На цоколе историй… Письма 1931 — 1967

1942

<Из Москвы в Куйбышев, 8 января 1942>

Дорогая Люба.

Приехали все благополучно. Завтра Соня[700] летит в Ленинград, дал ей деньги[701]. Был у Е.И.[702] Бузу — чудо.

Завтра буду в Лаврушинском.

Целую Вас и Ирину

Впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 11. Записка, посланная с оказией.

<Из Москвы в Куйбышев, 9 января 1942>

Пятница.

Дорогой Кот, вчера ночью послал Вам записку из редакции, не знаю получите ли. Мы выехали из Куйбышева только ночью. Ехали сносно. Сутки стояли возле самой Москвы. Приехали вчера днем. Я в «Москве»[703]. Холодно. Был вчера у Евгении Ивановны. Встретились трогательно, даже расцеловались. Бузу тоже был мил. Он толст и гладок. Нежен. Похож на старика Бузу[704]. Плешь прошла. Колбасу отнес. Постараюсь еще что-нибудь достать натурой, но это трудно. Вечером позвонила Соня <Вишневецкая>. Она как будто сегодня летит в Ленинград. Я дал ей немного денег и просил узнать о маме и сообщить мне через «Правду». Буду искать других оказий. Главное, для посылки, если найду, что послать.

<В.В.>Вишневский болен, в госпитале. Настя дома и, видимо, страхи преувеличены[705]. Чука жива, во Внукове[706]. Сегодня все выясню, напишу. Валя[707] сейчас пошла туда. Сегодня отправлюсь к Кате[708].

В нашем доме будут функционировать пять нижних этажей. Сделаю заявку.

Рюрик улетел на несколько дней в Куйбышев, он Вам все расскажет о здешней жизни. Вечером допишу это письмо в газете, тогда отправлю. Вчера уже в редакции написал очередной опус[709].

Приписываю наспех. Видел Аннет[710]. Бедняжка плохо выглядит. Видел Тихона, Катю, Наташу[711]. Живут они неплохо. Хорошая квартира. Настя рукописи все сожгла. Рисунки спасены. Фото еще не знаю. Видал Женю[712], он завтра едет на фронт. Настя, кажется, отдаст все вещи и завтра привезет Чуку. Напишу больше в следующий раз. Крепко обнимаю. Не скучайте.

Целую

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 2. Письмо отправлено с оказией.

<Из Москвы в Куйбышев, 13 января 1942>

Пишу наспех. Сейчас только вернулся с фронта. Был в Малоярославце и возле Медыни[713]. Мороз около 30 градусов. Очень интересно. Видел много убитых немцев. Мы продолжаем наступать.

Завтра рандеву с Настей. Чуку еще не видел. Она у Кати[714]. На фронте хорошо поел.

Здесь все абсолютно тихо.

Обнимаю, целую.

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 8. Записка, отправленная с оказией.

<Из Москвы в Куйбышев, 14 января 1942>

Среда.

Дорогой Кот,

я еще не получил от Вас ни одного письма, а Вам шлю четвертое. Сегодня новости: 18<-го> пленум писателей, будто прилетают 15 штук с Толстым во главе, иножурналисты приезжают 20<-го> сюда. Сейчас позвонила снизу В.А. <Мильман> — есть письмо от Вас.

