44

Из бумаг Войсковой канцелярии

Назначенные к переселению красноуфимские казаки распределены:

А. На форпосты Оренбургской военной линии:

1. Гор. Верхнеуральск — 36 семей

2. Ф. Урлядинский — 46 семей (часть их поселить в Стрелецком редуте)

3. Ф. Санарский — 25 семей

4. Ф. Боровской — 25 семей

5. Ред. Луговой — 28 семей

6. Ф. Прорывный — 25 семей

7. Ред. Алабужский — 25 семей

Итого — 210 семей (на каждую выдать по 75—100 рублей)


Б. На форпосты Новоилецкой военной линии:

1. Ф. Линевский — 35 семей

2. Ф. Новоилецкий — 65 семей

3. Отр. Буранный — 15 семей

4. Ф. Изобильный — 25 семей

5. Ф. Ветлянский — 30 семей

6. Ф. Мертвецовский — 30 семей

Итого — 200 семей (на каждую выдать по 150 рублей)

Всего — 410 семей

Больше месяца красноуфимцы мозолили дороги. Лишь в самом конце июля 114 казаков и 1 урядник прибыли в Илецкую Защиту.

Скрипели на ветру ворота. Присевший на бугорке солдат трепал за ушами лохматого, сложившего на лапы язык пса. Отставленное ружье подпирало слинявшую будку у главного, одного из трех, въезда в городок. Зевнув, солдат потянулся было за ним, но встать поленился — свой народ едет, православный.

Ретраншамент[41], внушая уважение на снятом унтер-шихтмейстером Никитиным для военного губернатора Эссена плане, в яви представлял плоский земляной вал, не подправляемый со дней возведения. Кое-где с поросшего склона досужие козы щипали траву.

Проезжая вытянутые бревенчатые срубы — провиантские магазейны военного ведомства, прибывшие увидели дремавшего под пудовым замком вахтера.

— Где, скажи на милость, начальство квартирует?

— До какого ж охота? По соли старшего или коменданта? Еще атамана имеем.

— Проводи к коменданту, коли можешь, — Пожилой урядник, вконец задерганный тысячеверстным переходом, спешил сбросить с себя груз вожака в немилом деле и, слившись с одностаничниками, костерить погнавших их на Илек-реку.

Направо за магазейнами и налево уныло выперли из земли подслеповатые саманные домишки, коньками в пояс.

— Будто на коленках стоят, — с укором бросил Ефим Чигвинцев, работящий красноуфимский казак, дюжиной ударов валивший могучую ель, что стиснули родную покинутую станицу.

Привыкшие к просторным рубленым избам, красноуфимцы с презрением оглядывали мазанки, в которых, по их мнению, и скотина, если ее привести, и мычать откажется, а не то что телиться.

— Так ведь это небо у нас одно, а земля разна, — заступился провожатый — вахтер провиантских складов, отставной унтер Григорий Епанешников. — Меня-то солдатом поводило, и у вас был, знаю. Сюда закатило — и вот, видите, сроднился со степной сторонкой… А примечаю: и вашим братом казаком стали в бабки играть?

— Без тебя базлаков хватает!

— Мне что… Я, мож, присоветовать по-старожильски… А так котятками слепыми потопят.

— Тут у вас плюнь — высохнет, не долетит!

— А ты, Фома Фомич, вон ейную чуду горбатую упрось. Она харкнет — что ведром окатит! — пошутил казак на красивом долгоногом скакуне, выставя палец в лежащих на пустырьке верблюдов.

— Насчет жары будьте спокойны. Это лето знойно, а зимой колотун! — пообещал Епанешников.

— Все одно, старик, свой морозец ближе к коже, — мягко ответил Чигвинцев.

Несмотря ни на что, красноуфимцы продолжали считать прибытие на Илек походом и располагали, отслужив кордонную службу, вернуться домой. «Обойдется», — мыслил каждый из них.

Минуя солдатские казармы, обогнув строящуюся церковь, прибывшие увидели поджидающее их начальство. «Обойдется», — продолжали думать они. Здесь же, подле горкой складенного кирпича, расположилось с десяток бухарцев.

— Тьфу, рожи! — выругался казак, что, слезая с коня, заскочил ногой на расстеленный ковер, чем вызвал брань, ни одного слова которой было не понять, а значит, и не было возможности ответить.

Многие казаки скашивали глаза с начальства на верблюдов, которых впервые увидели здесь.

