На линии - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Игорь Георгиевич Пьянков (21) #23

21

Шихмейстер 14-го класса Тамарский, поднятый с постели запыхавшимся солдатом, едва не запустил в того сапогом.

— Нужда в вас. Требуют! Приказывали не жалеючи, хоть с-под земли, — тараторил прибежавший, волнуясь, что подпоручик не торопится вставать на строгое распоряжение. — Прикажете платье подавать?

— Пошел ты… Сам управлюсь, — вяло отмахнулся Тамарский. — Никифор?!

Вчера до расплывшейся по столу свечи писал он письмо. Первое после водворения в Илецкой Защите.

«…Болезнь несколько отпустила, и я решился пройтись до речушки. Стоя над обрывом, смотрел на баб, заложивших мостки бельем, трущих и бьющих его под охраной казаков. Эти — кто поил и чистил коня, кто так сидел на камушках, но во всем виделась привычная обыденность. Казакам и казачкам помоложе выходило вроде посиделок. Время от времени кто-нибудь весело смеялся. Право, я почувствовал жизнь.

Этот мирный быт перед дикими кочевниками ввел меня в рассуждения. Вот, думаю, стою на краю России, а нет чувства, что оканчивается здесь земля русская. Граница — но не та, что на западе. Линия она живая.

Очнувшись от размышлений, увидел, что смотрю на стоящих далеко вправо, казака и казачку. Она, забросив руки ему на грудь, прижалась щекой, будто сердце выслушивает. А он заведенной за спину рукой держит коня за уздечку, а второй заламывает шапку, чтобы волос выкручивался. Поверь, это достойно лучшей кисти! Признаюсь, взволновался тайной, исходящей от казачки…

Наконец стали подниматься от реки. Проходя мимо, казачка неожиданно открыто глянула, и нечто в ее глазах смутило меня. Я пишу «открыто» и «нечто» от скудости, от неуменья выразиться. Кажется, я хотел ей ответить, потом сделал неловкое движенье и покатился на гальках, под смех и шутки. Она не улыбнулась. Но пока я вставал, ушла к крепости, рядом со своим широкоплечим кавалером.

Вернувшись в дом, с намерением занять себя работой, разложил по лавкам вороха бумаг и карт, оставленных мне землемером, планы и рисунки соляных разработок, которые я вынужден улучшать. Но вот смотрю в них, а думаю о ней. Несколько раз заходил хозяин (мой казенный покой все еще в работе), степенный казачина, вроде чего-то надо, а не говорит. Глянет на чертежи, покачает головой и уходит. Отмечу: грамоту казаки не жалуют. Некогда и нечего писать. Случается, и со всей крепости не наскрести грамотея, а по форпостам сплошь и рядом безграмотные урядники, предпочитающие саблей добывать нашивки. Крепко вкисла в них вера, будто вся порча от ижицы. Ходит у них пословица: «Живи, пока Москва не прознала». Ну, а дальше на место хозяина заступила хозяйка: «Уж, Андрей Николаевич, уважьте нас. Я и пельменей наделала…» — «Разве праздник какой?» — «Как не праздник. Сын вернулся, Андрон! Пораненный. За нее, шальную, и отпущен до срока», — почему-то шепотом добавила она. «А не его ли я видел на речке?» — «Он, должно. Небось к Олене Пологовой упорхнул, соколик». Казачка утерла глаза, плача от радости и чуть-чуть обиды на сына, который, едва ступив под родной кров, убежал к девке. Я, поблагодарив, обещал старушке посидеть у них. Скажу тебе, милый друг, казаки все больше начинают занимать меня. Жаль, что в Красноуфимской я был столь не внимателен. Сравнил бы.

Ну вот. Стол собрали на дворе. Народу пришло много. В основном угощались старики, а молодежь теснилась отдельно, дожидаясь, когда старшие позволят водить танцы. На заборе вперемежку с кувшинами висели казачата. Все это пестро и смахивает на Восток. У большинства казаков кафтаны сермяжные, покроя халатов. Достаточные в настоящих бухарских. У некоторых он подчембарен, то есть полы заправлены в шаровары. Кушаки шелковые, с кистями. Рубахи из хивинской выбойки. Сапоги остроносые, на дратве. На голове высокая мерлушчатая папаха. Черная или серая, с суконным верхом. Многие пришли с дорогим оружием. С ним стало легче после француза, но пара пистолетов с насечками идет за пару быков.