Был сегодня на квартире. Переулок неважнец. Школа[715] и прочее. В квартире холод, запустенье. Целы: Ваши картины, гуаши (те, что висели), Ваши рисунки к книгам, негр[716], Тышлер, Леже, картинки на стекле[717], всякие художественные мелочи. Как будто все книги. У Лены[718] стоят сундук и чемоданы, что в них — не знаю. Как дадут комнату внизу (обещают через три-четыре дня), туда поднимут вещи и я разберу. Настя была мила. Сказать о ней по существу затрудняюсь, все это запутано и все отрекаются от своих слов. Сейчас прочел Ваше письмо. Не понимаю, что с моими письмами. Я Вам писал подробно приезд, Москву, Бузу. Маме[719] я послал дважды по 500 руб. Один раз с Соней <Вишневецкой>. Постараюсь достать что-либо съедобное и послать ей. Посылаю Вам коробку папирос. Пришлю еще табаку. На фронте было интересно. Были возле Медыни. Мороз при этом 30. Я было простудился, меня спас комиссар перцовкой и аспирином. Чука нежна и хорошо меня встретила. Бузу чудесен. Сидим сейчас с Евой Кюри[720]. Обедал вчера с <К.А.>Уманским. Видел <Е.П.>Петрова, Симонова, Долматовского[721]. Аннет плохо выглядит, но бодра. Её Ванечка[722], кажется, скоро приедет. В Москве при мне спокойно. Очень темно. Очень холодно. Ем кое-что в гостинице. Я думаю, что вопрос о переезде скоро выяснится[723]. Рукопись романа получил наконец-то. Все фото Настя спасла, даже (говорит — я еще не видел) те, что были у Вас и Ирины. У Уголька[724] еще не был. Пойду. Валя <Мильман> — сто лошадиных сил. Видал Болтина[725]. Люба[726] приехала с Евой <Кюри>. Сегодня в «Кр<асной> зв<езде>» мой очерк о поездке <«Весна в январе»>.

Пишите. Обнимаю Вас, Ирину, Сав[727].

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 4.

<Москва, 18 января 1942>

Я уехал в Бородино[728]. Вернусь вечером. Звоните мне в <гостиницу> «Москву» или в «КЗ» — если не найдете до 12 ч., то завтра утром в 10 ч. — буду писать сегодня для Америки.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Из Москвы в Куйбышев, 19 января 1942>

Понедельник.

Не могу понять, почему от Вас нет писем. Я послал уже пять, а от Вас имел одно через Рюрика.

Вчера ездил к Можайску с Ортенбергом[729]. Вернулся под утро. Я не могу избавиться от простуды. Ортенберг меня берег, как я <Еву> Кюри. Посадил зачем-то в броневик, а узнав, что дорогу обстреливают, приказал повернуть назад. Познакомился с Говоровым[730], интересно побеседовал.

Сегодня был у Щербакова. Решено: я остаюсь. Вам дают пропуск сюда. Щербаков поручил это Александрову из Цека[731]. Думаю, что места в спальном и прочее получите от Лозовского. Поговорите с ним. Я, конечно, буду продолжать работать на них[732].

Здесь все спокойно. В субботу снова видел Бузку и Чуку. Хотел сегодня пойти к Угольку, но не поспел, с передвижением нелегко. С харчем туго. Получили ли Вы табак и две пачки папирос?

Был в клубе <писателей>. Видел там Андронникова, Светлова, Гехта[733]. Место мрачное. Едят солонину и Элит <м.б., Эдит Утесова? — Б. Ф.> пьет водку.

Валя <Мильман> приходит три раза в день. Но я быстро ее выставляю. Квартиру прошу Билль-Белоцерковского[734].

Краски Ваши целы. Фото Настя спасла несмотря на советы Кати и Наташи <Сорокиных>. За это ей можно многое простить. Е<вгения> И<вановна> говорит, что Бузу очень умен и много умнее Бички. Она просит устроить ей обеды в клубе[735].

Итак, думаю, в конце месяца Вы будете здесь. Прошу Ирину не сходить с ума и есть — для здешней жизни нужны силы[736]. Саве советую не ждать кеменщины[737], а приехать к<аким>-л<ибо> другим способом. Говорю это, взвесив все.

Немцы жгут все деревни и отравляют колодцы.

Целую крепко

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 6.

<Из Москвы в Куйбышев, 25 января 1942>

Дорогой Кот,

с квартирой ничего нового. Настя принесла мне немного белья и рассказывает, что одиннадцать пар Ваших чулок нашла у дочки Лены, хотя сундук был заперт. Я в этих делах разобраться не могу. Настаиваю, чтобы скорее дали комнату — отнести туда вещи от Лены. Вчера приехал Катаев[738], ехал шесть дней. Отпустили его по вызову Фадеева[739] на пленум президиума <Союза писателей>. Что будет за представление, не знаю. Отправил в Америку три телеграммы и успокоился. Ищу для Вас папиросы. В предшествующем письме послал пачку папирос и немного табака. Получили ли? Вчера К<расная> 3<везда> мне прислала масла, колбасы, сыра и немного сахара — боюсь, что это валины <Мильман> штуки. Сейчас разыскиваю Ваши краски. Настя несет нечто несусветное. Нет моего кофейника. Вместо этого она мне предлагала… самосад. Вопрос о Вашем приезде или моем приезде выяснится, наверное, дней через десять. Здесь спокойно. Вчера была у меня сестра Таирова, показывала письмо Алисы[740]. Они где-то на краю света, им очень трудно.