— Время подоспеет, ордынцев тут — что ромашек на лугу. К осени, когда скотина нагуляет, рассядутся, занавозят — дыхнуть за версту бежи. Будто сквозняком их надувает. Эти годы они крохи нам сметают, запаршивело у них чего-то, а прежде, особенно стариков послушать, тьмущую ораву пригоняли, хоть всю кавалерию на киргизских лошадок сажай. А в самую нужду, когда, стало быть, за французом скакать нужда пришла — у них шиш! Теперьча оклемались: стоящее на Меновой, под Оренбург, гонят, а тут-то победнее спускают, кому недосуг и послать некого.

— Сам-то, поди, не с армейского котла харчишься? Поди, женка картошку с бараниной тушит? — огрызнулись на него красноуфимцы.

— Ваша правда… — Епанешникову стало грустно. Он никак не ожидал, что разговор выведет его на больную стезю. — Ну, казаки, довел я вас, а теперь прощайте.

Но уйти Епанешников не ушел. Встал в отдальке, осмотрелся.

Полагая, что их не ждут, красноуфимцы ошибались. На запечатанном солдатскими сапогами плацу и в двух перехлестах улочек занимались шагистикой гарнизонные солдаты. Случайно их ружья были заряжены, а капралы больше поглядывали на кучку офицеров возле комендантского дома и приближающихся казаков, чем марширующих. Солдаты понимали, что сегодня вывели их не носок тянуть.

— С прибытием, господа казаки! — вставая на ступеньку повыше, приветствовал останавливающихся красноуфимцев остроносый есаул. — Тяжело прощаться с родным домом, тяжелее оставить мать с отцом на зарастающем бурьяном погосте… Тяжелый камень принимаете на душу, но… Но такова уж наша казачья доля! И я знаю… Но не так страшен черт, как его малюют. Я командую Новоилецкой линией, такой же природный казак, как и вы, и хитрить перед вами не стану. Попервой позадыхаетесь, похватаете ртом воздух, вспоминая свою лесную жизнь, но чинить разор мне не с руки, и я полагаю, извернетесь дышать стенным простором.

— Раз казак, так должен знать, что и мы не на печи вылеживались. С французом скольким нашим воронье глаза склевало? Вдов какой силой сюда потянешь? — грубо возразили от красноуфимцев.

— Увечные еще. Все их состояние в протянутых ладонях!

— Сироты малолетние, — добавляли из толпы.

— Тихо, тихо, господа казаки! Ваш поверенный, урядник Голиков, обо всем писал. Думаю, прошение найдет должное разрешение. А я вижу, вы подзабыли наш, казацкий, обычай взаимопомощи? Впустую вздыхать разве дело?

— Эк, какой ловкий!

— Шутошное дело, через край тащить!

— Открою еще, — начал Аржанухин, не обращая внимания на возбуждающихся казаков. — По постановлению Комитета министров все земли Красноуфимской станицы переданы в казну, в ведение Пермской казенной палаты. А каждой семье будет выдана на обзаведение хозяйством достаточная сумма, сразу после жеребьевки.

— А мы не желаем расцепляться! Одной станицей жили — и нынче теряться без надобности, — противились красноуфимцы.

— Сеют по зернышку, а колосится поле! Едина Новоилецкая! — Гордый вид есаула как бы олицетворял всю линию. — Форпосты расположены рядком, хозяйствовать сподручно и в гости ходить не за семь верст киселя хлебать — под бок. Итак, подходи, ставь роспись!

Красноуфимцы задвигались. Кони, удерживаемые в поводьях, заволновались, встали на дыбы. Казаки стягивались к видимому только им центру, от которого, напитавшись, начинали бурлить с удвоенной силой.

— Коней, коней-то надобно было поотбить! Как сейчас в седла?! — прошипел в ухо коменданта Илецкой Защиты майора Юрлова стоящий здесь же, на крыльце, подполковник Струков, управляющий Соляным Промыслом и главный зачинщик заселения Илека.

Комендант махнул снятой с руки перчаткой. Солдаты замерли на полшаге, начали перестроения.

— Подходите смелее. Еще надо на ночлег разместиться, — торопил красноуфимцев Аржанухин.


Хотя процедура жеребьевки требовала времени, начальство спешило. Оно понимало, как важно разбить казаков и, спровадя по местам, внушать разум по отдельности.

