На линии

10

С наступлением времени, когда степь принялась подсыхать и кони перестали рвать мышцы, удерживая под собой расползающиеся в стороны копыта, и, зазеленевшая, она щедро распахнула склоны и долы навстречу оголодавшей скотине, киргизцы выгадывали срок, в какой прибыльней всего погнать к Меновому двору тучнеющие с каждым днем табуны и отары. Наконец в мае хан Меньшей Киргиз-кайсацкой Орды Ширгазы Айчуваков приказал султанам, старшинам и биям с подведомственными им киргизцами следовать для торга под Оренбург.

Семь лет, с памятного 1812 года, Ширгазы официальный властитель всего Младшего жуза… И вот теперь, принимая ближних подданных, хан подставлял на их обозрение лишь левую щеку — правая половина лица высокостепенного Ширгазы плясала нервной дрожью.

В это утро ханский аул проснулся затемно — столько дел при перекочевке! Но ханский шатер стоял и к округлившемуся солнцу. Ширгазы хлопнул в ладоши и, пока прислужники спешили подхватить его грузное тело, прикрыл глаза. Поддерживаемый под локти, послушно засеменил на затекших от долгого сидения ногах к выходу. У дверей один из киргизцев упал на колени и помог ханской ноге заступить на порожек. Жмурясь от весеннего солнца, Ширгазы довольно икнул и, оттолкнув прислужников, сам добрел до поставленного на ковер, покрытого овчиной, табурета. Передохнув, оглядел занятых сбором киргизцев из ближних к ханскому шатру юрт.

В который уж раз глаза его видят, как обнажаются уыки[10] и спадшие с жердевых куполов узюки[11] сворачиваются и грузятся на горбатых возчиков — отдохнувших за стоянку верблюдов; как развязываются и складываются кереге[12], как падает на землю шанрак[13], но никогда прежде не мутнила зрачки такая печаль. Не успеет подняться вечерний туман, аул перейдет Илек…

Хан машинально, вслед раздумьям, поворотил лицо к реке. Слабеющее зрение его с трудом различило над степными волнами илекскую урему. В этот момент от нее отделилось несколько точек. Самые зоркие разглядели казаков, но никто не отвлекся от своих забот — в ханском ауле обвыкли к наездам гонцов. Когда же верховые подъехали под самый ковер, среди пяти бородатых казаков Ширгазы разобрал урядника Плешкова. Ширгазы не ждал хороших вестей и пожалел, что дал застигнуть себя и теперь не может сказаться больным. Да, он, Ширгазы Айчуваков, сделал свой выбор. Его ханское слово теперь лишь эхо белого царя, а сам он не более чем толмач Военного губернатора. И хотя ему совершенно наплевать на русских, он усвоил, что только их руки держат его в ханской юрте. Только за спиной России он сможет спокойно состариться. И потому он выслушает все, что скажет ему урядник. А сделает? Спросите у ветра, кому он служит! Он сын степей!

Конечно, лишь султан, в жилах которого течет капля крови Чингисхана, разлитая по пятистам его женам, мог назваться ханом. Ни батыры Джанибек и Бучебай, ни Срым-батыр, к слову которого прислушивался весь народ, не рискнули возложить на себя ханское достоинство — так крепко запомнили спины удары палки Чингисхановой. На века вбился в обитателей степей страх, перенесенный и на чингисидов.

Старики помнили рассказы стариков, как Альбухаир-хан, спасаясь от джунгарской саранчи, привел народ Меньшей Орды под крыло России, а 26 февраля 1749 года императрица подписала первую грамоту об утверждении выдвинутого местной верхушкой киргизского хана, начав явную и тайную слежку, чтобы в ханы избирались только угодные ей султаны. Как часто мнение народа не совпадало с выбором пограничного начальства! Ширгазы не мог не знать о судьбе хана Айчувакова и хана Джантюре, чью судьбу повторял он… Ширгазы жирным пальцем прижал забегавшую при этой мысли жилку под глазом. А тут еще днями верные, пока еще верные, люди принесли черную весть… Как бы он хотел обмануться и увидеть, а вернее, не видеть того, что стало с народом. Ширгазы не мог спокойно думать об Арынгазы, самовольно провозглашенном ханом родами, имеющими кочевья по Сырдарье. И уж он, Ширгазы, знал, что сила и власть Арынгазы горазда его. Горазда, но за ним Россия… Но и это еще не все. Как голодный пес, рвет из-под него султан Каратай, прозванный ханом в родах Ак-кете и Кара-кете. Всаживает в него зубы Темир, поднятый ханом родом Шомекей. Над ближними киргизцами объявила ханом Мененбая зорко следящая за делами в степи Хива… Но за ним Россия.

Поднявшись, хан поманил Плешкова, хотел было опереться на его плечо, но их уже обступали любопытные, и Ширгазы не решился. Ступая бок о бок, они скрылись за пологом шатра.