У казачек две косы. Намотанные на голову, они завязываются жемчужной лентой, до сорока в ассигнациях. У девок коса одна, а в ней лента атласная. Бурметные сарафаны больше голубые или синие. Подол обшит красным шнурком, а лиф белыми и красными кружевами. Оловянные пуговицы в два ряда, продолговатые. Башмаки на деревянных колодках.

Ну, обычная одежда совершенно проста. На работу ходят и в лаптях.

Здесь все говорят о новой линии. Коротко написать, с нею Илецкая Защита прикроется от степи, от которой жутко страдает. Но пока в новооснованные форпосты наряжаются казаки со старой, Оренбургской линии. Назначенные на Илек казаки красноуфимские, это, пожалуй, самая далекая станица Оренбургского войска, не ахти как рады съезжать с обжитых мест и тянут правдами-неправдами. Ну, да это надо писать особо.

К тому времени, как я вышел из горницы, казаки уже изрядно вспотели, опрокидывая чарочки, но гомон стих, головы повернули. Навстречу мне поднимается хозяин. За ним по знаку встает сын. Вижу, это он отца уважил, а на меня смотрит с нахальцей.

«Вот он наш…»

«Знатный казак, — говорю. — Потеря для армии. Если б из таких да полк составить…» Ну и понес им в таком духе. Ты меня знаешь! Пусть послушают, подобреют. Чисто тронную речь завернул. Говорю, а сам дикарку высматриваю. Нашел, затихла. Что уж поняла, один бог ведает, только когда предложил выпить за казачек, рожающих таких богатырей, и, всучив ей оловянный стаканчик, потянулся чокнуться, глаза^ее засверкали (фу, черт! Какой обратно же пошлый оборот), как она ни прятала их под платок. А глаза, надо сознаться — чудо! Матовые, так и впитывают тебя без остатка.

Как хочешь, но прервусь. Глаза утомились, и рука онемела. Я, как помнишь, и раньше писарчуком не был, а тут и вовсе замедвежил. Эх, милый друг, доложу тебе, и тоска же здесь! Ну да хоть высплюсь…»

Только через час подходил подпоручик Тамарский к вытянутому бревенчатому срубу. В дверях топтался управляющий Соляным промыслом полковник Струков.

— Что ж вы, голубчик? Посылал за вами, хотел уж снова… Нехорошо. Да-с, — надул губы Струков. Потом, запустив толстые пальцы за ременный пояс подпоручика, потащил в кабинет. Тамарский едва поспевал перебирать ногами. — Не обижайтесь, дружок! Дорог час. Они едут!

И хотя Тамарский на Промысле был человек новый, ему не было нужды уточнять, кто именно едет, — здесь ждали только возчиков соли.

— Ночью получил депешу — они уже на территории, принадлежащей Промыслу. Почти четыре с половиной сотни душ! С тучей скота, с исправными фурами! Наконец-то! — Струков наполнил две рюмки водкой, одну протянул шихтмейстеру. Чокнулись.

Тамарский, предпочитавший шампанское, поморщился. Однако выпил не без некоторого удовольствия. Управляющий налил еще, теперь только себе.

— Вам, голубчик, — заворковал он, лосняще улыбаясь и по-особому весело таская по комнате огромный живот, плотно затянутый в темно-зеленый камзол. — Вам… переступив через этот порог, надлежит немедленно ехать к ним и в натуре определить место под заведение селения. Отыщете оное, — голос Струкова выдавал, сколь приятны ему хлопоты по сему делу, — со всеми для хозяйства удобствами. Но… — палец квартирмейстера почти уперся в потолок. — Но не в черте участков, назначенных в десятиверстную пропорцию по правой стороне реки Илека, что отведена казачкам…

Тамарский сдерживал зевоту. В душе он презирал полковника, беззастенчиво пользующего глухую окраину империи, где недосуг правительству разглядеть прорехи, тем более заткнуть их. «Зарвавшийся боров, пританцовывающий в предвкушении золотых. И они потекут. Потекут! К таким благоволят…» Тамарский злился, что его чуть свет подняли, что он вынужден пить вонючую водку, и пить мало. Злился на зачуханный городишко, где только солдаты и каторжники и нет приличного заведения. И еще черт знает что вызывало его злобу.

— …а кроме, должен добавить, — донесся к нему голос Струкова, — уладьте это дело с размежеванием лугов. Извернитесь, по нора прибрать казаков к рукам… А я отпишу отсюда. Меня и в столице знают. Заладится, потечет соль в год пудиков с… управляющий поискал на потолке, облизнулся. — На дорожку, подпоручик?

Вернувшись к себе, Тамарский завалился в кровать.