Под ухмылками солдат казаки пододвинулись к столу. Писарь записывал фамилии, казак ставил свой крест, бумажку закатывали и кидали в шапку. Несколько бумажек опустили без всяких крючков — заскорузлые пальцы никак не ухватывали тонюсенькое перышко.

На ночь красноуфимцев развели по защитенским казакам. Пусть-ка порасспросят, примерятся. Остатних разбросали по прочим обывательским домам.

Ефиму Чигвинцеву и Фоме Акулинину указали встать на двор к Епанешникову.

— Перины не положу, а двор не загадите… Проходите. На улице стоять — на хозяина тень наводить. — Григорий распер ворота, подождал, пока казаки заведут коней.

— За давешнее не серчай — пойми, — оглядываясь, пробасил Чигвинцев.

— Ну занимайте, с богом… Чать, вижу, что вас за хвост дергало.

Позднее на постой к вахтеру завели телегу Андреевы. Весь путь они держались наособицу. Климену было неловко перед казаками, но в душе он радовался, что сестра настояла и поехала с ним.

Определившись, подкупив у хозяина овса и накормив коня, вечерней зарей исчез со двора Фома Акулинин.

— Бучить ушастал, — коротко заключил об его уходе Чигвинцев. Сам же он, как следует наточив топор, принялся подправлять навес на дворе. Подсунув под завалившуюся крышу новую жердь, подбил в расходившиеся от времени пазы колышки. Приглядываясь, где бы подцепить столб под выбитую стойку, прошелся вдоль забора.

— Простой деревяхи на дворе нема, — с укором обратился он к примостившемуся здесь же, на воздухе, Епанешникову.

— Да ить тут так… А ты брось, еще выдумал с дороги. На кой ляд мне? До могилы, чать, достоит, — устроившись на пеньке, Епанешников штопал носки. Погнившая нить то и дело рвалась, он без конца мусолил кончик и, примеряясь в мутнеющем свете заката, по нескольку раз тыкая, всовывал ее в ушко иглы.

— Значится, вестишь, из непокорных он, Фома-то ваш? И мне давечась так примстилось. Тот раз еще увидал и подумалось: с закваской старичок.

Чигвинцев исподлобья поглядел на магазейн-вахтера, промолчал. Подойдя к плетню, провел по нему рукояткой топора, пошатал кол, потолкал упругое полотно плетня, примеряясь к его прочности:

— Дыряво живете.

— А че нам прятать? У кого шиш на сковородке бегат — не скроешь, и у кого чугунок в печь не влезат — все известно, — Епанешников отложил штопку, зашел в сени.

Ужинать сели в маленькой мазанке, служащей Епанешникову кухней. Устинка Андреева сразу по приезде принялась стряпать и сейчас ставила на стол нехитрую еду.

— Там, у себя, чать, сытно кормились?

— Животы не пучило.

— Хорошо. А слыхал кой от кого, перепороли вас крепко. Правда иль врут? — задавал вопросы Епанешников.

— Эх, Григорий, как по батюшке… Чать, такой земли сыскать! А леса! Это ж не тутошние лысины. Насмотрелись дорогой. Лес, он тебе все даст. Знаем, чьи то козни. Знаем, еще как! — о порке казаки промолчали.

— Тогда прошение государю. Так, мол, и так — страдаем безвинно, тот злодей виноват, а мы желаем на своем месте жить.

— И бумагой кланялись, и, откроем тебе по секрету, послали ходока. Бумаги-то, поди, генералы в скрыню прячут. Вот ждем его, добудет нам царскую волю… Пока ж нам на Изобильном делать неча.

— На Изобильный угодили?

— На него вытянули… Как об нем слыхать?

— Дружок у меня там жил… Из ваших казак! Киргизцы в прошлом годе укатили голову за окоем, — Епанешников встал, поддернул занавеску и достал с полки начатую бутыль. — Помянем добрую душу.


Вот-вот желтый шар выкатит из-за Туз-тэбе на соляной городок. Доглядывала последние сны казачья застройка. Григорий Епанешников ворочался под верблюжьим одеялом, кутаясь от выступившей росы, — спал он на дворе, возле сарая. Дошептывала милое имя Устя Андреева, застелившая себе в кухне. Пинал грядку улегшийся в телеге Ефим Чигвинцев. Разметался по полу потный от духоты Климен Андреев. Тут же, в дому, скомкался Фома Акулинин, по-детски сопя в локоток. Равнодушные к оживавшему солнцу, прозвякали на солеразработки каторжники.