Уголька еще не проведал, сделаю это скоро. Собаки все в чудном виде: Бузка гладкий и толстый, да и Чука располнела. Джонька[741] поправился после ревматизма. Словом, на собачьем участке распрекрасно.

На фронте я видел много замерзших немцев. Они, действительно не могут приспособиться к унгемютлих[742] нашего края: свинеют, вшивеют и замерзают. Положение хорошее и, несмотря на немецкое сопротивление, продвижение продолжается. Настроение у нас резко изменилось, особенно в деревнях. Сейчас чуть потеплело. Когда ездил, было -30°. За мной волочатся «Известия», но я пока что отбояриваюсь. Кажется, я писал Вам, что роман нашелся.

Не скучайте. Напишите мне, ест ли Ирина что-нибудь.

О табаке помню.

Скоро увидимся.

Целую крепко

Полностью впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 7.

<Из Москвы в Куйбышев,> 28 января <1942>

Дорогой Кот,

не знаю, застанет ли это письмо Вас. Спасибо Ирине и Саве за телеграммы[743]. Два дня мерз и скучал по теплу. Вчера выступал — аплодисменты и пр. Кончилось. Жду Вас. Будете жить со мной в «Москве» — в Лаврушенском пока нельзя: нет воды. Табака для Вас больше <нрзб>. Вчера обедал у Аннет <Лот>. С едой неплохо у меня. В Москве — плохо. Вместо Болтина теперь Хавинсон[744]. Говорят, что он переводит литгруппу сюда. Тогда Сава тоже поедет. Сурицу[745] скажите, что его работница была у меня. Рыльце ее в пуху[746]. Работаю как раб. Сидел позавчера у меня до 4 ч. <ночи> Долматовский. Рассказывал ужасы[747]. Вчера был <Евгений> Петров.

Целую крепко Вас. Ирину обнимаю и Сав[748].

Впервые. Подлинник — ФЭ, 661, 10.

<Москва,> 30/I 1942

Дорогие товарищи,

у меня осталось тяжелое впечатление после нашего вчерашнего совещания. Хочу его высказать. Я думал, что газета позвала писателей на дружеское и деловое обсуждение, как улучшить писательскими силами газетную работу. По-моему чем важнее и ответственнее газета, тем важнее и ответственнее работа каждого ее сотрудника. Рассказав о неудачах в моей работе, я только хотел этим помочь товарищам из редакции. Не может быть речи о моей личной обиде, а вы приняли мое выступление именно за частный разговор и личную обиду. С первого дня войны я часто писал вещи без подписи и считаю, что писатель в дни войны, если он не может с оружием защищать Родину, должен выполнять любую работу, поскольку она полезна Красной Армии и стране. Не потому я протестовал против стилистической правки статей, что обиделся за свои «произведения». Нет, не в этом дело. Но мне кажется, что писатель, говоря своим голосом, употребляя свой словарь, своими интонациями лучше доходит до читателя, является лучшим агитатором. Об этом я и говорил. Дело не в идеологической правке, а в стилистической. Вы в ответ мне доказывали, что «Правда» важнее других газет. Правильно. Но поэтому и становишься взыскательней, больше требуешь. Ваша газета и воспитывает народ и апеллирует к его сердцу, особенно в суровые дни. В последнем вам могут помочь писатели — с их голосом и с их литературным мастерством. Вот что я хотел сказать. Я не привык к заседаниям. Может быть, неудачно излагал свою мысль, мое дело писать, а не говорить. Но вряд ли в ответ стоило говорить о моей личной обиде и вообще обо мне.

С искренним приветом

Впервые. Подлинник — РГАСПИ. Ф.629. Оп.1. Ед.хр. 110. Л.1.

Емельян Михайлович Ярославский (Миней Израилевич Губельман; 1878–1943) — партийный деятель, тогда — член редколлегии «Правды». Петр Николаевич Поспелов (1898–1979) — тогда редактор «Правды».