Когда у шатра остались одни бездельники, завиднелся припозднившийся верховой.

— Степка, ядреный корень! Коня жалей, но так не отставай. Хан ханом, а киргизцы башку скрутят. Отцу твому чего покажем? Обещался, ковыль не расти, пристяжной тебя держать, а ты…

— Я с опаской. Окол оглядывал. Темного наскока не допустил бы, а в лицо бы встретил, чать не малец давно, дядь Семен, — Махин чуть выпустил сабельное жало, тут же браво щелкнул о ножны.

— Стегай ты его, ей-богу, не то беда пристегнет, — Семен Понявкин глянул в повернувшуюся к нему конскую морду и тут же отвернулся. Конь этот, теперь пристарок, лет двадцать назад вынес его с поля боя, из грозящей стать последней заварухи. Если б не он и не Евстифей Махин, отец Степана, лежать бы ему обглоданными костьми…

— Оставь его, Семен Панкратьич, — вроде б заступился Василий Чумаков. — Вишь, зенки и щас еще таращатся. Обратно, поди, не пристанет, спужается, как на ночь тронем.

Махин отбросил залезшую меж ног саблю, промолчал — пускай! Как и у прочих, у него был свой прищур вызваться сопроводить Плешкова до ханского кочевья. Еще только переходящим в служилый разряд, слышал он о засверкавшем в ханском табуне коне. Тогда ж, за глаза, и прикипел к коню, став про себя ласково кликать его Храпкой, помятуя сказ киргизца, что конь разлетается до храпа, но никому не спускает обогнать себя.

Чумаков на собранные кордонной стражей Мертвецовского форпоста деньги пошел приторговать барашка на прощальное, перед возвращением в станицу, угощение. Василий Кудиков остался подремать возле коней, а Понявкин согласился пособить Махину отыскать табунщика.

Прохаживаясь между сворачиваемых юрт, они искали кого спросить, но от них либо отворачивались, либо прятались или ворчали. Не зная по-киргизски, они разбирали одни ругательства. Наконец возле крайней, покусанной ветром, трещащей рваным войлоком на сильных порывах, юрты Махин увидел киргизца, рассказывавшего о чудо-коне.

— Вон он! Гляди туда, дядь Семен…

— И у него твой сон?! Чего-то ты спутал, это ж байгуш[14]. Да и сидел б он в ауле? Поди, ему с табуном время.

Махин и сам испугался.

— Так не соврешь… я его что щупал, Храпку-то… — Степан узнал киргизца. Только теперь тот казался ему совсем юнцом, гораздо моложе, чем в тот раз, в Рассыпной. Сам Махин за этот срок вытянулся, раздвинулся в плечах, словно большой курдюк, с шумом забирали воздух легкие.

— Салям, Арслан. В хлопотное время гостем пришел… — поздоровался Махин.

Киргизец тоже признал казака. Пододвинувшись к тревожно наблюдающей за ними женщине, он жестом предложил сесть.

— Округ переполох, а ты и ухом не ведешь?! Остаешься? Иль кошару[15] бросаешь? Может, разбогател? — присаживаясь, спрашивал Степан, видя, как изменяется лицо киргизца.

Старуха что-то проговорила, спуская в кипящее масло шарики из теста.

— Апа[16] говорит, что аллах забыл степи и добро испарилось из ее кочевий, как выкипает масло из забытого на тагане котла.

Старики-кидеи[17], в своих хлопотах проходя стороной, качали головами, глядя на уныло ждущих, пока обжарятся баурсаки, мать и сына. Старики жалели, что не ослепли и дожили до времен, когда оставить однообщинника на проеденном кочевье, бросить его, унося свои юрты на свежие пастбища, а ему не дать лишнего верблюда перестало считаться позором, ложащимся на весь аул.

— Арслан, конь… — Махин почувствовал, что пора подступать к делу. — Скради для меня. Приведи тайком, а там не твоя печаль. У меня со двора и сам хан не сведет! Ну как, по рукам? — казак хлопнул киргизца по плечу. Тот дрожал, но еще неизвестно, кого из двоих трясло больше.

— Сынок, Арсланчик, мы возьмем лишь то, что прежде получили б по праву… Праву сильного помочь ослабшему, — пробовала уговорить сына старуха. — Аллах не может не видеть нашу бедность!

— Плево разглядеть. Позырь. Степан, сколь дыр! — поддавшись настроению, осматривая колыхающиеся на ветру лохмотья кошары, сочувственно проговорил Понявкин.

— Ээ-э, на худое толкаешь… — закачал головой киргизец. — Уходите.

Казаки поднялись. Сделав шагов пять, Махин обернулся:

— Ну, как знаешь…

Киргизец не поднял головы. Старуха опять что-то шептала, выхватывая из кипящего масла розовые баурсаки.

