На линии

36

В обязанности командира Новоилецкой линии входило еженедельное обозрение заводимых форпостов, и Аржанухин частенько прокатывался от одного к другому на резвой тройке. В этот раз, быв по делам службы в Оренбурге, есаул, объехав стороной Илецкую Защиту, к обеду уже оказался в виду Мертвецовского форпоста. Прохаживающийся на вышке казак, заложив в рот пальцы, совсем наметился свистом предупредить о подъезде начальства, когда Степан Дмитриевич, грозанув ему кулаком, красноречиво приказал уняться. Поманив вниз, есаул передал вышечному поводья, а сам с заведенными за спину руками, пошагал к виднеющейся за ближними землянками муравьиной кучке казаков, чьи шапки ходили за ближними крышами. Только тут к Мертвецовскому подъехал отставший конвой, тройка с уступившим есаулу коня казаком, и шумом привлек внимание месивших глину казаков.

Пока, застегивая на ходу полукафтанье, а второй рукой прижимая к богу еще не навешенную саблю, спешил к нему Плешков, Степан Дмитриевич оглядел урядника. Большеголовый, с круглыми лягушачьими глазами, по которым беспризорником пробегал огонек участия ко всему слабому, Плешков походил на разжиревшего головастика. Любого другого на его месте Аржанухин распек бы, не дав молвить и слова, но его любил.

— С каких пор с разбойниками задружил? — сурово спросил есаул, вместе с тем крепко пожимая пухленькую ручку урядника.

— Какой… К шабру-то в гости хаживать надо, а я у форпоста — что телок у матки.

— А говорят, верст за сорок заносишься? Был?

— Никак нет. Не орел таки круги кружить. Возля форпоста.

— Возле… А с Крышбулатом Муфановым знаком? — наступал Аржанухин.

— Видался.

— Так уличает он тебя. Наезжал ты к нему.

— Будто?!

— Ты не прячь хвост! Было — ответствуй: было. И глаза-то держи.

— Никак нет, Степан Дмитрии, — дрогнувшим от обиды голосом ответил Плешков.

Они вошли в тень камышиного навеса. Аржанухин опустился на лавку, расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Плешков, было присевший, передумал и остался на ногах. Какое-то время Аржанухин молча, насупившись, разглядывал ноги урядника с закатанными до колен шароварами, в липкой глине.

— Глиномялом стал? Смотри, Петр Андреевич, саблю не втопчи.

— Для общества решили смазать… Тут казаки изрядную глинницу сыскали.

— Ну, ну…

Не по своей охоте пытал урядника есаул Аржанухин. От начальства спустили ему проверить рапорт коменданта Илецкой Защиты майора Юркова, в котором тот извещал, что киргизцы, кочующие за рекой Илеком, ежедневно приносят ему жалобы на казачьего сотника Ситникова и урядника Плешкова, которые будто бы делают обиды и отбирают накошенное сено.

Еще в Оренбурге, а вернее, на Меновом дворе, где Аржанухин отыскал Муфанова, киргизец уверял, что с Плешковым у него был калмык и башкирин. Но когда был спрошен есаулом, узнает ли тех помянутых людей, и получил предложение ехать посмотреть команду, тогда Муфанов сознался, что не узнает, а потом стал жаловаться на урядника Плешкова в неотдаче им взятых в прошлом году десяти рублей.

— Часом, не держишь чего киргизского? — глядя в добродушное лицо урядника, добродушно спросил есаул.

Плешков пожал плечами:

— Никак нет…

— Ну, передохнули… Пойдем, кордон спрошу, — опершись обеими руками об колени, Аржанухин стал подыматься. Плешков снова пожал плечами.

Подошли к общественным помочам. Казаки еще дружно месили глину.

— Здорово, господа казаки! — Аржанухин вгляделся в лица, стараясь распознать, из каких станиц нынче в страже на Мертвецовском.

— Здравия желам!! — дробно отозвались месившие.

Аржанухин постоял, посмотрел работу. Отошел к остову будущей станичной избы. Вернулся.

— У киргизцев сено сгребли?!

Чавканье переступающих в рыжем студне ног прекратилось. Поправляя папахи, казаки выбирались из ямы. Уже по тому, с какой пристальностью они разглядывали сползающую к ступням желтеющую под высушивающим ветерком жижу и бросали взгляды на стоящего в сторонке Плешкова, Аржанухин сообразил, что сено взято.

— Что ж вы, кобели блохатые, вконец оленились?! — есаул быстро багровел.

— Дозвольте пояснить? — подхрипший голос Плешкова заставил Аржанухина метнуться к нему.

— Ну, урядник?!

— Команды трех форпостов, коих сотник Ситников начальник, производили покос за Илеком…

— Ну?! Ну и что?

— Дак киргизцы столь близехонько от наших покосов закашивали траву, что волей-неволей казаки обсчитались и копен десять лишку прихватили.

— Ха-хах-ха… — раскатил Аржанухин. Он, конечно, не поверил, но хоть усматривалось какое-то объяснение.

— Ни сотник Ситников, с которым мы довольно раз ездили на покос, ни я сам в отдальке тем киргизцам косить не возбраняли, но они залазили в непозволительные места…

— И в потере виновны сами? — утирая заслезившиеся глаза, докончил Аржанухин.

— Сами, — кивнул урядник.

Ночевать Аржанухин уехал в Илецкую Защиту. Там, имев беседу с Ситниковым и плотно отужинав у коменданта Юркова, он сел писать рапорт, в котором главный вывод заключался в нужности все три форпоста, прилегающие к Илецкой Защите, равно и резервную команду, не выводя из команды кордонного командира, подчинить Иледкому коменданту, у которого пока лишь рота команды, из-за чего он затрудняется и в порядке по крепости нужном, и в окружности оной. Будучи же начальником форпостов и резервной команды, почасту случающиеся жалобы киргизцев и казаков сможет удобно решать, не обременяя, как ныне, Военного губернатора и Пограничную Комиссию.

«…Я полагаю, — писал в рапорте Аржанухин, — что уряднику Плешкову за битье киргизца, за взятые 10 рублей и за слабое смотрение за командой хотя и следовало сделать наказание большое, но в уважение его в прочем, расторопности и долгое время порядочной службы, наказать служением две недели за рядового казака на том же форпосте. Что же касается сотника Ситникова, который в поданном рапорте на коменданта Юркова прописывал, что тот его притесняет и делает натяжки и что невозможно в Илецкой Защите более продолжать службы, по исследованию моему оказался виновным, ибо он мог только думать, что есть натяжки, но писать сего не следовало, потому что объяснить оных не мог. Чувствуя ныне свою неосторожность и причиненную коменданту обиду, просил он у него при мне извинения».