Москва <в Ташкент>, 21 февраля <1942>

Дорогой Абрам Маркович,

к сожалению, ничего не могу сделать для Вашего приезда: вне моей возможности. Говорил с Лидиным. Он тоже говорит, что не видит реальных путей. Это трудно вообще и Вам в частности. Думаю, что может полегчать весной. Тогда сделаю все; что смогу. Надеюсь, как-то пристроились в Ташкенте. Москва суровая. Из наших общих знакомых здесь почти никого. Таировы в Балхане <так! — Б.Ф.>. Я много работаю — все газеты и газеты.

Сердечный привет от Любови Мих<айловны> и меня

Впервые — П2, 102. Ксерокопия подлинника — собрание составителя.

Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) — искусствовед, знакомый ИЭ с 1920-х гг.

<Телеграмма из Москвы в Лондон,> 27-го марта <1942>

ЛОНДОН СОВЕТСКОЕ ПОСОЛЬСТВО РОСТОВСКОМУ

ПОСЛАЛ АДРЕС БОГОМОЛОВА[749] СОВЕТСКОЕ ПОСОЛЬСТВО ДЛЯ ГАЗЕТЫ ФРАНС И ДЛЯ ФРАНЦУЗСКОГО РАДИО ВВС ЯНВАРЕ ОДНУ ТЕЛЕГРАММУ ФЕВРАЛЕ ЧЕТЫРЕ МАРТЕ ТРИ ТОЧКА КРОМЕ ТОГО ПОСЛАЛ МАРТЕ ОДНУ ТЕЛЕГРАММУ ДЛЯ БЕЛЬГИЙЦЕВ ТОЧКА ИЗ ВАШЕЙ ТЕЛЕГРАММЫ ЯВСТВУЕТ ЧТО НАПЕЧАТАНЫ ТОЛЬКО ДВЕ ТЧК ПОТОМУ ВОЗДЕРЖИВАЮСЬ ОТ ДАЛЬНЕЙШЕЙ ПОСЫЛКИ ТЕЛЕГРАММ ДЛЯ ФРАНС ДО ВАШЕГО РАЗЪЯСНЕНИЯ ТОЧКА КАМИНСКОМУ НИЧЕГО НЕ ПОСЫЛАЛ ТОЧКА ДАЮ РЕГУЛЯРНО ОЧЕРКИ ЮНАЙТЕД ПРЕСС ПОЭТОМУ ПОСЫЛАТЬ ВАМ ДЛЯ АНГЛИЙСКОЙ ПЕЧАТИ НЕ МОГУ ТОЧКА НАМЕРЕН ТАКЖЕ ПРОДОЛЖАТЬ РАБОТУ ИВНИНГ СТАНДАРТ ТОЧКА ЖДУ ТЕЛЕГРАФНОГО ОТВЕТА КАСАТЕЛЬНО ФРАНС ТОЧКА СООБЩИТЕ КАК ЛУЧШЕ ПОСЫЛАТЬ ИЛИ ТЕЛЕГРАММЫ ЧЕРЕЗ ВАС ИЛИ НЕПОСРЕДСТВЕННО РЕДАКЦИИ=ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

Впервые — П2, 114–115. Машинописная копия — ФЭ, 3257, 16.

Семен Николаевич Ростовский (Эрнст Генри; 1904–1990) — публицист, в годы Отечественной войны работал в Лондоне.

<Из Москвы в Куйбышев,> 8 июня <1942>

Дорогой Алексей Алексеевич,

горячее спасибо за память и приветы. Радуюсь, что Вы в Куйбышеве продолжаете работать над четвертой книгой[750], нужное дело, важная эпоха.

Позавчера вернулся с фронта[751], настроение там хорошее. Пишу день и ночь. От «фрицев»[752] одурел. Вам и Наталии Николаевне[753] сердечные приветы от нас обоих.

Искренне Ваш

Впервые — П2, 153. Подлинник — РГАЛИ. Ф.1403. Оп.1. Ед.хр.714. Л.1. С генералом и дипломатом А.А.Игнатьевым (1877–1954) ИЭ познакомился в 1920-е годы в Париже; его имя не раз встречается в ЛГЖ — см., например, 6; 520–521. Вместе с письмом ИЭ отправил Игнатьеву роман ПП.