Когда Махин и Понявкин возвратились к ханскому шатру, им вычитали за проволочку:

— Мешкотно больно! Во-на, Плешков с ханом успел обернуться, а Василий с бараном.

И действительно, через седло у Чумакова висел дунен, трехгодовалый баран со спутанными по парам ногами.

— Гля, они жрали! Губы блещут! — позавидовал Чумаков. — И че за вами не увязался?

— Поглотали баурсак. Тоже нашел еду, — отозвался Понявкин, спеша, однако, утереть блестки жира. — На возврат, Петр Андреевич?

— Тронем, казаки, коль нету дел боле. — Плешков подобрал повода.

— Ну, а как, уломали степенство? Откажется за Илек переть? — не унимался Понявкин.

— Полагаю, призадумается.

— Ну и благо. Теперьча вот барашка поашаем, верно, Василий?

Еще долго после посещения урядника Плешкова рукав ханского халата впитывал пот. Отказ русских властей впустить его с народом в междуречье Урала и Илека пугал Ширгазы не лишением многоводных, но не единственных в степи пастбищ, а предстоящей в таком случае встречей с непокорными султанами, чьи аулы, отзимовав в глубине степей, вот-вот поднимутся к местам летних кочевий.

Ширгазы старел. Теперь он уже не съедал всей чаши с бишбармаком, которую по привычке наваливали ему с краями. Словно боясь сосчитать свои года, Ширгазы подзывал собак, и они вылизывали чашу до блеска, до дна, глядя в которое хан веселел, будто и впрямь молодел и наполнялся сил. Утерев лоб и немного успокоившись, хан велел позвать муллу.

Торхан Ниагметулла Фейзуллин находился при Ширгазы Айчувакове с самого вступления того в ханское достоинство. И десять лет назад мулла походил на сушеную грушу, какие возят через степь хивинские караваны. Последние годы, смекнув, что ищущий всюду опоры хан привязался к нему, мулла настолько обленился, что и Ал-Коран перестал читать, а выпрашивал себе отлучки домой, подолгу проводя в Сеитовом посаде, что в восемнадцати верстах от Оренбурга на реке Сакмаре.

— Молчи, хан! Сам вижу, какую тучу нагнал на наше солнце окаянный урядник! — отвешивая положенные поклоны, от дверей заговорил Фейзуллин. — Да, наше солнце, Плешков — воробей! Эссен не орел, есть в небе и с большим крылом.

Ширгазы встрепенулся.

— Аллаху мерзок даже запах Веселицкого. Проси убрать его, — вкрадчиво наставлял мулла.

С Председателем Пограничной Комиссии, в чьем ведении были все дела со степью, у Фейзуллина были свои счеты. Надоедливой мухой не упускал тот напоминать об обязанностях, грозя отозвать от хана за неприкрытую праздность.

— Буду просить русского императора, чтобы прислал в Оренбург другого генерала. Князь Григория Семеныч разве когда топал на меня? А вот ты, мулла, напиши, как новоприсланный Эссен, вызвав меня в Оренбург, угрожал мне перед глазами народа низложить меня с ханского достоинства.

— Ведомо мне сие. Аллах… И не один хан, а со змеей Веселицким, — выбирая давно засохшее перо, поддакнул мулла. — Этот наслал на нас асессора Топорнина из своей Комиссии, который принудил… — Фейзуллин хотел было сказать «тебя», но вовремя поменял на «нас», — принудил нас распродать скот дешевой ценой, а деньги, двадцать две тысячи, увез этим генералам…

— Какой год тогда шел, подскажи, мулла?

— По-ихнему тыща восемьсот четырнадцатый, хан.

— Верно, еще в тысяча восемьсот четырнадцатом году обитающий на берегах Сырдарьи султан Арынгазы, собрав вокруг себя войско, устремился на мой аул с намерением уничтожить меня и скот. Благодаря князю Волконскому и в живых остался… — продолжал жаловаться Ширгазы, словно уже пробуя слагать донесение, пока мулла, кряхтя, очинял перо и, поплевав в высохшую чернильницу, укладывал на колени доску с листом бумаги. — При князе разве кто… Ну, пиши, что ли? Узнав об уходе из Оренбурга Волконского, знавшего развратные поступки султанов, у коих за главного Арынгазы, те прикинулись добрыми и по своей зависти ко мне стали на меня делать ложные донесения и жалобы теперешнему в городе Оренбурге губернатору Эссену…

Ширгазы давно намеревался донести императору Александру на Абул-Газиз улы султана Арынгазы, своего самовредного недруга. Теперь донесение готово, но оставалось еще переправить его в Петербург. Обычно вся переписка хана осуществлялась через линейные крепости и форпосты и далее Пограничную Комиссию и Военного губернатора. Теперь предстояло нечто иное.