по 90 не берите, отрава. А этот пьется легко, особенно если разбавить пепси, но пепси не всегда бывает, тогда берите «Буратино», хуже, но пить можно. Хорошо с молоком, пьется мягко, но снижает грамм-градус. К одеколону я привык, и вкус, и запах отличные, только белеет от воды, это неприятно. Вот поэтому лучше пить с молоком. Но это у меня натура мягкая, другие не обращают внимания.

Спасибо, милый, — сказал Коваль, — ты дал нам хороший совет. Закуришь?

Сизо-фиолетовый любезный человек закурил и сказал:

— Когда нет тройного одеколона, берите настойку валерианы и пузырька четыре борного спирта. Сливаете вместе, разводите один к одному водой. Отличный коктейль! Можно и клей БФ, но тут нужен знающий человек, довольно тонкую технологию нужно знать, прежде чем пить.

— Ладно, — сказал Коваль, — БФ мы подождем пить, пока не найдем знающего человека. Ну что ж, дорогой, вон подходит наш экспресс, давай прощаться.

Разрешите пожать вам руки, — сказал алкоголик.

Прощай, друг.

Новый знакомый с чувством пожал нам руки.

— Не забывайте нашего Южного берега, — сказал он, — Ялту помните! Нет лучше города на свете!

Мы заняли свои места… готовясь еще раз поглазеть на крымские зимние лозы виноградников, крутые повороты и снежные вершины старых крымских гор.