<Из Москвы в Ташкент,> 8 июня <19>42 Дорогой Абрам Маркович,

сердечное спасибо за письмо и поздравление[754]. Вам С.С.[755], наверно, передал мои мысли о Вашем переезде. Подождите еще. Вскоре, надеюсь, это будет легче. Я работаю как поденщик: пишу и пишу, от «фрицев» одурел.

Сердечный привет от Любови М<ихайловны> и от меня.

Впервые — П2, 153. Ксерокопия подлинника — собрание составителя.

<Из Москвы в Мексику, 15 сентября 1942>

Дорогой Пабло Неруда!

Мы встретились в обреченной Испании. Мы расстались в обреченном Париже. Мы многое потеряли. Расставаясь, мы говорили о верности: мы сохранили веру. Я хочу теперь сказать Вам, что на русской земле идет грозная битва: за нас, за вас, за Париж, за Америку, за нашу любимицу Испанию, за гуманизм, за искусство, за жизнь. Я хочу Вам сказать, что мы сражаемся одни против страшной силы, что все народы и все люди должны услышать бурю над Волгой и вступить в бой.

Вы написали о страшном кровавом блюде Альмерии[756]. Вы помните злосчастный день, когда немецкий корабль уничтожил мирный испанский город, убил рыбаков, женщин, детей. Тогда это было внове, мы негодовали. Теперь негодовать незачем. Теперь нужно одно: воевать. Альмерия для нас стала трагедией. Для фашистов Альмерия была репетицией, примеркой, маневрами.

Я обращаюсь к Вам, Пабло Неруда, прекрасный поэт далекой Америки. Я обращаюсь к Вашим и к моим друзьям, к писателям Мексики и Чили, Аргентины и Бразилии, Уругвая и Кубы, Венесуэлы и Эквадора. Я обращаюсь к интеллигенции Латинской Америки. Я хочу сказать, что мы отстаиваем на Кавказе Анды, что мы боремся в России не только за нашу свободу — за свободу мира, что от исхода этих битв зависит ваша судьба.

Вы живы высокими традициями. Ваша культура не амальгама, но синтез. Для немецких расистов вы «помесь». Для нас вы носители большой, новой и самостоятельной цивилизации. Мы преклоняемся перед искусством древней Америки. Во всей Германии не сыщешь такого богатства, такого высокого искусства, как в одном из лесов Америки, где высятся реликвии инков и ацтеков. Вы взяли у бессмертной Испании самое прекрасное: ее культ человека, ее нежную суровость, ее скромную гордость, ее универсальность.

Вы отдалены от окровавленной Европы океаном. Волны могут грозить, они могут и убаюкивать. Вас убаюкивают волны океана. Вы можете проснуться слишком поздно. Слишком поздно проснулась Испания — 18 июля 1936 года[757]. Слишком поздно проснулся Париж — 14 июня 1940 года[758]. Колыбельные песни иногда страшнее сирен, которые теперь наполняют ночи Европы.

Одни вам говорят, что бой происходит за право России на советский строй, другие возражают, что бой идет за русскую землю, за русскую нефть. Может быть, некоторые из вас равнодушно просматривают телеграммы с чужими для вашего уха именами. У вас нет советского строя. У вас своя земля и своя нефть. Что вам эта война? Но бой идет не за наше право на советский строй. Вы знаете, Пабло Неруда, что во главе Франции стояли радикалы. Вы знаете, что Хираль[759] и Асанья не были коммунистами. Вы знаете, что в Голландии была королева, а в Норвегии король. Бой идет не только за нашу нефть и нашу землю. Бой идет за нечто большее — за человека.

Немецкая цивилизация — это машина. Немцы хотят всех обкорнать на свой лад. Это автоматы, дикари, оснащенные великолепной техникой. Они возомнили себя избранной расой. Они хотят подчинить себе мир. Народы иных культур — латинской, славянской или англосаксонской — должны стать рабами немцев. Люди должны стать рабами машин. Немцы отрицают Возрождение, гуманизм, французских энциклопедистов, девятнадцатый век. Зачем им Леонардо да Винчи с его сложностью? У них конструктор Мессершмитт[760]. Зачем им Сервантес, Кеведо, Гонгора, Мачадо, Дарио, Лорка?[761] У них философия Розенберга[762], песни штурмовиков и много танков.