Звякнула калитка. Проходя мимо телеги, вошедший заглянул, признал Чегвинцева, прошел к дому, осторожно торкнул дверь. Не заходя, позвал вполголоса:

— Фома… Слышь, нет? Фомич, тут ты, что ль? Эй-й, леший вас дери, заспались!

— Куда спешить. Дави зарю, отторопкались… — заворочались в горнице.

— Слышь, Фомич, Голикова оно это… Доставили! Да отдерись от постели, влип будто. Не с похмелья, не проспишься! — пришедший оглянулся, отбежал к телеге, потрепал спящего в ней: — Слышь, Ефим? Голиков тут!

— Померещилось, поди, — казак открыл глаза, сладко потянулся. Телега под ним заходила.

Заправляя рубаху, на порог вышел Акулинин. Пришедший снова переметнулся к нему.

— Ну ж, говорю, он, — пришедшего распирала весть, бесила тугодумность казаков. — Его рожа сутулая! Я, значит, до ветра… Как, че у них — не разберу в потемках… Потыкался, дверцы полапал — отхожки нет. Ну, а че тут поделаешь, коль приспичило? Вынесло за забор…

— Ты о деле говори. На кой ляд нам твои потуги нюхать.

— А я о чем? Присел за чилигой, гляжу — телега улицу переезжает, колеса на колее прыгают. А в ней четверо, и один точь-в-точь Голиков!

— Сомнительно… Скоро больно. Посмотреть разве?

— А я о чем?! По всему, не своей охотой доставился. А как запрячут его от нас? Жди тогда царское слово, переврут генералы, — Баранников вздохнул.


Баранников не ошибся. На рассвете от ближнего форпоста старой дороги на Оренбург, где заночевали вместе с утренним разъездом доставили в Илецкую Защиту ходока красноуфимских казаков урядника Голикова.

В Петербурге, сунувшись прямиком во дворец и получив по носу, урядник не пал духом, не растерялся. Разыскал братьев казаков, порасспросил, сводил в кабак и кое-какие двери приоткрылись. Но Голиков не первый год жил на земле, не в его нраве было плюхнуть прошение на первый попавшийся стол и спокойно проживать собранные станицей деньги. Как промахнешься да не на тот уложишь? А угадать? Кошель поверенного перестал завязываться. Что кобылы подле красавца вожака, закружили округ требовательные, ждущие руки. Лишь цыганки заглядывают в большее число ладоней, а по этим и слепой угадает желаньице, будь то коллежский регистратор или надворный советник. Задобренные канцелярские служаки обещали скорое рассмотрение, но дни шли. Урядник продал шубу и остаток зимы докончил вприпрыжку. Его длиннющая сабля стучала об ступени и пороги присутственных мест, и, как ни слаб был порой ее звон, его хватило сдуть пыль с прошения и переложить его под перо очередного столоначальника.

И однажды дверца, мимо которой он столько раз проходил, отворилась и для него. Урядник оказался в комнате со столом и единственным стулом, занятым мороженым офицером.

— С какого повода во всеподданнейшем прошении объясняете, будто на… — он заглянул в бумагу, — на Новоилецкой линии нет ни лугов, ни пашенной земли, а река мала и чрез поселение иссякнет?

— Со… со слухов… — урядник уронил глаза в пол. Лбом завладела испарина. Он не ожидал от себя такой робости. Проклятый офицер!

Офицер макнул перо в чернильницу, что-то записал. Потом аккуратно вложил листок в папку вышел в неприметную дверь за столом. В его отсутствие Голиков оправился от волнения и наготовил правдоподобное объяснение. Но его больше не спросили.

— «Открыв, что сие прошение писано не самовидцем, приказываю провесть подателя по всей Новоилецкой линии и, показав удобства к поселению и выгоды, а затем, не отпуская в Красноуфимск, поселить туда, где родственники поселены…» — офицер еще не кончил читать, а по обе стороны от урядника встали неизвестно откуда взявшиеся солдаты, кто-то третий подтолкнул в спину.

— Впредь от подобных нелепостей удерживайся! — строго добавил от себя замерзающий за столом офицер.


Ни в тот, ни на следующий день красноуфимцы не тронулись из Илецкой Защиты. Отговаривались усталостью, надобностью подкупить остро нужное, но никто ничего не покупал. Казаки засаживались в кабак, а затушив злость, расходились по квартирам давить храпака. И только спустя неделю удалось выжить их на форпосты.

Загрузка...