— Боров! Не терпится ему! Ничего, подождешь… — огрызался он, стягивая сапоги.

Из Илецкой Защиты выехали только после обеда. Казаки приданного Тамарскому конвоя, ворчали, что это против правил, что степь отплатит. Сперва тронули по старой дороге на Оренбург, прежде единственной нити, соединяющей с империей этот заброшенный в дикую степь, заселенный горем островок. На протяжении семидесяти шести верст нет здесь поселений, а лишь выкомандировывается летняя и зимняя стража на три форпоста-. Обычно перед выступлением на эту дорогу крестятся… После первого повернули влево, к истоку речки Черной. Мест этих толком никто не знал, но казаки дружно решили не морить коней лишними верстами кружного пути. Согласился с ними и подпоручик. Ехал он молча. Не зная ни края, ни здешних людей, он стремился выглядеть в глазах сопровождающих его бывалым, стреляным воробьем.

Служба по конвою свойственна казачьей натуре. Немалые понятия, полученные в хозяйственных заботах и от исхоженности окрестных земель, дабы лучше врага, с которым казак бок о бок, знать окольные тропы и лазы, выдвинули их в отличные сопроводители. Чиновники повсеместно предпочитали казаков апатичным регулярным. Солдаты не желали передвигаться без полевой кухни, а малым числом зачастую подбиваются к бегам. Солдат тогда и солдат, когда, не шелохнувшись, стоит в шеренге или когда плечом к плечу с товарищами кинется на противника. С 1811 года на Промысел для присмотра и других употреблений из Оренбургского Атаманского полка отряжали отряд казаков при двух урядниках и офицере.

Почти год, как покинул родной Форштадт Михаил Чернов, молодой, среднего роста, широкий в кости казак. Еще четверо из конвоя успели заматереть в службе. На Михаила, совсем недавно заимевшего седло в строю их полка, смотрели они с чуть уловимой лаской старших. Кого другого опека уязвила бы, заставила бы строптиво отбрыкнуться, но в Чернове почтение к старшим, природное в его среде, продолжилось желанием перенять их опыт. Привычные, что молодежь, упиваясь собственным ором, туго осваивает навык старших, казаки уважительно отнеслись к Михаилу с его расспросами. Разное повидав на своем веку, они знали, как ценно не набивать шишки на ровном месте — по крайности казаку, чья степь и так ровнехонька только у горизонта.

— Уймешься, Чернов? Пристал, право, банный лист, — ворчали для вида казаки, мысленно прикидывая уже канву очередной байки.

Это солдатова думка извечна горестью: о земле родного уезда да о доме, что встал одним венцом. А у казака отлучка мала. Случается, подзатянется и она, да все в ней не старятся. Вот и не грустит казак в седле, весел он на привале!

Видя, что конвойные нимало не интересуются им, вроде как это он придан казакам, Тамарский, не чинясь, подправил ближе.

— И как казачество относится к задуманному? — вставил свое слово в разговор подпоручик, имея в виду переселение на Новоилецкую линию.

— По-разному… — казаки поглядывали колюче, словно он подслушивал их. — У кой-которых есть желаньице. Большинство ж сомневаются. Новое.

Они ехали на закат. Кони, приученные к неторопливым казачьим разъездам, мерно переступали, успевая опускать морды щипнуть травицы, фыркая от перебивающей все здесь полыни. Густеющее за спинами небо заставляло оглядываться. Но на передке светлая часть его, подчеркнутая жирным малиновым мазком, развеивала находящую тревогу.

— Что тебе лампас! — восхищенно проговорил Рожков.

Горшков, красивый, лет за тридцать казак, с глубоко сидящими, мгновенно темнеющими злобой глазами, не говоря ни слова, стал наклоняться к земле, отъезжать на десятки шагов в сторону и наконец твердо заявил:

— Шайтановы дети! Побери их всех!

— Киргизцы?! — ахнул Тамарский. — Много?

— Воры… Понимаю, трое, не боле. Лошадей угоняют. Близехонько, думаю. Надо б сыскать… Позвольте, ваш-бродь?

Подпоручику хватило смелости и ума добиваться уважения казаков поступками. К тому ж он представил, как отпишет друзьям о столь романтическом деле. Да и скучно!

Возглавляемые Горшковым, все шестеро стали взбираться по склону холма, не ожидая, что уже по ту сторону, на дне мокродола, отдыхают конокрады…

По заведенному Пограничной комиссией обычаю, перехватившим воров полагался полтинник с лошади и таковой же с имущества, превышающего сто рублей.

Казаки заметно оживились.