Недавно в селах близ Ржева, освобожденных от немцев, мы увидали на крестьянах деревянные бирки — такие бирки надевали прежде на скот. На бирках — название деревни и номер человека. Все русские в захваченных немцами областях обязаны носить такие бирки на шее. Фашисты хотят лишить человека даже имени: они становятся номером. У них готовы бирки для всех. И для американцев. Вас не спасет океан. Вас может спасти одно: мужество. Проснитесь до тревоги, после тревоги вы уже не сможете проснуться!

Сейчас на полях России идут суровые бои. Тем временем многие еще дремлют. Вы помните, Пабло Неруда, Париж за несколько месяцев до гибели? Французы тогда шутили: «drole de guerre»[763]. Теперь французам не до смеха. Вы умнее нас на океан. Но фашисты умеют переплыть через моря. Если их не уничтожат теперь, они бросятся на Запад. Англия станет еще одной примеркой; за Англией последует Америка.

Дорогой друг Пабло Неруда, Вы слышали запах коричневой смерти. Скажите Вашим друзьям, скажите Вашему народу, скажите всем народам Америки, что наступил двенадцатый час. Если Америка не пойдет походом на Германию, Германия пойдет походом на Америку.

Я пишу эти строки в раненой и опечаленной России. Горе посетило нашу землю. Молчат матери, потерявшие сыновей, молчат жены, потерявшие мужей, молчат развалины древних городов Киева, Новгорода, Пскова. Молчат вытоптанные нивы. Молчат музы. Молчат дети. Вы слышите это молчание? Слово принадлежит оружию. Если вы не будете воевать в Европе, война придет в Америку, в ваши города, к вашим детям. Я тороплю мужественных солдат. Я с жалостью отворачиваюсь от беспечных. Сейчас еще можно победить и жить. Может быть, завтра нам останется одно — и нам и вам: победив, умереть!

Впервые по-русски — ВЛ, 1981, № 2. C.232–234 (публикация С.Красильщика); вошло в книгу: И.Эренбург. Летопись мужества 1941–1945. 2-е издание; составитель Л.Лазарев. М., 1983. С.161–163. Подлинник — ГАРФ. Ф.8581. Оп.1. Д.47. Л.194–196.

Чилийский поэт Пабло Неруда жил в то время в Мексике; свой патетический ответ ИЭ (см.: П.Неруда. О поэзии и жизни. М., 1974. C.168–170) он зачитывал на митингах солидарности с СССР.

<Из Москвы в действующую армию, октябрь 1942>

Дорогой товарищ Хандогин!

От души поздравляю Вас. 132 гада зарыты в землю. 132 наших спасены. Хочется крепко, крепко пожать Вашу твердую и благородную руку. Посылаю Вам книжку, там на странице 48 прочтете о себе[764]. Желаю бить немцев неутомимо, храня бодрость.

Впервые — Писатели в Отечественной войне. М.: Литмузей, 1946. С.79–80. Снайпер сержант Гавриил Никифорович Хандогин переписывался с ИЭ всю войну и после нее (обычно письма писали под его диктовку, т. к. он был человек практически неграмотный). Получив впервые ответ ИЭ, Хандогин половину всех подстреляных гитлеровцев стал заносить на боевой счет писателя. Этот почин вскоре стал популярен среди советских снайперов на всех фронтах. Переписку с Хандогиным ИЭ упоминает в ЛГЖ (8; 10–11). О военных подвигах Хандогина ИЭ писал в статье «Россия» (КЗ, 1942, 14 августа) и в «Открытом письме Гавриилу Хандогину» (газета «За Родину» Северо-Западного фронта, 31 января 1943).

<Телеграмма из Москвы в Магадан, 3 декабря 1942>

КНИГИ ПОЛУЧИЛ[765] ОБРАДОВАН ХОРОШИМ ИЗДАНИЕМ ТЧК ПРОШУ ПОБЛАГОДАРИТЬ ХУДОЖНИКА ЗА ПРЕКРАСНЫЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ СОЖАЛЕНИЮ ЕГО ИМЯ НЕ ОБО3НАЧЕНО[766]=ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

Впервые — в комментариях к ЛГЖ (т. 2. М., 1990, С 435). Машинописная копия — ФЭ, 2460, 157.